– Я знал, что не собираюсь переходить с водки на хорликс, но, да, я начал интересоваться процентными ставками, как когда-то интересовался футболом, хотя при этом никогда не хотел становиться одним из тех, кто боится постареть. – Я остановился, чувствуя, что мысль уходит куда-то в сторону, потом продолжил: – А как получается, что некоторые, кому уже за тридцать, чувствуют себя так, как будто им всего двадцать с небольшим?
– Да. – Джинни энергично закивала головой, словно отвечая на вопрос анкеты «Хорошо ли мы знаем себя?» в женском журнале. – Думаю, я почти не изменилась с того времени, когда мне было двадцать шесть. Это вроде как достаточно много, чтобы чувствовать себя взрослой, но в то же время достаточно мало, чтобы оставаться глупой. – Она засмеялась. – А ты, Гершвин?
Он напряженно почесал голову:
– Когда я с Шарлоттой, мне кажется, что мне уже тридцать пять. Я чувствую себя папой. Это, кстати, довольно приятно. А когда ее нет поблизости, мне может быть сколько угодно – от четырнадцати до двадцати шести.
– А мне кажется, что где-то внутри я всегда ощущал себя тридцатилетним, – сказал я. – Я все время чувствую, что жизнь требует больше, чем у меня есть на самом деле.
– А он прав, кстати, – сказала Джинни, повернувшись к Гершвину. – Мэтт всегда был старым пердуном в нашей компании: моралист, этакий мистер Папа.
– Большое вам спасибо, – сказал я саркастически. – Но это правда: я иногда сам чувствую себя папой. – Потом я сформулировал новый вопрос и задал его: – Когда вы в первый раз по-настоящему почувствовали себя взрослыми?
– Когда родилась Шарлотта, – сказал Гершвин.
– Когда умерла мама, – сказала Джинни. – А ты?
– Не знаю. Может быть, я все еще жду этого момента.
15.23
– Если подумать, то сегодня тридцать лет – не так уж и много, – сказала Джинни. – Это как если бы целое поколение собралось вместе и решило отложить настоящую жизнь еще на десять лет. Сейчас попробуй отличи тридцатилетних от двадцатилетних, разве что денег у нас немного побольше.
– … и волос поменьше… – добавил я.
– … и вещей в гардеробе, о которых мы сожалеем, что купили, – сказал Гершвин.
– Тридцать – это сейчас то же, что раньше было двадцать, – сказала Джинни. – А сорок – это все равно что раньше было тридцать. – Она ткнула меня локтем в бок. – У тебя еще десять лет в запасе, можешь пока не волноваться.
– К тому времени и сорок уже будет не похоже ни на тридцать, ни на сорок, – сказал я.
– Ага, – произнес Гершвин. – Но как тогда быть с теми, кому сейчас около двадцати? Они что, такие же подростки, какими были и мы?
На это никто из нас ничего не смог ответить.
15.37
– Поднимите руки, у кого есть седые волосы! – сказала Джинни.
Мы с Гершвином вскинули руки вверх.
– У меня только один, – сказал Гершвин. – На виске. Зоя хотела вырвать его, но я сказал – не надо, в надежде, что он как-то меня выделит из толпы.
– У меня еще ни одного, – сказала Джинни. – Но я крашу волосы так давно, что уже не знаю, какой у них настоящий цвет. А у тебя, Мэтт?
– Два, – неохотно признался я. – Один торчит на груди, а второй… ну, на случай, если у кого-то здесь слишком чувствительные уши, скажу только, что он там, внизу.
– Ниже пупка? – с любопытством спросила Джинни.
– Ниже.
– Но выше, чем, скажем, колени?
– Выше, – мрачно сказал я.
Джинни захохотала.
– Не может быть, – произнес Гершвин. – Ты прикалываешься.
– Какие здесь могут быть приколы?
– А можем мы его увидеть? – спросила Джинни, корчась от смеха. – Ну пожалуйста.
– Ни за что, – сказал я, пытаясь сохранить достоинство, пока они умирали от смеха. – Даже через тысячу лет.
15:55
– Ну и что для тебя означает тридцать лет? – начала Джинни, обращаясь к Гершвину.
– Не слишком много. Значит, через десять лет мне будет сорок, а это уже почти что глубокая старость, но до этого еще так далеко.
– Хорошо сказано, – заметила Джинни.
– А теперь задаю тот же вопрос тебе, Джинни, – сказал Гершвин.
– Что значит для меня тридцать? Я чувствую какое-то глупое самодовольство оттого, что у моей мамы в этом возрасте уже был ребенок, и она уже успела побывать замужем. А еще впервые в жизни я могу ощущать себя женщиной, а вести себя как девочка.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю… Ну, например, чувствовать себя вроде как и женщиной, а вести себя как непослушный ребенок. Я все еще чувствую себя как бы ненастоящей женщиной, и очень редко настоящей. То есть я – заведующая кафедрой рисования! Подумать только – я, Джинни Паскоу! Каждый раз когда я провожу собрание, то с удивлением замечаю, что люди прислушиваются к тому, что я им говорю. Потом, конечно, я начинаю смущаться, но на какую-то секунду мне и вправду кажется, что у меня получилось. Вот что значит для меня тридцать лет.
Джинни и Гершвин в ожидании повернулись ко мне.
– Давай, Мэтт, – сказала Джинни. – Твоя очередь.
– Не знаю.
– Мэтт, ты так просто не выкрутишься, и не думай, – сказала Джинни.
– Ладно, – я сделал глубокий вдох. – Я скажу вам, что для меня значит тридцать лет. Это значит идти в бар, только если там есть где сидеть. Это значит иметь хотя бы один диск классической музыки, даже если это «То, что я называю классикой, часть 6». Тридцать – это значит прекратить поиск идеальной девушки, потому что теперь, после стольких лет поиска, ты наконец нашел, кого искал. – Я заколебался. – Ну, по крайней мере так должно быть.
16.02
– Нет ничего стыдного в том, чтобы становиться старше, – сказал я успокаивающим тоном. – Что с того, что ты засунул себе в уши ватные тампоны перед последним походом в ночной клуб, потому что там была слишком громкая музыка, и потом тебя отвезли в травмпункт, чтобы их вытащить, потому что ты засунул их слишком глубоко?
– Ты шутишь, да? – озадаченно спросил Гершвин.
– Если бы, – вздохнул я. – Мне пришлось ждать пять часов, чтобы доктор, который только что вылез из коротких штанишек, презрительно посмотрел на меня и вытащил их своими щипцами. Когда я рассказывал ему, как все произошло, по лицу его было видно, что ему так и хочется сказать: «Оставь клубы детям, дедуля». Элен умерла со стыда.
– Прошлой зимой в «Маркс и Спенсер» мне вдруг захотелось купить самые закрытые трусы, которые только там были, – сказала Джинни. – Очень странное ощущение. Представьте толпу девчонок, держащих в руках стринги, настолько маленькие, что нужен микроскоп, чтобы их рассмотреть, а я стою рядом с ними и самозабвенно ищу самые закрытые трусы. Мой ящик с бельем перестал быть оружием в битве соблазнения. Теперь это гавань мира, спокойствия и комфорта. Мне нравятся закрытые трусы. Раньше там лежало такое сексуальное белье, что у меня кровь начинала пульсировать, как только я к нему подходила. А теперь там лежит белье, как у какой-нибудь бабушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Да. – Джинни энергично закивала головой, словно отвечая на вопрос анкеты «Хорошо ли мы знаем себя?» в женском журнале. – Думаю, я почти не изменилась с того времени, когда мне было двадцать шесть. Это вроде как достаточно много, чтобы чувствовать себя взрослой, но в то же время достаточно мало, чтобы оставаться глупой. – Она засмеялась. – А ты, Гершвин?
Он напряженно почесал голову:
– Когда я с Шарлоттой, мне кажется, что мне уже тридцать пять. Я чувствую себя папой. Это, кстати, довольно приятно. А когда ее нет поблизости, мне может быть сколько угодно – от четырнадцати до двадцати шести.
– А мне кажется, что где-то внутри я всегда ощущал себя тридцатилетним, – сказал я. – Я все время чувствую, что жизнь требует больше, чем у меня есть на самом деле.
– А он прав, кстати, – сказала Джинни, повернувшись к Гершвину. – Мэтт всегда был старым пердуном в нашей компании: моралист, этакий мистер Папа.
– Большое вам спасибо, – сказал я саркастически. – Но это правда: я иногда сам чувствую себя папой. – Потом я сформулировал новый вопрос и задал его: – Когда вы в первый раз по-настоящему почувствовали себя взрослыми?
– Когда родилась Шарлотта, – сказал Гершвин.
– Когда умерла мама, – сказала Джинни. – А ты?
– Не знаю. Может быть, я все еще жду этого момента.
15.23
– Если подумать, то сегодня тридцать лет – не так уж и много, – сказала Джинни. – Это как если бы целое поколение собралось вместе и решило отложить настоящую жизнь еще на десять лет. Сейчас попробуй отличи тридцатилетних от двадцатилетних, разве что денег у нас немного побольше.
– … и волос поменьше… – добавил я.
– … и вещей в гардеробе, о которых мы сожалеем, что купили, – сказал Гершвин.
– Тридцать – это сейчас то же, что раньше было двадцать, – сказала Джинни. – А сорок – это все равно что раньше было тридцать. – Она ткнула меня локтем в бок. – У тебя еще десять лет в запасе, можешь пока не волноваться.
– К тому времени и сорок уже будет не похоже ни на тридцать, ни на сорок, – сказал я.
– Ага, – произнес Гершвин. – Но как тогда быть с теми, кому сейчас около двадцати? Они что, такие же подростки, какими были и мы?
На это никто из нас ничего не смог ответить.
15.37
– Поднимите руки, у кого есть седые волосы! – сказала Джинни.
Мы с Гершвином вскинули руки вверх.
– У меня только один, – сказал Гершвин. – На виске. Зоя хотела вырвать его, но я сказал – не надо, в надежде, что он как-то меня выделит из толпы.
– У меня еще ни одного, – сказала Джинни. – Но я крашу волосы так давно, что уже не знаю, какой у них настоящий цвет. А у тебя, Мэтт?
– Два, – неохотно признался я. – Один торчит на груди, а второй… ну, на случай, если у кого-то здесь слишком чувствительные уши, скажу только, что он там, внизу.
– Ниже пупка? – с любопытством спросила Джинни.
– Ниже.
– Но выше, чем, скажем, колени?
– Выше, – мрачно сказал я.
Джинни захохотала.
– Не может быть, – произнес Гершвин. – Ты прикалываешься.
– Какие здесь могут быть приколы?
– А можем мы его увидеть? – спросила Джинни, корчась от смеха. – Ну пожалуйста.
– Ни за что, – сказал я, пытаясь сохранить достоинство, пока они умирали от смеха. – Даже через тысячу лет.
15:55
– Ну и что для тебя означает тридцать лет? – начала Джинни, обращаясь к Гершвину.
– Не слишком много. Значит, через десять лет мне будет сорок, а это уже почти что глубокая старость, но до этого еще так далеко.
– Хорошо сказано, – заметила Джинни.
– А теперь задаю тот же вопрос тебе, Джинни, – сказал Гершвин.
– Что значит для меня тридцать? Я чувствую какое-то глупое самодовольство оттого, что у моей мамы в этом возрасте уже был ребенок, и она уже успела побывать замужем. А еще впервые в жизни я могу ощущать себя женщиной, а вести себя как девочка.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю… Ну, например, чувствовать себя вроде как и женщиной, а вести себя как непослушный ребенок. Я все еще чувствую себя как бы ненастоящей женщиной, и очень редко настоящей. То есть я – заведующая кафедрой рисования! Подумать только – я, Джинни Паскоу! Каждый раз когда я провожу собрание, то с удивлением замечаю, что люди прислушиваются к тому, что я им говорю. Потом, конечно, я начинаю смущаться, но на какую-то секунду мне и вправду кажется, что у меня получилось. Вот что значит для меня тридцать лет.
Джинни и Гершвин в ожидании повернулись ко мне.
– Давай, Мэтт, – сказала Джинни. – Твоя очередь.
– Не знаю.
– Мэтт, ты так просто не выкрутишься, и не думай, – сказала Джинни.
– Ладно, – я сделал глубокий вдох. – Я скажу вам, что для меня значит тридцать лет. Это значит идти в бар, только если там есть где сидеть. Это значит иметь хотя бы один диск классической музыки, даже если это «То, что я называю классикой, часть 6». Тридцать – это значит прекратить поиск идеальной девушки, потому что теперь, после стольких лет поиска, ты наконец нашел, кого искал. – Я заколебался. – Ну, по крайней мере так должно быть.
16.02
– Нет ничего стыдного в том, чтобы становиться старше, – сказал я успокаивающим тоном. – Что с того, что ты засунул себе в уши ватные тампоны перед последним походом в ночной клуб, потому что там была слишком громкая музыка, и потом тебя отвезли в травмпункт, чтобы их вытащить, потому что ты засунул их слишком глубоко?
– Ты шутишь, да? – озадаченно спросил Гершвин.
– Если бы, – вздохнул я. – Мне пришлось ждать пять часов, чтобы доктор, который только что вылез из коротких штанишек, презрительно посмотрел на меня и вытащил их своими щипцами. Когда я рассказывал ему, как все произошло, по лицу его было видно, что ему так и хочется сказать: «Оставь клубы детям, дедуля». Элен умерла со стыда.
– Прошлой зимой в «Маркс и Спенсер» мне вдруг захотелось купить самые закрытые трусы, которые только там были, – сказала Джинни. – Очень странное ощущение. Представьте толпу девчонок, держащих в руках стринги, настолько маленькие, что нужен микроскоп, чтобы их рассмотреть, а я стою рядом с ними и самозабвенно ищу самые закрытые трусы. Мой ящик с бельем перестал быть оружием в битве соблазнения. Теперь это гавань мира, спокойствия и комфорта. Мне нравятся закрытые трусы. Раньше там лежало такое сексуальное белье, что у меня кровь начинала пульсировать, как только я к нему подходила. А теперь там лежит белье, как у какой-нибудь бабушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65