Энди обязательно задерживался около меня на минутку, чтобы поговорить о всяких пустяках – о погоде, о том, что нового в культурном центре – и узнать, как я себя чувствую. Если я был в настроении, он оставался подольше. Как-то раз положил руку мне на лоб и сказал, что у меня поднимается температура. Ладонь у него была жесткая, как у моего отца, сухая, с мозолями под каждым пальцем. Я сказал, что мой отец тоже был в своем роде художником – красил автомобили, – и мистер Эндрюс рассмеялся. Но у нас не получалось разговаривать подолгу – я был болен, легко уставал; большую часть времени я спал или дремал, или слушал радио, приглушив громкость, или читал, только я не мог сосредоточиться и мне удавалось одолеть лишь несколько страниц. И я ничего не рисовал. Из комнаты я выходил только в туалет и – если мне было точно известно, что в доме никого нет, – на кухню, чтобы сделать себе питье. В основном же я лежал в постели под толстым пуховым одеялом в чужой пижаме размера на два меньше, чем нужно, и в толстых шерстяных носках. Крохотная комнатка для гостей была оклеена обоями только частично, по одной стене, остальные три – голая штукатурка. В комнате были только узкая кровать и батарея – из нее нужно было регулярно спускать воздух, зато когда она работала нормально, то нагревала помещение до одуряющей жары. Единственное окно с поднимающейся рамой (которую, впрочем, было невозможно поднять) выходило на заросший сад за домом. В саду валялись брошенные инструменты, доски, ржавое велосипедное колесо. В первое утро, раздвинув занавески, я увидел Констанс – она развешивала выстиранное белье. Часть одежды была моя. Она все время пела, я видел, как шевелятся ее губы, но она ни разу не посмотрела вверх на мое окно.
Все в квартире Энди напоминало мне жизнь дома раньше, до сожжения; разные звуки – шаги, кашель, вода из крана, хлопанье дверей, разговоры по телефону – свидетельствовали о том, что я не один; в то же время, постоянно находясь в одной комнате, я остро ощущал, что мой мир сжался до пределов этих четырех стен. Любое внешнее событие становилось лишь звуком не важнее бормотания далекого радио, а все, что я видел в окно, было двумерным, как картинка на телеэкране.
На третий день утром Энди, как обычно, вошел ко мне с завтраком. Я сел, подложил под спину подушку, взял у него поднос и поставил себе на колени. Он подошел к окну, открыл занавеску.
Уже лучше.
Мне и правда лучше.
Я не о тебе, я о погоде. Ты-то выглядишь дерьмово.
Спасибо.
Не стоит благодарности.
Он повернулся к окну спиной и теперь полусидел на узком подоконнике, поставив ногу на край кровати. Он был босиком, в закатанных штанах, в толстовке, шов подмышкой разошелся, образовав большую дыру. Я взял слегка подгоревший тост.
Ты тоже думаешь, что мне нужно постричься? Констанс говорит, нужно.
Не знаю.
Она говорит, что теперь, когда у меня на макушке лысина, надо стричься короче.
Я ел. Энди увлеченно занимался собственными ногтями: обдирал кутикулы и отгрызал заусенцы зубами. Когда я заговорил, он не поднял глаз.
Она хочет, чтобы я ушел, да?
Констанс?
Да.
Он так долго молчал, что я стал сомневаться, ответит ли он вообще. Наконец он сказал: Грег, если у тебя какие-то трудности…
На подносе вместе с завтраком, в кусочке фольги, лежали две таблетки парацетамола. Я взял их в руки. И сказал: а мама выпила целую бутылку. (Улыбка.) Вот ведь болела же голова, да?
Мистер Эндрюс – Энди – уставился на фольгу. Ты когда-нибудь писал ее портрет?
Я покачал головой.
А какая она была? Темноволосая, как ты?
Летящая. Она парила. У нее были длинные волосы.
Мой портрет, который ты написал, так и висит у меня в кабинете. Все мои ученики обязательно что-нибудь про него говорят, хвалят. Говорят, что в нем удачно схвачена «фрагментарность» моей личности. Видать, художественной критики начитались.
После того, как ее сожгли, я хотел сохранить пепел. Наклеить его в блокнот.
(Он улыбнулся.) Коллаж. «Мама и гроб», пепел на бумаге. Без подписи, разумеется.
(Чай оказался слишком крепкий. Я шумно отхлебнул и горячо выдохнул.) Если бы она не умерла, я бы не нашел отзывы.
Он спросил, какие отзывы, и я рассказал про коробку на чердаке. Рассказал, что писали обо мне другие учителя и что писал он. Verbatim. Я спросил: когда вы писали, что я не всегда в точности выполняю задания, это была критика? Он сказал: нет, с моей точки зрения, нет. Я сказал: по-моему, все учителя мудаки.
И я тоже?
Нет.
Что же, если ты способен определить, кто мудак, а кто нет, то же самое могут делать и другие. А следовательно, все мы потенциальные мудаки.
Они меня исключили.
Мелькнувшее в его голосе раздражение исчезло, он заговорил спокойнее, тише, размереннее. Я знаю, я присутствовал на разборе твоего дела. (При слове «дело» он показал пальцами в воздухе кавычки.) Вместе со всеми твоими учителями-предметниками. Мисс Как-бишь-ее, англичанка?…
Макмагон.
Она и мистер Тэйа были за то, чтобы тебя оставить.
Мистер Тэйа!
Математик. Он сказал, что ты единственный из учеников, кто когда-либо обсуждал с ним математику. Сказал, что у тебя… сейчас, как это он выразился?… «организованный ум».
(Пауза.) А вы?
Я тоже что-то сказал. Но директор ведь с самого начала заявил, что нападение на члена преподавательского коллектива есть основание для автоматического исключения. Так что фактически заседание было фикцией. Господи, Грег, да школьный психолог и тот был за исключение.
Я положил нераскрытый парацетамол на поднос, поставил поднос на пол, высунул ноги из-под одеяла, сел на край кровати. Молчание. Я пнул поднос с такой силой, что он с грохотом ударился о стену, пустая кружка опрокинулась, тарелка перевернулась вверх дном, крошки от тостов разлетелись по ковру. Энди уставился на беспорядок. Когда он снова заговорил, голос его звучал мягко:
Ты же все это знаешь.
Не все. Про мистера Тэйа я не знал.
Он умер. Мне говорили, что он умер.
Я кивнул.
Энди встал из своего полуподвешенного положения, наклонился к батарее, пощупал ее ладонью. Потом взял с подоконника маленький медный шестигранный ключ, вставил его в клапан, открыл, чтобы выпустить воздух, а затем, как только оттуда вырвалась тонкая струйка воды, быстро закрыл.
Идиотская штуковина.
У него тоже был рак, так сказала его жена. Вдова.
Ты с ней встречался? С миссис Тэйа?
У нее разбились тарелки.
Не понял.
Н-н.
Ты разбил у нее тарелки?
Не я. Это сделал не я.
Мистер Эндрюс пристально на меня посмотрел. Его голос утратил всю свою мягкость. Грег, то, что ты позавчера сказал про выселение…
Это вышло случайно.
…и вся эта история с учителями… Я только хочу сказать, что…
Она уронила их на пол в кухне.
Все, забыли о тарелках миссис Тэйа. Господи боже. Я не о тарелках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65