Щетка то и дело застревала в спутанных волосах, голова Дженис дергалась и клонилась вбок. Дженис плакала – но не так, как обычно, когда мама делала ей больно, причесывая. Я тоже плакал. Я сидел за столом на кухне, но завтрак не ел. Кукурузные хлопья давно превратились в оранжевую кашу.
Вот, пожалуйста, и его довела.
Дженис молчала. Она уворачивалась, но мама цепко держала ее за руку и продолжала причесывать. Дженис была очень нарядная, в новой серой юбке, белой блузке и блейзере со значком, тоже новом. Белые гольфы до колена, один спущен. Исцарапанные коленки. Причесав Дженис, мама отряхнула плечи и лацканы блейзера, сняла волоски, прилипшие к грубой синей ткани. Изо рта у мамы торчала сигарета, и она сильно щурилась от дыма.
Вот так.
Дженис шмыгнула носом. Она перестала плакать, я тоже перестал. Мама велела мне есть быстрее, не то мы опоздаем. Но я смотрел на Дженис, на ее блестящие волосы, на следы высохших слез на щеках. Мама подошла к столу, набрала полную ложку хлопьев и принялась меня кормить. Она скормила мне все без остатка и заставила допить сок.
Джен, детка, сходи за ранцем.
Дженис сходила наверх и вернулась. Ранец был коричневый, новый, блестящий, с двумя застежками. На подкладке черными чернилами было написано ее имя – она мне сама показала. Дженис Линн. Дженис взяла ручку и, пока мама не видела, нарисовала возле своего имени цветочек с улыбающимся, как у Крошки Сорнячка из «Билла и Бена», лицом.
Мы вышли из дома. Мама крепко держала нас за руки и быстро вела по улице. С ней здоровались разные женщины, но она не останавливалась поболтать. Мы миновали ясли и пошли дальше, а дойдя до самого конца микрорайона, спустились в подземный переход. Там было темно и плохо пахло, там были лужи и яркие цветные надписи на стенах. Дженис теперь шла совсем медленно, и маме пришлось тащить ее за руку. Она ее даже отругала. На выходе из подземного перехода мы увидели очень много детей и взрослых; все девочки были одеты как Дженис. Мы подошли к воротам. Мама наклонилась, поправила Дженис воротничок и поцеловала ее.
Скажи пока-пока Грегори.
Дженис прижалась лицом к моему лбу. Лицо у нее было прохладное, гладкое, а там, где губы, – влажное, от нее пахло абрикосами и зубной пастой. Волосы щекотались. Я снова начал плакать; мама встряхнула меня, и я заплакал громче.
Все, иди. Будь хорошей девочкой.
А ты будешь здесь?
Да, я посмотрю, как ты войдешь.
Нет, потом.
Днем? Мы будем ждать, когда ты выйдешь, и я и Грег. Все, беги, веди себя хорошо и слушайся учителей.
Я хочу писать.
Скажи учительнице, она тебя отведет.
Дженис стала спускаться по ступенькам по направлению к другим детям и большой тете, и я бросился за ней, но мама меня не пустила.
Ну-ка тихо! А то все увидят, какой ты глупый.
Она взяла меня на руки и сказала помахать Дженис пока-пока, но я не мог различить ее среди других детей. Они построились в шеренгу по двое, каждый держал своего соседа за руку.
Помаши, Грег! Помаши!
Я стал махать. Одной рукой я тер глаза, а другой махал. Я продолжал махать даже тогда, когда ушли все дети и большая тетя, когда с шумом захлопнулись застекленные двери, и в них появилось отражение лестницы и взрослых. И мамы, и меня.
Все, хватит, пошли, а то мамочка опоздает на работу.
Какое-то время она несла меня на руках, а потом опустила на землю и велела идти ножками – ты уже большой и тяжелый, такие взрослые мальчики на руках не ходят. У яслей мама вытерла бумажным платком мое зареванное лицо, встряхнула меня и сказала: перестань сопливиться, а то скажу отцу, и он будет очень недоволен.
Отец разглагольствовал про левых и правых полузащитников, про центрфорвардов и про правила офсайда. Про крайних нападающих. Про кожаные мячи, которые тяжелеют от дождя настолько, что по ним становится больно бить, и если сыграть головой, то шнуровка может раскроить тебе физиономию. Отец провел ногтем по моему лбу, показывая, как это будет. Он сказал: что 4–3 – 3, что 4–4 – 2, что со свободным центральным защитником – один хрен. Мама заметила:
В 1966-м у Англии не было крайних нападающих.
Здрасьте! Профессор по футболу!
Отец сказал, что в его время главное в футболе было побольше забить, а теперь – поменьше пропустить. Мама сказала: не вижу разницы, а отец сказал, как это, очень даже большая разница, выиграешь ты 5:4 или 1:0, это любой мудак понимает.
Через десять дней после инцидента в доме Тэйа я обратился в травмпункт. Медсестре я сказал, что расшибся при игре в футбол. Бил головой, столкнулся лбом с другим игроком и к тому же неудачно упал. Она обследовала меня: тыкала булавкой в кожу под глазом и вдоль носа.
Чувствуете что-нибудь?
Боль.
Какую боль?
Как когда тычут булавкой.
Она проговорила: это хорошо. Велела повертеть глазом, посмотреть вверх-вниз, направо-налево. Осмотрела распухшую руку. Попросила подвигать каждым пальцем по очереди.
Когда был матч?
Вчера.
Мистер Линн, я работаю в травмпункте уже пять лет.
Может быть, позавчера, я не помню.
Этому синяку как минимум неделя – либо я китайский император.
Я промолчал.
Завершив осмотр без лишних комментариев, она сделала записи в желтовато-коричневой карте и направила меня на рентген, дальше по коридору. Рентген подтвердил наличие трещин в скуле и в межфаланговых суставах средних пальцев правой руки. Мне выписали обезболивающие лекарства и антибиотики, чтобы быстрее спадали опухоли на лице и на руке. Поврежденные пальцы забинтовали вместе и одели в кожаный чехольчик, крепящийся на запястье. Велели несколько дней носить руку на перевязи и избегать твердой пищи.
Я жил на консервированных супах и на «Витабиксе», который разводил горячим молоком. Много спал. Не брился, не чистил зубы, оставил попытки рисовать левой рукой. Я читал и смотрел телевизор. Когда мне в руки попадала бумага – досье, газеты, роман в бумажной обложке, – я должен был помнить, что мне нельзя поддаваться привычке отрывать от страниц тонкие полоски и жевать их. Впрочем, если я и забывал, то, едва начав жевать, получал немедленное напоминание в виде сильнейшей боли. Приходилось вынимать изо рта недожеванную полоску, из которой нельзя было даже слепить шарик – а я уже пристрастился украшать ими плоские поверхности своей комнаты. Я внимательно прочитывал местные газеты, надеясь найти заметку о происшествии в доме Тэйа, описание белого мужчины тридцати с чем-то лет, высокого, темноволосого, крепкого телосложения, с одним карим и одним зеленым глазом. Возможно, фоторобот. Но мне попалось всего одно сообщение – небольшой абзац, и тот не на первой странице – о том, что некий девятнадцатилетний юноша во время драки с проникшим к нему в дом злоумышленником получил серьезные телесные повреждения, и по этому поводу возбуждено уголовное дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Вот, пожалуйста, и его довела.
Дженис молчала. Она уворачивалась, но мама цепко держала ее за руку и продолжала причесывать. Дженис была очень нарядная, в новой серой юбке, белой блузке и блейзере со значком, тоже новом. Белые гольфы до колена, один спущен. Исцарапанные коленки. Причесав Дженис, мама отряхнула плечи и лацканы блейзера, сняла волоски, прилипшие к грубой синей ткани. Изо рта у мамы торчала сигарета, и она сильно щурилась от дыма.
Вот так.
Дженис шмыгнула носом. Она перестала плакать, я тоже перестал. Мама велела мне есть быстрее, не то мы опоздаем. Но я смотрел на Дженис, на ее блестящие волосы, на следы высохших слез на щеках. Мама подошла к столу, набрала полную ложку хлопьев и принялась меня кормить. Она скормила мне все без остатка и заставила допить сок.
Джен, детка, сходи за ранцем.
Дженис сходила наверх и вернулась. Ранец был коричневый, новый, блестящий, с двумя застежками. На подкладке черными чернилами было написано ее имя – она мне сама показала. Дженис Линн. Дженис взяла ручку и, пока мама не видела, нарисовала возле своего имени цветочек с улыбающимся, как у Крошки Сорнячка из «Билла и Бена», лицом.
Мы вышли из дома. Мама крепко держала нас за руки и быстро вела по улице. С ней здоровались разные женщины, но она не останавливалась поболтать. Мы миновали ясли и пошли дальше, а дойдя до самого конца микрорайона, спустились в подземный переход. Там было темно и плохо пахло, там были лужи и яркие цветные надписи на стенах. Дженис теперь шла совсем медленно, и маме пришлось тащить ее за руку. Она ее даже отругала. На выходе из подземного перехода мы увидели очень много детей и взрослых; все девочки были одеты как Дженис. Мы подошли к воротам. Мама наклонилась, поправила Дженис воротничок и поцеловала ее.
Скажи пока-пока Грегори.
Дженис прижалась лицом к моему лбу. Лицо у нее было прохладное, гладкое, а там, где губы, – влажное, от нее пахло абрикосами и зубной пастой. Волосы щекотались. Я снова начал плакать; мама встряхнула меня, и я заплакал громче.
Все, иди. Будь хорошей девочкой.
А ты будешь здесь?
Да, я посмотрю, как ты войдешь.
Нет, потом.
Днем? Мы будем ждать, когда ты выйдешь, и я и Грег. Все, беги, веди себя хорошо и слушайся учителей.
Я хочу писать.
Скажи учительнице, она тебя отведет.
Дженис стала спускаться по ступенькам по направлению к другим детям и большой тете, и я бросился за ней, но мама меня не пустила.
Ну-ка тихо! А то все увидят, какой ты глупый.
Она взяла меня на руки и сказала помахать Дженис пока-пока, но я не мог различить ее среди других детей. Они построились в шеренгу по двое, каждый держал своего соседа за руку.
Помаши, Грег! Помаши!
Я стал махать. Одной рукой я тер глаза, а другой махал. Я продолжал махать даже тогда, когда ушли все дети и большая тетя, когда с шумом захлопнулись застекленные двери, и в них появилось отражение лестницы и взрослых. И мамы, и меня.
Все, хватит, пошли, а то мамочка опоздает на работу.
Какое-то время она несла меня на руках, а потом опустила на землю и велела идти ножками – ты уже большой и тяжелый, такие взрослые мальчики на руках не ходят. У яслей мама вытерла бумажным платком мое зареванное лицо, встряхнула меня и сказала: перестань сопливиться, а то скажу отцу, и он будет очень недоволен.
Отец разглагольствовал про левых и правых полузащитников, про центрфорвардов и про правила офсайда. Про крайних нападающих. Про кожаные мячи, которые тяжелеют от дождя настолько, что по ним становится больно бить, и если сыграть головой, то шнуровка может раскроить тебе физиономию. Отец провел ногтем по моему лбу, показывая, как это будет. Он сказал: что 4–3 – 3, что 4–4 – 2, что со свободным центральным защитником – один хрен. Мама заметила:
В 1966-м у Англии не было крайних нападающих.
Здрасьте! Профессор по футболу!
Отец сказал, что в его время главное в футболе было побольше забить, а теперь – поменьше пропустить. Мама сказала: не вижу разницы, а отец сказал, как это, очень даже большая разница, выиграешь ты 5:4 или 1:0, это любой мудак понимает.
Через десять дней после инцидента в доме Тэйа я обратился в травмпункт. Медсестре я сказал, что расшибся при игре в футбол. Бил головой, столкнулся лбом с другим игроком и к тому же неудачно упал. Она обследовала меня: тыкала булавкой в кожу под глазом и вдоль носа.
Чувствуете что-нибудь?
Боль.
Какую боль?
Как когда тычут булавкой.
Она проговорила: это хорошо. Велела повертеть глазом, посмотреть вверх-вниз, направо-налево. Осмотрела распухшую руку. Попросила подвигать каждым пальцем по очереди.
Когда был матч?
Вчера.
Мистер Линн, я работаю в травмпункте уже пять лет.
Может быть, позавчера, я не помню.
Этому синяку как минимум неделя – либо я китайский император.
Я промолчал.
Завершив осмотр без лишних комментариев, она сделала записи в желтовато-коричневой карте и направила меня на рентген, дальше по коридору. Рентген подтвердил наличие трещин в скуле и в межфаланговых суставах средних пальцев правой руки. Мне выписали обезболивающие лекарства и антибиотики, чтобы быстрее спадали опухоли на лице и на руке. Поврежденные пальцы забинтовали вместе и одели в кожаный чехольчик, крепящийся на запястье. Велели несколько дней носить руку на перевязи и избегать твердой пищи.
Я жил на консервированных супах и на «Витабиксе», который разводил горячим молоком. Много спал. Не брился, не чистил зубы, оставил попытки рисовать левой рукой. Я читал и смотрел телевизор. Когда мне в руки попадала бумага – досье, газеты, роман в бумажной обложке, – я должен был помнить, что мне нельзя поддаваться привычке отрывать от страниц тонкие полоски и жевать их. Впрочем, если я и забывал, то, едва начав жевать, получал немедленное напоминание в виде сильнейшей боли. Приходилось вынимать изо рта недожеванную полоску, из которой нельзя было даже слепить шарик – а я уже пристрастился украшать ими плоские поверхности своей комнаты. Я внимательно прочитывал местные газеты, надеясь найти заметку о происшествии в доме Тэйа, описание белого мужчины тридцати с чем-то лет, высокого, темноволосого, крепкого телосложения, с одним карим и одним зеленым глазом. Возможно, фоторобот. Но мне попалось всего одно сообщение – небольшой абзац, и тот не на первой странице – о том, что некий девятнадцатилетний юноша во время драки с проникшим к нему в дом злоумышленником получил серьезные телесные повреждения, и по этому поводу возбуждено уголовное дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65