Дело в том, что выставка будет очень тяжелой. Если ты согласишься, ее место в «Туннеле» может занять дублер. Выставлять вместо оригинала копию – обычное дело на многих выставках…
Последовала пауза. Босху почти хотелось молиться. Когда Роланд снова заговорил, его интонация изменилась: голос был более серьезным, почти жестким:
– Лотар, я никогда не мог бы сделать Ниэль такую пакость. Она вся в предвкушении. Меня лихорадит, и мурашки по коже бегают всякий раз, как я думаю о ней и о той замечательной возможности, которая ей представилась. Знаешь, что сказал нам Стейн? Что он никогда не видел такого юного и одновременно такого профессионального полотна. Так и назвал ее: полотно… И добавил, что со временем наша дочь могла бы стать даже новой Аннек Холлех!.. Представляешь нашу Ниэль как будущую Аннек Холлех? Можешь себе представить?
Свет померк перед Босхом. Существовал только этот возбужденный голос, слова царапали ему слух.
– Клянусь, мне было тяжело привыкнуть смотреть на мою дочь с этой точки зрения, но теперь я ушел в это дело с головой, и Ханна меня поддерживает. Мы хотим, чтобы Ниэль выставлялась и чтобы ею восхищались. Наверное, это тайная мечта любого отца. Я понимаю, что это будет тяжело, но ведь не тяжелее, чем сняться в кино или сыграть в театре, тебе не кажется? Ты бы очень удивился, узнав, сколько детей сейчас стали знаменитыми картинами… Лотар?… Ты еще здесь?…
– Да, – произнес Босх. – Я еще здесь.
Голос Роланда впервые зазвучал неуверенно:
– Есть какая-то проблема, о которой ты мне не рассказал, Лотар?
«Десять порезов, восемь из них крестом. Кости разлетелись в щепки, а внутренности превратились в пыль, в сигаретный пепел. Как тебе эта проблема, Роланд? Что, если я расскажу тебе о сумасшедшем по имени Художник?»
– Нет, Роланд, никаких проблем. Выставка пройдет очень удачно, и Даниэль будет чудесно выглядеть. Пока.
Повесив трубку, он встал и подошел к окну. Плотное золотое солнце висело над маленькими зданиями и зеленой зоной Вондель-парка. Он вспомнил, что недавний метеорологический прогноз предвещал плохую погоду в канун открытия. Быть может, Бог позволит потопу пролиться на эти проклятые завесы, и «Рембрандта» в конце концов отменят.
Но он знал, что так сильно ему не повезет: история свидетельствует, что Бог покровительствует искусству.
Бенуа иногда нравилось произвести впечатление, что он ничего не скрывает от своих картин. В его затянутом бархатом кабинете на седьмом этаже «Нового ателье» их было восемь, и по крайней мере две из них были достаточно ценными, чтобы начальник отдела по уходу за картинами при любой возможности демонстрировал, что обращается с ними с большим уважением, чем с обычными людьми. Это, конечно, включало открытый разговор с гостями без необходимости пользоваться заглушками для ушей.
Кабинет был спокойным, удобным местом, обитым синим. Свет ярко сверкал на плечах хрупкого масла работы Филиппа Бреннана, всего четырнадцати лет от роду, стоявшего за спиной Бенуа. Босх видел, как оно изредка моргает. С потолка свисала легальная копия «Клаустрофилии-17» Бунхера в стеклянном ящике с отверстиями для дыхания. За спиной у Босха «Пепельница» работы Яна Манна обнимала свои ноги, удерживая поднос на ягодицах. В окне великолепное тело светловолосой «Портьеры» Шоббера в позе балерины ожидало приказа откинуться. Обед подали два «Столовых прибора» Локхеда, надушенные парень и девушка с мягкими кошачьими шагами. «Стол» был выполнен Патрисом Флемардом: прямоугольная доска покоилась на спине обритой, окрашенной в марганцево-синий цвет фигуры, которая, в свою очередь, опиралась на спину другой такой же. Запястья и щиколотки одной были привязаны к запястьям и щиколоткам другой. Нижняя фигура принадлежала девушке. Босх подозревал, что верхняя тоже, но убедиться было невозможно.
Обед, в сущности, был небольшим банкетом. Бенуа отдал должное всему: супу из угрей с укропом и прядями водорослей, оленьей ноге в мускатном орехе на виноградных листьях с салатом из трав и салатного цикория и десерту, похожему на следы недавнего преступления: муссу из черники и малины в сметанном соусе – все это было приготовлено фирмой, которая каждый день обслуживала «Ателье». До и после обеда Бенуа занимался обрядом поглощения лекарств. В общей сложности он проглотил шесть красно-белых капсул и четыре изумрудные пилюли. Он жаловался на язву, утверждал, что не может себе позволить ничего из того, что ест, и что должен компенсировать свои вольности лекарствами. Несмотря на это, он попробовал шабли и лафит, поставленные на «Стол» элегантными движениями фигурок Локхеда. Легчайшее дыхание «Стола» колебало вино. Босх ел плохо и почти не пил. Атмосфера этого кабинета его отупляла.
Они обсудили все, о чем можно было говорить вслух в присутствии дюжины человек, находившихся в комнате, кроме них (хотя из-за молчания всех остальных казалось, что они одни): о «Рембрандте» и спорах с мэром Амстердама по поводу установки каркаса для занавесов на Музеумплейн; о приглашенных, которые придут на праздничную презентацию; о все более возможной вероятности того, что голландская королевская семья посетит «Туннель» перед открытием.
Когда беседа исчерпалась, Бенуа протянул руку к торчащему вверх заду «Пепельницы» и поймал на большом позолоченном подносе, балансирующем на ягодицах, сигареты и зажигалку. «Пепельница» – явно мужского пола – была окрашена в матовый бирюзовый цвет, а по депилированным ногам бежали декоративные черные линии.
– Пойдем в другую комнату, – предложил Бенуа. – Дым вреден для картин и украшений.
«Ты просто маэстро лицемерия, дедуля Поль», – подумал Босх. Он знал, что Бенуа изначально спланировал этот второй разговор наедине, но хотел, чтобы у его картин сложилось приятное впечатление, будто он делал это, чтобы не мешать им курением.
Они направились в смежную комнату, и Бенуа закрыл тяжелую дубовую дверь. Он начал почти без предисловий:
– Лотар, это полный хаос. Сегодня утром я встречался с Саскией Стоффельс и Якобом Стейном. Американцы решили притормозить. Финансирование нового сезона приостановлено. Их беспокоит вопрос с Художником и совершенно не нравится массовое снятие картин ван Тисха с выставок. Мы пытаемся продать им теорию, что Художник – проблема чисто европейская, местный псих, так сказать. Мы говорим, что Художник не экспортируется, он действует в Европе и только в Европе. Но они говорят: «Да, да, хорошо, а вы его поймали?»
Он потушил сигарету в металлической пепельнице. Пепельница была самая обыкновенная: Бенуа тратил деньги только на украшения из плоти и крови. Не переставая говорить, он достал из внутреннего кармана безупречного пиджака от Савиль Роу маленький баллончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Последовала пауза. Босху почти хотелось молиться. Когда Роланд снова заговорил, его интонация изменилась: голос был более серьезным, почти жестким:
– Лотар, я никогда не мог бы сделать Ниэль такую пакость. Она вся в предвкушении. Меня лихорадит, и мурашки по коже бегают всякий раз, как я думаю о ней и о той замечательной возможности, которая ей представилась. Знаешь, что сказал нам Стейн? Что он никогда не видел такого юного и одновременно такого профессионального полотна. Так и назвал ее: полотно… И добавил, что со временем наша дочь могла бы стать даже новой Аннек Холлех!.. Представляешь нашу Ниэль как будущую Аннек Холлех? Можешь себе представить?
Свет померк перед Босхом. Существовал только этот возбужденный голос, слова царапали ему слух.
– Клянусь, мне было тяжело привыкнуть смотреть на мою дочь с этой точки зрения, но теперь я ушел в это дело с головой, и Ханна меня поддерживает. Мы хотим, чтобы Ниэль выставлялась и чтобы ею восхищались. Наверное, это тайная мечта любого отца. Я понимаю, что это будет тяжело, но ведь не тяжелее, чем сняться в кино или сыграть в театре, тебе не кажется? Ты бы очень удивился, узнав, сколько детей сейчас стали знаменитыми картинами… Лотар?… Ты еще здесь?…
– Да, – произнес Босх. – Я еще здесь.
Голос Роланда впервые зазвучал неуверенно:
– Есть какая-то проблема, о которой ты мне не рассказал, Лотар?
«Десять порезов, восемь из них крестом. Кости разлетелись в щепки, а внутренности превратились в пыль, в сигаретный пепел. Как тебе эта проблема, Роланд? Что, если я расскажу тебе о сумасшедшем по имени Художник?»
– Нет, Роланд, никаких проблем. Выставка пройдет очень удачно, и Даниэль будет чудесно выглядеть. Пока.
Повесив трубку, он встал и подошел к окну. Плотное золотое солнце висело над маленькими зданиями и зеленой зоной Вондель-парка. Он вспомнил, что недавний метеорологический прогноз предвещал плохую погоду в канун открытия. Быть может, Бог позволит потопу пролиться на эти проклятые завесы, и «Рембрандта» в конце концов отменят.
Но он знал, что так сильно ему не повезет: история свидетельствует, что Бог покровительствует искусству.
Бенуа иногда нравилось произвести впечатление, что он ничего не скрывает от своих картин. В его затянутом бархатом кабинете на седьмом этаже «Нового ателье» их было восемь, и по крайней мере две из них были достаточно ценными, чтобы начальник отдела по уходу за картинами при любой возможности демонстрировал, что обращается с ними с большим уважением, чем с обычными людьми. Это, конечно, включало открытый разговор с гостями без необходимости пользоваться заглушками для ушей.
Кабинет был спокойным, удобным местом, обитым синим. Свет ярко сверкал на плечах хрупкого масла работы Филиппа Бреннана, всего четырнадцати лет от роду, стоявшего за спиной Бенуа. Босх видел, как оно изредка моргает. С потолка свисала легальная копия «Клаустрофилии-17» Бунхера в стеклянном ящике с отверстиями для дыхания. За спиной у Босха «Пепельница» работы Яна Манна обнимала свои ноги, удерживая поднос на ягодицах. В окне великолепное тело светловолосой «Портьеры» Шоббера в позе балерины ожидало приказа откинуться. Обед подали два «Столовых прибора» Локхеда, надушенные парень и девушка с мягкими кошачьими шагами. «Стол» был выполнен Патрисом Флемардом: прямоугольная доска покоилась на спине обритой, окрашенной в марганцево-синий цвет фигуры, которая, в свою очередь, опиралась на спину другой такой же. Запястья и щиколотки одной были привязаны к запястьям и щиколоткам другой. Нижняя фигура принадлежала девушке. Босх подозревал, что верхняя тоже, но убедиться было невозможно.
Обед, в сущности, был небольшим банкетом. Бенуа отдал должное всему: супу из угрей с укропом и прядями водорослей, оленьей ноге в мускатном орехе на виноградных листьях с салатом из трав и салатного цикория и десерту, похожему на следы недавнего преступления: муссу из черники и малины в сметанном соусе – все это было приготовлено фирмой, которая каждый день обслуживала «Ателье». До и после обеда Бенуа занимался обрядом поглощения лекарств. В общей сложности он проглотил шесть красно-белых капсул и четыре изумрудные пилюли. Он жаловался на язву, утверждал, что не может себе позволить ничего из того, что ест, и что должен компенсировать свои вольности лекарствами. Несмотря на это, он попробовал шабли и лафит, поставленные на «Стол» элегантными движениями фигурок Локхеда. Легчайшее дыхание «Стола» колебало вино. Босх ел плохо и почти не пил. Атмосфера этого кабинета его отупляла.
Они обсудили все, о чем можно было говорить вслух в присутствии дюжины человек, находившихся в комнате, кроме них (хотя из-за молчания всех остальных казалось, что они одни): о «Рембрандте» и спорах с мэром Амстердама по поводу установки каркаса для занавесов на Музеумплейн; о приглашенных, которые придут на праздничную презентацию; о все более возможной вероятности того, что голландская королевская семья посетит «Туннель» перед открытием.
Когда беседа исчерпалась, Бенуа протянул руку к торчащему вверх заду «Пепельницы» и поймал на большом позолоченном подносе, балансирующем на ягодицах, сигареты и зажигалку. «Пепельница» – явно мужского пола – была окрашена в матовый бирюзовый цвет, а по депилированным ногам бежали декоративные черные линии.
– Пойдем в другую комнату, – предложил Бенуа. – Дым вреден для картин и украшений.
«Ты просто маэстро лицемерия, дедуля Поль», – подумал Босх. Он знал, что Бенуа изначально спланировал этот второй разговор наедине, но хотел, чтобы у его картин сложилось приятное впечатление, будто он делал это, чтобы не мешать им курением.
Они направились в смежную комнату, и Бенуа закрыл тяжелую дубовую дверь. Он начал почти без предисловий:
– Лотар, это полный хаос. Сегодня утром я встречался с Саскией Стоффельс и Якобом Стейном. Американцы решили притормозить. Финансирование нового сезона приостановлено. Их беспокоит вопрос с Художником и совершенно не нравится массовое снятие картин ван Тисха с выставок. Мы пытаемся продать им теорию, что Художник – проблема чисто европейская, местный псих, так сказать. Мы говорим, что Художник не экспортируется, он действует в Европе и только в Европе. Но они говорят: «Да, да, хорошо, а вы его поймали?»
Он потушил сигарету в металлической пепельнице. Пепельница была самая обыкновенная: Бенуа тратил деньги только на украшения из плоти и крови. Не переставая говорить, он достал из внутреннего кармана безупречного пиджака от Савиль Роу маленький баллончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138