Не станешь сомневаться и делать ошибки. Я смогу тебя защитить». А может быта, Хэл сам выработал уверенность в себе, выковывая ее из невзгод и горестей взросления?
Мазарин слушала, как он рассказывает мне о рюкзаке. Она была в черной юбке и обтягивающем свитере. Эта девушка оказалась образованнее и изящнее всех студенток моего колледжа. С сильным французским акцентом она произнесла:
– Должна заметить, он заставляет девушек стирать носки… Не позволяй ему допоздна тебя задерживать – ты, наверное, еще слишком слаба.
Хэл отвел меня в марокканский ресторан, недавно открывшийся на окраине города и, как и все новое, невероятно популярный.
– Самое меньшее, что я могу сделать в качестве извинения, – сказал он, провожая меня в зал.
Здесь было полно студентов, потягивающих коктейли и сворачивающих самокрутки, но в моих ослепленных глазах Хэл выделялся среди них подобно маяку.
Он сел напротив, положил руки на пластиковую столешницу и принялся меня изучать.
– Могло быть и хуже. Мне нравится твоя блузка – юная, ослепительная красавица против старой одежды. Угадай, кто выйдет победителем в этом состязании? Даже несмотря на синяки. – Он прикоснулся к моей щеке.
Я почувствовала, как к лицу приливает румянец, и стала теребить кружевную манжету. У меня было так туго с деньгами, что я кое-как одевалась в вещи из секонд-хэндов: сейчас на мне красовалась муслиновая блузка с кружевной отделкой. Поношенная и мягкая, она хранила смутное воспоминание о чужих жизнях.
– Если бы на моем месте была старушка, неужели ты бы не угостил ее ужином?
– Вряд ли. Скорее подарил бы большой букет гвоздик.
– Не люблю гвоздики.
– И зря. У них интересная история. Гвоздики пришли в Европу от арабов, те называют их «qaranful». В разных языках существуют разные вариации: греческое «karpybillon», латинское «caryopbyllus», итальянское «garofolo» и французское «giroflue», но гвоздики – очень английские цветы. Они должны тебе нравиться.
Это было первое из его многочисленных поддразниваний, но я не собиралась уходить от темы. Я до сих пор чувствовала себя так неопределенно, уязвимо, неуверенно до дрожи, но все же собралась с мыслями.
– Я хочу выступить в защиту пожилых дам. Это возрастная дискриминация, а возраст не может быть причиной для отказа.
Переход от поддразнивания к суровой серьезности произошел мгновенно.
– Как раз наоборот. Если исходить от того, что все на этом свете – деньги, удача, твое жизненное пространство – имеет конец, можно предположить, что старушка уже получила свою долю судьбоносных и важных встреч и потому не должна жадничать. У тебя же, в силу твоего возраста, наоборот, их недостаток.
Я была поражена и уставилась на Хэла околдованная его голубыми глазами. Они напомнили мне горечавки на альпийском лугу, насыщенно-голубой наряд итальянского аристократа с картины, чистейшую глубину сапфира.
– Ты серьезно в это веришь?
– А ты как думаешь?
– Я бы пожадничала.
– К счастью, Роуз, тебе до старости еще далеко. И мне тоже. Но мы должны вырабатывать правильную жизненную позицию, чтобы отодвинуть это время. Путешествовать. Все время быть в движении.
– Бедная старушка, – сказала я, и сердце мое стало легким и затанцевало, как перышко. – Бедная старушка, оставшаяся без ужина.
– Вообще-то ее лишили ужина, потому что ты оказалась на ее месте. – И снова его уверенная и нежная рука провела по контуру моей ссадины. – Слава Богу.
Беспомощные, неудержимые эмоции, которые скапливались в моей душе, пока я лежала в больнице, запалились, вспыхнули и взорвались ярким пламенем. Я осторожно подняла руку. Наши пальцы сплелись, и биение моего сердца стало громким, как барабан.
Хэл опустил руку и взял меню.
– Таджин из курицы? – В его устах это звучало невероятно экзотично.
В середине ужина он вдруг опустил нож и вилку.
– Я влюбляюсь в тебя, Роуз. Забавно, правда?
Меня пробрала дрожь.
Хэл часто уезжал на раскопки, и Мазарин, с ее твердым разумным взглядом на жизнь, полностью это одобряла.
Боль – это необходимость, – заявляла она, – иначе как мы познаем, что такое наслаждение?
Я подумала, что она рассуждает так из неведения, поскольку на тот момент своей жизни умная и хорошенькая Мазарин еще не познала боли. Я сказала, что верность аргумента может быть доказана только на личном опыте.
Неужели? – фыркнула она.
Не считая неприятного онемения в одном бедре, я быстро поправилась после аварии. Любовь и прилив адреналина в кровь, курсирующую по венам, особенно способствовали выздоровлению. С одной стороны, онемевшее бедро было даром свыше, поскольку у меня появилась куча времени для учебы в последующие два семестра. «У студентки есть все шансы стать лучшей, – писал мой довольный куратор в конце летнего семестра. – Посмотрим, сумеет ли она ими воспользоваться».
Хэл заботился обо мне: суетился вокруг меня, вызывал такси, следил, чтобы я не замерзала; мне казалось, будто кроме меня, других женщин на земле не существует. «Я тебя вылечу, – говорил он. – Тогда у нас появится время для нас двоих».
Он никогда не задавал вопросов – мое прошлое его не интересовало. И о своем он тоже рассказывать не хотел. Совершенно неважно, кем и чем мы были раньше, объяснял он, важно только настоящее.
Как он был прав! Солнце никогда еще не светило так ярко; небо никогда не было таким голубым. Мое тело стало невесомым, пульсирующим, ненасытным. Меня переполняли безумный восторг и благодарность, благоговение оттого, что это произошло со мной.
Он был незнакомцем, приехавшим из чужих краев; он был той второй половинкой, которую я искала.
В последний день летнего семестра мы гуляли у реки в ботаническом саду; журчание воды заглушало шум транспорта. Небо заволокла легкая дымка облаков; нос щипал сладкий аромат земли после дождя. Я растерла между пальцами стебелек лаванды с клумбы.
Хэл улыбнулся.
– Название «lavandus», – хитро произнес он, – произошло от латинского глагола «мыться». Римляне использовали лаванду в качестве мыла.
Я взяла его руку, разворошила сиренево-голубые соцветия, и листья выдохнули свой аромат. Я прижала его пальцы к своему лицу и вдохнула.
– Я купаюсь в тебе.
Хэл резко притянул меня к себе и поцеловал.
– Прекрасная Роуз, – пробормотал он. – Что я буду без тебя делать?
На следующий день, когда я собрала вещи и была готова уезжать, я позвонила ему домой.
– Дорогая, – у Мазарин был встревоженный голос, – Хэл уехал сегодня утром и забрал рюкзак.
Я похолодела.
– Он оставил сообщение?
– Нет. Я думала, ты знаешь.
– Вот видишь, – пробурчала Ианта, когда я вернулась домой, несчастная, с заплаканными глазами. – Говорила тебе, до добра это не доведет.
Хэла не было три недели, и все это время я балансировала на грани и снова и снова перебирала в памяти:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Мазарин слушала, как он рассказывает мне о рюкзаке. Она была в черной юбке и обтягивающем свитере. Эта девушка оказалась образованнее и изящнее всех студенток моего колледжа. С сильным французским акцентом она произнесла:
– Должна заметить, он заставляет девушек стирать носки… Не позволяй ему допоздна тебя задерживать – ты, наверное, еще слишком слаба.
Хэл отвел меня в марокканский ресторан, недавно открывшийся на окраине города и, как и все новое, невероятно популярный.
– Самое меньшее, что я могу сделать в качестве извинения, – сказал он, провожая меня в зал.
Здесь было полно студентов, потягивающих коктейли и сворачивающих самокрутки, но в моих ослепленных глазах Хэл выделялся среди них подобно маяку.
Он сел напротив, положил руки на пластиковую столешницу и принялся меня изучать.
– Могло быть и хуже. Мне нравится твоя блузка – юная, ослепительная красавица против старой одежды. Угадай, кто выйдет победителем в этом состязании? Даже несмотря на синяки. – Он прикоснулся к моей щеке.
Я почувствовала, как к лицу приливает румянец, и стала теребить кружевную манжету. У меня было так туго с деньгами, что я кое-как одевалась в вещи из секонд-хэндов: сейчас на мне красовалась муслиновая блузка с кружевной отделкой. Поношенная и мягкая, она хранила смутное воспоминание о чужих жизнях.
– Если бы на моем месте была старушка, неужели ты бы не угостил ее ужином?
– Вряд ли. Скорее подарил бы большой букет гвоздик.
– Не люблю гвоздики.
– И зря. У них интересная история. Гвоздики пришли в Европу от арабов, те называют их «qaranful». В разных языках существуют разные вариации: греческое «karpybillon», латинское «caryopbyllus», итальянское «garofolo» и французское «giroflue», но гвоздики – очень английские цветы. Они должны тебе нравиться.
Это было первое из его многочисленных поддразниваний, но я не собиралась уходить от темы. Я до сих пор чувствовала себя так неопределенно, уязвимо, неуверенно до дрожи, но все же собралась с мыслями.
– Я хочу выступить в защиту пожилых дам. Это возрастная дискриминация, а возраст не может быть причиной для отказа.
Переход от поддразнивания к суровой серьезности произошел мгновенно.
– Как раз наоборот. Если исходить от того, что все на этом свете – деньги, удача, твое жизненное пространство – имеет конец, можно предположить, что старушка уже получила свою долю судьбоносных и важных встреч и потому не должна жадничать. У тебя же, в силу твоего возраста, наоборот, их недостаток.
Я была поражена и уставилась на Хэла околдованная его голубыми глазами. Они напомнили мне горечавки на альпийском лугу, насыщенно-голубой наряд итальянского аристократа с картины, чистейшую глубину сапфира.
– Ты серьезно в это веришь?
– А ты как думаешь?
– Я бы пожадничала.
– К счастью, Роуз, тебе до старости еще далеко. И мне тоже. Но мы должны вырабатывать правильную жизненную позицию, чтобы отодвинуть это время. Путешествовать. Все время быть в движении.
– Бедная старушка, – сказала я, и сердце мое стало легким и затанцевало, как перышко. – Бедная старушка, оставшаяся без ужина.
– Вообще-то ее лишили ужина, потому что ты оказалась на ее месте. – И снова его уверенная и нежная рука провела по контуру моей ссадины. – Слава Богу.
Беспомощные, неудержимые эмоции, которые скапливались в моей душе, пока я лежала в больнице, запалились, вспыхнули и взорвались ярким пламенем. Я осторожно подняла руку. Наши пальцы сплелись, и биение моего сердца стало громким, как барабан.
Хэл опустил руку и взял меню.
– Таджин из курицы? – В его устах это звучало невероятно экзотично.
В середине ужина он вдруг опустил нож и вилку.
– Я влюбляюсь в тебя, Роуз. Забавно, правда?
Меня пробрала дрожь.
Хэл часто уезжал на раскопки, и Мазарин, с ее твердым разумным взглядом на жизнь, полностью это одобряла.
Боль – это необходимость, – заявляла она, – иначе как мы познаем, что такое наслаждение?
Я подумала, что она рассуждает так из неведения, поскольку на тот момент своей жизни умная и хорошенькая Мазарин еще не познала боли. Я сказала, что верность аргумента может быть доказана только на личном опыте.
Неужели? – фыркнула она.
Не считая неприятного онемения в одном бедре, я быстро поправилась после аварии. Любовь и прилив адреналина в кровь, курсирующую по венам, особенно способствовали выздоровлению. С одной стороны, онемевшее бедро было даром свыше, поскольку у меня появилась куча времени для учебы в последующие два семестра. «У студентки есть все шансы стать лучшей, – писал мой довольный куратор в конце летнего семестра. – Посмотрим, сумеет ли она ими воспользоваться».
Хэл заботился обо мне: суетился вокруг меня, вызывал такси, следил, чтобы я не замерзала; мне казалось, будто кроме меня, других женщин на земле не существует. «Я тебя вылечу, – говорил он. – Тогда у нас появится время для нас двоих».
Он никогда не задавал вопросов – мое прошлое его не интересовало. И о своем он тоже рассказывать не хотел. Совершенно неважно, кем и чем мы были раньше, объяснял он, важно только настоящее.
Как он был прав! Солнце никогда еще не светило так ярко; небо никогда не было таким голубым. Мое тело стало невесомым, пульсирующим, ненасытным. Меня переполняли безумный восторг и благодарность, благоговение оттого, что это произошло со мной.
Он был незнакомцем, приехавшим из чужих краев; он был той второй половинкой, которую я искала.
В последний день летнего семестра мы гуляли у реки в ботаническом саду; журчание воды заглушало шум транспорта. Небо заволокла легкая дымка облаков; нос щипал сладкий аромат земли после дождя. Я растерла между пальцами стебелек лаванды с клумбы.
Хэл улыбнулся.
– Название «lavandus», – хитро произнес он, – произошло от латинского глагола «мыться». Римляне использовали лаванду в качестве мыла.
Я взяла его руку, разворошила сиренево-голубые соцветия, и листья выдохнули свой аромат. Я прижала его пальцы к своему лицу и вдохнула.
– Я купаюсь в тебе.
Хэл резко притянул меня к себе и поцеловал.
– Прекрасная Роуз, – пробормотал он. – Что я буду без тебя делать?
На следующий день, когда я собрала вещи и была готова уезжать, я позвонила ему домой.
– Дорогая, – у Мазарин был встревоженный голос, – Хэл уехал сегодня утром и забрал рюкзак.
Я похолодела.
– Он оставил сообщение?
– Нет. Я думала, ты знаешь.
– Вот видишь, – пробурчала Ианта, когда я вернулась домой, несчастная, с заплаканными глазами. – Говорила тебе, до добра это не доведет.
Хэла не было три недели, и все это время я балансировала на грани и снова и снова перебирала в памяти:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79