.. да чтобы мой дядюшка мог поплясать с этой… как ее… ну неважно. Подумать только, он забавляется, словно царь Крез, а казна меж тем пустеет, денег нет… — король уже забрался на высокую кровать с балдахином, и, заботливо укрытый старым слугой, продолжал вещать своим писклявым голосом, при этом методично обгрызая ногти.
— Поверьте мне, сир, я всею душой разделяю ваше справедливое негодование… Но позвольте мне, ничтожнейшему из ваших слуг, напомнить вашему величеству, что монсеньор Жан — ваш подданный… А разве не вправе король творить милость и наказание своим подданным? И если провинившийся заслуживает некоторого снисхождения… как родственник, например… не уместно ли будет обратить свой гнев на его вассалов, творящих именем своего господина беззакония и исполняющих его преступную волю?.. Тем самым вы покараете преступников, ненавидимых народом, ибо они год от году увеличивают его нужду своими поборами, и поверьте мне, что народ будет просто в восторге от вашего правосудия. А вашему родственнику вы дадите понять, что недовольны им, что не так должен вести себя верный вассал французской короны…
— Прекрасный совет, мой добрый Грезийон! А кто же ответит перед королем и народом за грехи герцога Беррийского? Кого бы вы предложили, а?
— Ваше величество, я не смею…
— Смелее, Грезийон, я всецело доверяю этот выбор вам!
— Если таково высочайшее желание, то я осмелюсь назвать вашему величеству имя главного казначея герцога — Пейре Бетизака. Как мне известно, во всем, что касается финансов, великолепный герцог слушается его как неразумное дитя — няньки; кроме того, он весьма ценит своего казначея за немалые познания в искусстве. Через Бетизака проходят все деньги герцога Беррийского, не может быть, чтобы некая толика их не прилипла к его рукам…
— Бетизак… Помнится, у вас было какое-то столкновение… а?
— У вас поистине королевская память, ничто не укроется от вашего внимания… Да, года три назад меж нами действительно произошла ссора, Бетизак по неизвестным причинам обвинил меня в казнокрадстве, однако доказать так ничего и не смог. Мне пришлось тогда восстанавливать всю мою отчетность, приведенную в полнейший беспорядок дознавателями… Кстати, я напрасно ждал извинений мессира Бетизака… Но я давно все простил ему, ведь Господь наш заповедал нам прощать и более тяжкие обиды.
— Похвально, мой друг, похвально… Пусть будет Бетизак, коль вам так хочется. Распорядитесь об аресте, и о следствии… ну, вы знаете, что делать. Да, а что ваша добрая супруга, почему она не поехала с нами?
— Ваше величество, Алиенора все еще никак не оправится после родов, но я надеюсь, что, с Божьей помощью, она скоро поднимется и присоединится к здешнему обществу.
— Да-да… Ну, доброй ночи, Грезийон, ступайте, — с этими словами король Франции закутался в одеяло с головой и невнятно забормотал слова вечерней молитвы.
Мессир же Роже Грезийон, отвесив глубочайший поклон, вышел из королевской опочивальни… и было у него такое выражение лица, как у сытого кота, который закогтил мышь и собирается всласть с нею наиграться, прежде чем сожрать с потрохами.
Мир с петель сорвался, други,
Глянь-ка — и с умай сойдешь!
Верной не найдешь супруги,
Чистой девы не найдешь.
Верховодит всюду злоба,
И, ликуя с нею вместе,
Сколотил Порок два гроба –
Для Законности и Чести.
Ну и времечко настало -
Вновь толпа Христа распяла.
Обернулся адом рай,
Хоть ложись да помирай!
— допев последний куплет старой песни Примаса Орлеанского, Поль Лимбург, известный всему христианскому миру художник-миниатюрист, грохнул по столу пустым кубком и потребовал исправить сие прискорбное обстоятельство. Однако его сотрапезник (он же хозяин дома), весьма выразительно глянув на слугу, покачал головой и пододвинул прямо под нос художнику блюдо с жареной на рашпере свининой и миску с острой руанской горчицей.
— Сначала поешь, как следует, друг. А потом я постараюсь уговорить мою добрую Жанну, чтобы она выделила нам немного из своих запасов померанцевой настойки, и мы с тобой спокойно потолкуем. Ешь, ешь, не скромничай, ты не при дворе. Можешь отмахиваться сколько угодно, но мне ли тебя не знать? Приехал погостить всего на день — к старому другу, с которым уже несколько лет не виделся, — и уже за обедом надираешься, горланишь самые горькие песни… если тебя не остановить, так и будешь опрокидывать да опрокидывать, перейдешь на похабень вроде «Добродетельной пастушки» и вознесешься на винных парах задолго до двойного удара ночного колокола!. А назавтра проснешься с больной головой, то и дело будешь всуе упоминать имя господне, наблюешь где-нибудь — скорее всего, на новый ковер на лестнице, и так и не расскажешь, что же случилось и ради чего ты так спешил в Безье, покинув без предупреждения монсеньора герцога…
Говоривший был мужчина лет тридцати, высокий и худощавый; его коротко, по моде, стриженные волосы щедро серебрила седина, на узком лице выделялись удивительные глаза цвета старого золота; одет он был в добротную серую котту6 и темно-синий суконный сюрко, отороченный по вороту и боковым разрезам мехом куницы — словом, богато и без вычурности, как и подобает государственному чиновнику высокого ранга. Звали его Пейре Бетизак, он занимал каменный дом рядом с магистратом Безье, и жил там один-одинешенек, если не считать слуг.
— Ладно уж… — Поль Лимбург на минуту поднял голову от тарелки, — Ты хоть представляешь себе, как тебе повезло с кухаркой? Стряпня твоей Жанны и святого постника введет во грех! Не обессудь, брат, но пока я не разберусь с этим вот блюдом, рассказов не жди. Да, и позаботься о померанцевой настойке…
Спустя некоторое время друзья сидели в кабинете Бетизака, рядом с пылавшим камином, и беседовали.
— Так значит, герцог предложил вам с братом расписать его часослов? что ж… не вижу причин для негодования.
— Да? А я вот вижу. Нам, братьям Лимбург, расписывать карманную книжицу… Каким будет следующий заказ монсеньора Великолепного, а? Может, проиллюстрировать сборник его любимых непристойных историек? Или разрисовать цветочками любовную записочку очередной дуре?
— Брось… У герцога найдется немало недостатков, но в искусстве он толк знает. И не станет он тратить ваше мастерство на карманную книжицу. И вот что, Поль… ты так и не сказал мне, что же погнало тебя в путь, в этакие-то морозы… Это ведь не уколотое самолюбие художника, верно?
Поль Лимбург вздохнул, его чуткие длинные пальцы нервно постукивали по подлокотнику кресла.
— Верно, Пейре. Я должен сказать тебе… черт, нет у меня достоверных сведений, я в эти круги не очень-то вхож… но ты должен поверить мне, друг… чутье художника, пожалуй, еще острее его самолюбия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Поверьте мне, сир, я всею душой разделяю ваше справедливое негодование… Но позвольте мне, ничтожнейшему из ваших слуг, напомнить вашему величеству, что монсеньор Жан — ваш подданный… А разве не вправе король творить милость и наказание своим подданным? И если провинившийся заслуживает некоторого снисхождения… как родственник, например… не уместно ли будет обратить свой гнев на его вассалов, творящих именем своего господина беззакония и исполняющих его преступную волю?.. Тем самым вы покараете преступников, ненавидимых народом, ибо они год от году увеличивают его нужду своими поборами, и поверьте мне, что народ будет просто в восторге от вашего правосудия. А вашему родственнику вы дадите понять, что недовольны им, что не так должен вести себя верный вассал французской короны…
— Прекрасный совет, мой добрый Грезийон! А кто же ответит перед королем и народом за грехи герцога Беррийского? Кого бы вы предложили, а?
— Ваше величество, я не смею…
— Смелее, Грезийон, я всецело доверяю этот выбор вам!
— Если таково высочайшее желание, то я осмелюсь назвать вашему величеству имя главного казначея герцога — Пейре Бетизака. Как мне известно, во всем, что касается финансов, великолепный герцог слушается его как неразумное дитя — няньки; кроме того, он весьма ценит своего казначея за немалые познания в искусстве. Через Бетизака проходят все деньги герцога Беррийского, не может быть, чтобы некая толика их не прилипла к его рукам…
— Бетизак… Помнится, у вас было какое-то столкновение… а?
— У вас поистине королевская память, ничто не укроется от вашего внимания… Да, года три назад меж нами действительно произошла ссора, Бетизак по неизвестным причинам обвинил меня в казнокрадстве, однако доказать так ничего и не смог. Мне пришлось тогда восстанавливать всю мою отчетность, приведенную в полнейший беспорядок дознавателями… Кстати, я напрасно ждал извинений мессира Бетизака… Но я давно все простил ему, ведь Господь наш заповедал нам прощать и более тяжкие обиды.
— Похвально, мой друг, похвально… Пусть будет Бетизак, коль вам так хочется. Распорядитесь об аресте, и о следствии… ну, вы знаете, что делать. Да, а что ваша добрая супруга, почему она не поехала с нами?
— Ваше величество, Алиенора все еще никак не оправится после родов, но я надеюсь, что, с Божьей помощью, она скоро поднимется и присоединится к здешнему обществу.
— Да-да… Ну, доброй ночи, Грезийон, ступайте, — с этими словами король Франции закутался в одеяло с головой и невнятно забормотал слова вечерней молитвы.
Мессир же Роже Грезийон, отвесив глубочайший поклон, вышел из королевской опочивальни… и было у него такое выражение лица, как у сытого кота, который закогтил мышь и собирается всласть с нею наиграться, прежде чем сожрать с потрохами.
Мир с петель сорвался, други,
Глянь-ка — и с умай сойдешь!
Верной не найдешь супруги,
Чистой девы не найдешь.
Верховодит всюду злоба,
И, ликуя с нею вместе,
Сколотил Порок два гроба –
Для Законности и Чести.
Ну и времечко настало -
Вновь толпа Христа распяла.
Обернулся адом рай,
Хоть ложись да помирай!
— допев последний куплет старой песни Примаса Орлеанского, Поль Лимбург, известный всему христианскому миру художник-миниатюрист, грохнул по столу пустым кубком и потребовал исправить сие прискорбное обстоятельство. Однако его сотрапезник (он же хозяин дома), весьма выразительно глянув на слугу, покачал головой и пододвинул прямо под нос художнику блюдо с жареной на рашпере свининой и миску с острой руанской горчицей.
— Сначала поешь, как следует, друг. А потом я постараюсь уговорить мою добрую Жанну, чтобы она выделила нам немного из своих запасов померанцевой настойки, и мы с тобой спокойно потолкуем. Ешь, ешь, не скромничай, ты не при дворе. Можешь отмахиваться сколько угодно, но мне ли тебя не знать? Приехал погостить всего на день — к старому другу, с которым уже несколько лет не виделся, — и уже за обедом надираешься, горланишь самые горькие песни… если тебя не остановить, так и будешь опрокидывать да опрокидывать, перейдешь на похабень вроде «Добродетельной пастушки» и вознесешься на винных парах задолго до двойного удара ночного колокола!. А назавтра проснешься с больной головой, то и дело будешь всуе упоминать имя господне, наблюешь где-нибудь — скорее всего, на новый ковер на лестнице, и так и не расскажешь, что же случилось и ради чего ты так спешил в Безье, покинув без предупреждения монсеньора герцога…
Говоривший был мужчина лет тридцати, высокий и худощавый; его коротко, по моде, стриженные волосы щедро серебрила седина, на узком лице выделялись удивительные глаза цвета старого золота; одет он был в добротную серую котту6 и темно-синий суконный сюрко, отороченный по вороту и боковым разрезам мехом куницы — словом, богато и без вычурности, как и подобает государственному чиновнику высокого ранга. Звали его Пейре Бетизак, он занимал каменный дом рядом с магистратом Безье, и жил там один-одинешенек, если не считать слуг.
— Ладно уж… — Поль Лимбург на минуту поднял голову от тарелки, — Ты хоть представляешь себе, как тебе повезло с кухаркой? Стряпня твоей Жанны и святого постника введет во грех! Не обессудь, брат, но пока я не разберусь с этим вот блюдом, рассказов не жди. Да, и позаботься о померанцевой настойке…
Спустя некоторое время друзья сидели в кабинете Бетизака, рядом с пылавшим камином, и беседовали.
— Так значит, герцог предложил вам с братом расписать его часослов? что ж… не вижу причин для негодования.
— Да? А я вот вижу. Нам, братьям Лимбург, расписывать карманную книжицу… Каким будет следующий заказ монсеньора Великолепного, а? Может, проиллюстрировать сборник его любимых непристойных историек? Или разрисовать цветочками любовную записочку очередной дуре?
— Брось… У герцога найдется немало недостатков, но в искусстве он толк знает. И не станет он тратить ваше мастерство на карманную книжицу. И вот что, Поль… ты так и не сказал мне, что же погнало тебя в путь, в этакие-то морозы… Это ведь не уколотое самолюбие художника, верно?
Поль Лимбург вздохнул, его чуткие длинные пальцы нервно постукивали по подлокотнику кресла.
— Верно, Пейре. Я должен сказать тебе… черт, нет у меня достоверных сведений, я в эти круги не очень-то вхож… но ты должен поверить мне, друг… чутье художника, пожалуй, еще острее его самолюбия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27