– Ну вот еще, новое дело, – проворчал Якоб. Карен по всякому поводу вспоминала о Лаусе. Стоило Мартину поморщиться при виде какого-нибудь эрзаца, – а это случалось частенько, – как Карен говорила:
– Лаус небось спасибо сказал бы за такую еду. После ужина Якоб слушал радио. Сквозь вой немецких глушителей, как всегда, донесся голос:
– Говорит Лондон. Начинаем передачу для Дании. И вдруг в голосе диктора прорвалось безудержное ликование. Он почти выкрикнул:
– В эту минуту над Сталинградом реет красное знамя. В городе больше не стреляют, бои окончились. Генерал Паулюс с остатками своей армии в триста тридцать тысяч нацистских солдат сдался Красной Армии. Эта радостная весть о нашем доблестном коммунистическом союзнике вызовет восторг во всем мире, она вдохнет новые силы в партизан, скрывающихся в лесах, вселит новую надежду в сердца узников концлагерей. Красная Армия перешла в наступление и километр за километром гонит немцев назад. Немцы потерпели здесь такое поражение, что теперь они, безусловно, проиграют войну. Мы приветствуем наших храбрых друзей, наших русских братьев и желаем им счастья…
– Вы слышите, слышите? – восторженно закричал Якоб, потирая руки. – Сталинград выстоял, он не сдался. Стало быть, нацистов можно разгромить, русские это доказали. Гм, гм, надо думать, кое у кого из наших господ правителей теперь на душе кошки скребут. Черт побери, они не ждали такого оборота, не думали, что поставили не на ту лошадку. Вот ведь жалость какая!
Но Карен не слушала мужа, мысли ее были поглощены судьбой сыновей. Она горевала и о Вагне и о Луисе.
Лаус не писал матери. Ему разрешили писать только жене, и через нее он посылал приветы Карен. Конечно, он больше всего скучал по Гудрун, но Карен на это не обижалась – это было естественно.
Раз в неделю Карен навещала Гудрун, чтобы узнать новости, а иногда посылала к ней Мартина. Письма шли долго и приходили нерегулярно, а иные и вовсе не доходили до адресата. Но тем больше радовались родные, когда все-таки получали письмецо. Жена Лауса и его теща угощали Карен кофе с печеньями. Гудрун теперь вернулась в родительский дом – у матери, как и у нее самой, муж ведь работал в Германии.
Сама Гудрун никогда не навещала семью мужа, сколько Карен ни звала ее. Невестка сердилась на Якоба, как видно, была злопамятна. «Неужто они на всю жизнь затаят друг на друга обиду?» – с тревогой думала Карен.
По фигуре Гудрун теперь уже было заметно, что она беременна. Карен давно подозревала это, но молчала, зная, что молодые женщины не любят заранее разглашать свою тайну. В каждую свободную минуту Карен вязала для будущего внука. Против этого Гудрун не возражала.
Письма Лауса были коротки: у него все в порядке, мечтает вернуться домой. А когда он и писал что-нибудь другое, эти строки густо вымарывались черным и невозможно было разобрать, что там написано. Все письма проходили через цензуру, их вскрывали, читали и, запечатав вновь, ставили на конверте черный штемпель с орлом и свастикой.
– По-моему, стыдно получать такие письма, – часто говорил Якоб.
Карен каждый раз сердилась.
– Вот он и не пишет тебе.
– Противно глядеть на конверты с орлом и свастикой, – твердил Якоб.
– Так ведь не Лаус ставит эту мерзость на конверте, – возражала Карен. – А люди пусть говорят, что хотят.
* * *
Дни шли. Каждый день приносил вести о войне – о человеческих судьбах, внезапно сломленных или разбитых. Однажды Карен рассказала своим, что владелец магазина на площади схвачен гестаповцами. Они явились за ним прямо в магазин, где он сам стоял за прилавком. В магазине было полно народу. Торговец отказался идти за гестаповцами, но они стали бить его по лицу рукоятками пистолетов и силой втащили в машину.
– Что ни день кого-нибудь сажают.
На следующий вечер Якоб рассказал, что гестаповцы явились за одним из его товарищей, рабочим, но того предупредили, и он скрылся. Тогда гестаповцы увели его брата, хотя тот был ни в чем не повинен.
Датчане жили в отблеске пламени мирового пожара. Иногда дым и искры попадали им в глаза, напоминая, что война дело нешуточное. Знакомые люди исчезали в немецких тюрьмах. Пользоваться правами, которые до сих пор считались естественными и незыблемыми, стало смертельно опасно. Если хочешь выжить, следи за тем, что читаешь, следи за тем, что говоришь. Нацисты официально похвалялись зверствами в Лидице и ежедневно сообщали о казнях заложников в оккупированных странах. А то, о чем они не трубили во всеуслышание, доходило другими путями. Однажды Якоб встретил шофера, который возил в Германию рыбу на продажу. Он рассказывал о бесчисленных вагонах, доставлявших в концлагери человеческий груз, о печах крематория, которые дымили день и ночь напролет, о тысячах мужчин, женщин и детей, истерзанных, замученных, убитых и сожженных. Он говорил, что в Германии почти все знают про эти ужасы, но помалкивают. Они там до того запуганы, что и пикнуть боятся.
Глава восьмая
На рассвете холодного, пасмурного дня на задний двор явились гестаповцы.
Никто из жильцов еще не ушел на работу, лишь в немногих квартирах горел свет. Никто не слышал, как они подъехали, никто их не заметил. Они остановили машину поодаль, один гестаповец остался в ней, четверо вошли во двор. Это были кряжистые мужчины в серых пальто, мягких шляпах и высоких сапогах. Они тщательно осмотрели двор, проверяя, не проходной ли он, но быстро убедились, что выход из него только один.
На лестнице гестаповцы света не зажгли – у них были карманные фонарики. Они шли крадучись, молча – это были, стреляные воробьи, они знали, как надо себя вести, чтобы не спугнуть намеченную жертву прежде времени.
Найдя дверь, которую они искали, они навели на нее револьверы и тут уж перебудили весь дом, стуча в дверь кулаками и ногами. Потом гестаповцы отскочили в сторону – ведь преследуемые иногда отстреливаются сквозь запертую дверь. Охранники ждали, настороженно прислушиваясь, но из квартиры никто не стрелял и дверь не открывали.
Гестаповцы подождали несколько минут, потом стали расстреливать замок. Выстрелы отдавались во всем доме, в соседних квартирах проснулись и заплакали дети. Сонные, испуганные люди в ночной одежде высовывались из дверей. Но гестаповцы, наведя на них черные дула револьверов, приказали убираться вон и не шуметь – они, мол, пришли поговорить с этим коммунистом, у них к нему небольшое дельце. Никто не осмелился ослушаться приказа нацистов.
Жена Фойгта дрожала от страха. Она была дома одна, ей немедля учинили допрос. Один из гестаповцев уселся на край стола, болтая ногами в высоких черных сапогах.
– Где ваш муж? – спросил он, закуривая сигарету. Разбитая дверь криво висела на петлях.
– Неужели вы не могли подождать, пока я открою?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55