Ему и задашь все свои вопросы. Я позову сестру, она принесет тебе таблетку. – Он с трудом слез со стула, потом посмотрел на меня, и его лицо исказилось, как будто он представлял боль, которую я испытывал. Он беспомощно держал руки перед собой вверх ладонями. – Арт, он просто заботится о тебе. Ему не понравилось, что ты стал якшаться с нехорошими людьми. Он, наверное, рассердился. Да, злой был ужасно. Боже мой, ты бы слышал, как он орал по телефону. Мне пришлось держать трубку подальше от уха, чтобы не оглохнуть. Слушай, ну ты же знаешь, как он трясется над тобой, с тех пор как…
Я сел, вся боль исчезла без следа. Я потянулся и схватил его за мягкий рукав свитера. Как это сделал бы Кливленд.
– С тех пор как что, Ленни? Они убили мою мать вместо него? – На мгновение мне показалось, что эта мысль объясняет все. Потом уверенность пропала.
Ленни пятился к двери, грустный и встревоженный, загорелый и старый.
– Пойду позову твою тетушку Элейн, – медленно проговорил он, будто я размахивал перед его носом заряженным пистолетом. – Хорошо? А ты подожди здесь. А я сейчас уйду.
– Что случилось с моей матерью, Ленни?
«А что случилось с отцом? А со мной?»
Он вышел. Головная боль отступила перед бурчанием желудка. Я нажал кнопку, невольно подумав, не Аннет ли явится на вызов. Но пришла пожилая женщина, свежая и радостная. К волосам ее была приколота шапочка, напоминавшая формой чучело голубя.
– Меня сейчас стошнит, – пожаловался я.
Так и произошло, хотя у меня в животе оказалось совсем немного содержимого. Потом я откинулся на хрустящие простыни.
– Я не смогу сегодня больше ни с кем встречаться, – сказал я, принимая стакан подслащенной воды. – Мне что-то совсем нехорошо.
Моя отважная защитница (которую я с большим опозданием благодарю – целую вас в обе морщинистые щеки, Элеонор Колетти, дипломированная медсестра) отражала мощные волны отцовской заботы, не пропустив даже букет гладиолусов, пока не кончилось время посещений. Хотя каждый раз, когда я слышал в коридоре высокий, сокрушающийся голос, меня страшно тянуло отдаться на его милость. Я уже говорил, что склонен был принимать извинения, питавшие мою тоску по прошлому. Днем прошла гроза, грохоча и поливая мои окна. Я слышал, как отец просил, скандалил и вздыхал. Я наблюдал за тем, как неколебима моя закрытая дверь, и отчаянно желал, чтобы все вернулось на свои прежние места. Именно это обещание содержится в ложных клятвах и просьбах о прощении. Я понимал, что если отец продержится еще немного, то извиняться придется мне. А этого Кливленд никогда бы не сделал. Именно так я для себя постановил. В семь часов пришла сестра Колетти, мрачно поджавшая губы, чтобы сказать мне, что отец удалился, забрав с собой букет. И она сдула со лба седой локон.
Эта моя прихоть, думать, как думал бы на моем месте мой мертвый друг, в итоге привела меня к крохотному шкафу, в котором висела моя одежда. Моя боевая амуниция. Я медленно оделся, вслушиваясь в легкое позвякивание застежек, чувствуя себя слабым и печальным в моей траурной униформе, нашел свои часы, бумажник и ключи, крадучись выбрался из палаты и направился к лифту. Таким неформальным способом я выписался из госпиталя, что было не так уж трудно в половине восьмого утра, и сел на автобус до Беличьего Холма.
Поездка на автобусе тем же самым маршрутом, которым вы ездили с работы, из кино, из китайских ресторанчиков, и зрелище того, как то же самое солнце садится за теми же самыми облупленными домами, и тот же самый запах разогретой воды в первые часы после катастрофы способны обернуться либо сюрреалистическим кошмаром обыденности, либо погружением в благодатные воды драгоценной рутины. Я сидел среди сорока изнывавших от жары людей и смотрел, как мать причесывает дочку, мягко и аккуратно перетягивая хвостик розовыми резинками; и к тому времени, когда мне пора было дергать за сигнальный шнур, чтобы водитель сделал остановку возле Террасы, я уже знал, что все будет хорошо и что совсем скоро я смогу плакать.
В почтовом ящике не было писем. Я вошел и увидел Артура, который сидел на диване и листал журнал. На полу перед ним лежал большой клетчатый чемодан. Он был мертвенно бледен и явно не спал ночь. В его тонких пальцах дрожала сигарета. Я подошел к нему, мы обнялись и заплакали. Намочили плечи и горло друг другу, сотни раз вытирая хлюпающие носы.
– А у меня неприятности, – сказал он наконец, всхлипывая. Я почувствовал, как внезапно напряглись его плечи. – И некоторым образом виноват в них ты.
– Что?
– Друзья твоего отца сегодня искали меня. У матери. – Сквозь бледность и изможденность на его лице проступила привычная кривоватая гримаса. Он все еще мог видеть смешное в этой ситуации. – Я никогда не слышал от тебя, что ты, скажем так, отпрыск столь влиятельных родителей, – сказал он.
– В каком смысле? Что они от тебя хотели?
Он указал на огромный чемодан.
– Во-первых, они объяснили, как мне необычайно повезло, что они не попортили мое смазливое педерастическое личико. И потребовали, чтобы я уехал из города.
– Как они… и что ты собираешься делать?
– Уезжаю. Я собираюсь в Нью-Йорк. Просто остался, чтобы попрощаться с тобой и обнулить свой банковский счет. Можно я здесь переночую? – Он попытался улыбнуться. – Это безопасно?
– Тебе необязательно уезжать.
– Правда? Ты можешь как-то на это повлиять?
Я задумался.
– Нет, – ответил я. – Не могу.
Я прислушался к себе, но, против ожидания, не ощутил ни тревоги, ни ужаса от мысли, что отец узнал мою тайну.
– Как же они… ах да! Письмо.
– Наверное, так оно и было.
– Оно было у него, когда он… когда его нашли? Почему?
– О каком письме идет речь?
– От Флокс. Безумное письмо.
– Он мог оставить его себе ради смеха.
У меня появилась мысль, и я встал, глядя на коробки со своим скарбом, которые так и не распаковал.
– Наверное, будут похороны, – сказал я. – Вот. Ты не хочешь остаться, чтобы проводить его?
Артур не поднимал глаз. Я заметил, как его шею, до самых розовых мочек, заливал румянец. Но это не было признаком смущения.
– Нет, – ответил он наконец. – Не хочу. Похороны вообще глупый ритуал. А похороны Кливленда будут самым глупым ритуалом в мире.
– А я хочу пойти.
– Хорошо, – пробормотал он, не глядя на меня. – Потом расскажешь, как все было.
– Я имею в виду, что хотел бы пойти с тобой. Молчание. Потом он поднял лицо ко мне.
– Я удивлен. – Но он не выглядел удивленным. Ровный, ясный взгляд, ровная дуга левой брови. – А я думал, ты будешь собирать обрывки своей гетеросексуальности.
Я подошел к нему и сел рядом, нога к ноге.
– Не знаю, может, я так и сделаю, – промолвил я. – Ну что, пойдем вместе?
– Я тут подумывал об Испании, – обронил он.
Может быть, с моей стороны и было глупо бояться, но я тоже упаковал кое-какие вещи, и мы переночевали в отеле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Я сел, вся боль исчезла без следа. Я потянулся и схватил его за мягкий рукав свитера. Как это сделал бы Кливленд.
– С тех пор как что, Ленни? Они убили мою мать вместо него? – На мгновение мне показалось, что эта мысль объясняет все. Потом уверенность пропала.
Ленни пятился к двери, грустный и встревоженный, загорелый и старый.
– Пойду позову твою тетушку Элейн, – медленно проговорил он, будто я размахивал перед его носом заряженным пистолетом. – Хорошо? А ты подожди здесь. А я сейчас уйду.
– Что случилось с моей матерью, Ленни?
«А что случилось с отцом? А со мной?»
Он вышел. Головная боль отступила перед бурчанием желудка. Я нажал кнопку, невольно подумав, не Аннет ли явится на вызов. Но пришла пожилая женщина, свежая и радостная. К волосам ее была приколота шапочка, напоминавшая формой чучело голубя.
– Меня сейчас стошнит, – пожаловался я.
Так и произошло, хотя у меня в животе оказалось совсем немного содержимого. Потом я откинулся на хрустящие простыни.
– Я не смогу сегодня больше ни с кем встречаться, – сказал я, принимая стакан подслащенной воды. – Мне что-то совсем нехорошо.
Моя отважная защитница (которую я с большим опозданием благодарю – целую вас в обе морщинистые щеки, Элеонор Колетти, дипломированная медсестра) отражала мощные волны отцовской заботы, не пропустив даже букет гладиолусов, пока не кончилось время посещений. Хотя каждый раз, когда я слышал в коридоре высокий, сокрушающийся голос, меня страшно тянуло отдаться на его милость. Я уже говорил, что склонен был принимать извинения, питавшие мою тоску по прошлому. Днем прошла гроза, грохоча и поливая мои окна. Я слышал, как отец просил, скандалил и вздыхал. Я наблюдал за тем, как неколебима моя закрытая дверь, и отчаянно желал, чтобы все вернулось на свои прежние места. Именно это обещание содержится в ложных клятвах и просьбах о прощении. Я понимал, что если отец продержится еще немного, то извиняться придется мне. А этого Кливленд никогда бы не сделал. Именно так я для себя постановил. В семь часов пришла сестра Колетти, мрачно поджавшая губы, чтобы сказать мне, что отец удалился, забрав с собой букет. И она сдула со лба седой локон.
Эта моя прихоть, думать, как думал бы на моем месте мой мертвый друг, в итоге привела меня к крохотному шкафу, в котором висела моя одежда. Моя боевая амуниция. Я медленно оделся, вслушиваясь в легкое позвякивание застежек, чувствуя себя слабым и печальным в моей траурной униформе, нашел свои часы, бумажник и ключи, крадучись выбрался из палаты и направился к лифту. Таким неформальным способом я выписался из госпиталя, что было не так уж трудно в половине восьмого утра, и сел на автобус до Беличьего Холма.
Поездка на автобусе тем же самым маршрутом, которым вы ездили с работы, из кино, из китайских ресторанчиков, и зрелище того, как то же самое солнце садится за теми же самыми облупленными домами, и тот же самый запах разогретой воды в первые часы после катастрофы способны обернуться либо сюрреалистическим кошмаром обыденности, либо погружением в благодатные воды драгоценной рутины. Я сидел среди сорока изнывавших от жары людей и смотрел, как мать причесывает дочку, мягко и аккуратно перетягивая хвостик розовыми резинками; и к тому времени, когда мне пора было дергать за сигнальный шнур, чтобы водитель сделал остановку возле Террасы, я уже знал, что все будет хорошо и что совсем скоро я смогу плакать.
В почтовом ящике не было писем. Я вошел и увидел Артура, который сидел на диване и листал журнал. На полу перед ним лежал большой клетчатый чемодан. Он был мертвенно бледен и явно не спал ночь. В его тонких пальцах дрожала сигарета. Я подошел к нему, мы обнялись и заплакали. Намочили плечи и горло друг другу, сотни раз вытирая хлюпающие носы.
– А у меня неприятности, – сказал он наконец, всхлипывая. Я почувствовал, как внезапно напряглись его плечи. – И некоторым образом виноват в них ты.
– Что?
– Друзья твоего отца сегодня искали меня. У матери. – Сквозь бледность и изможденность на его лице проступила привычная кривоватая гримаса. Он все еще мог видеть смешное в этой ситуации. – Я никогда не слышал от тебя, что ты, скажем так, отпрыск столь влиятельных родителей, – сказал он.
– В каком смысле? Что они от тебя хотели?
Он указал на огромный чемодан.
– Во-первых, они объяснили, как мне необычайно повезло, что они не попортили мое смазливое педерастическое личико. И потребовали, чтобы я уехал из города.
– Как они… и что ты собираешься делать?
– Уезжаю. Я собираюсь в Нью-Йорк. Просто остался, чтобы попрощаться с тобой и обнулить свой банковский счет. Можно я здесь переночую? – Он попытался улыбнуться. – Это безопасно?
– Тебе необязательно уезжать.
– Правда? Ты можешь как-то на это повлиять?
Я задумался.
– Нет, – ответил я. – Не могу.
Я прислушался к себе, но, против ожидания, не ощутил ни тревоги, ни ужаса от мысли, что отец узнал мою тайну.
– Как же они… ах да! Письмо.
– Наверное, так оно и было.
– Оно было у него, когда он… когда его нашли? Почему?
– О каком письме идет речь?
– От Флокс. Безумное письмо.
– Он мог оставить его себе ради смеха.
У меня появилась мысль, и я встал, глядя на коробки со своим скарбом, которые так и не распаковал.
– Наверное, будут похороны, – сказал я. – Вот. Ты не хочешь остаться, чтобы проводить его?
Артур не поднимал глаз. Я заметил, как его шею, до самых розовых мочек, заливал румянец. Но это не было признаком смущения.
– Нет, – ответил он наконец. – Не хочу. Похороны вообще глупый ритуал. А похороны Кливленда будут самым глупым ритуалом в мире.
– А я хочу пойти.
– Хорошо, – пробормотал он, не глядя на меня. – Потом расскажешь, как все было.
– Я имею в виду, что хотел бы пойти с тобой. Молчание. Потом он поднял лицо ко мне.
– Я удивлен. – Но он не выглядел удивленным. Ровный, ясный взгляд, ровная дуга левой брови. – А я думал, ты будешь собирать обрывки своей гетеросексуальности.
Я подошел к нему и сел рядом, нога к ноге.
– Не знаю, может, я так и сделаю, – промолвил я. – Ну что, пойдем вместе?
– Я тут подумывал об Испании, – обронил он.
Может быть, с моей стороны и было глупо бояться, но я тоже упаковал кое-какие вещи, и мы переночевали в отеле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64