одни рассеивались, точно пар, другие имели видимые, будто окаймленные, контуры. Куски невесомой белой кисеи мягко падали в глубокой тишине, спускались одновременно и повсюду, быстро замыкая пространство внизу, и это скопление воздуха производило давящее впечатление.
Поднимался первый августовский туман. В несколько минут все окутал плотный непроницаемый саван. Вокруг «Марии» невозможно было различить ничего, кроме влажной бледности, в которой рассеивался свет и даже исчезал рангоут корабля. «Вот и пришел этот чертов туман», – говорили рыбаки.
Он всегда появлялся во второй половине путины и, кроме всего прочего, извещал об окончании сезона в Исландии, о том, что пора возвращаться в Бретань.
Туман сверкающими капельками оседал на бородах уставших мужчин; от влаги блестела загоревшая кожа. С противоположных концов корабля они видели друг друга неясно, казались похожими на призраков; наоборот, предметы, расположенные поблизости, вырисовывались при этом тусклом беловатом свете резче обычного. Моряки остерегались дышать открытым ртом: влажный холод пронизывал легкие.
А тем временем ловля шла все быстрей и быстрей. Каждую секунду слышалось, как на палубу со звуком, похожим на свист хлыста, падают крупные рыбины и яростно бьются, ударяя хвостом по доскам. Все вокруг было забрызгано водой и усыпано серебристыми чешуйками. Моряк, вспарывавший рыбинам брюхо, в спешке поранил себе пальцы, и алая кровь смешивалась с рассолом.
Десять дней кряду пребывали они в густом тумане при отсутствии видимости. Лов шел бойко, и занятые работой моряки не скучали. Через определенные промежутки времени один из них дул в рог, из которого вырывался звук, похожий на рев дикого зверя.
Порой из глубины белого тумана ему вторил другой далекий рев – и все шло по-прежнему. Если же рев приближался, все начинали прислушиваться к звуку неведомого соседа, которого никто не видел, но чье присутствие представляло опасность. Строились разные предположения, он приковывал к себе внимание, и моряки старались глазами пронзить неощутимую белую кисею, висевшую повсюду в воздухе.
Потом невидимый сосед удалялся, рев его рожка глох, и люди вновь оказывались одни среди безмолвия, среди беспредельных недвижных паров тумана. Все пропиталось влагой и солью. Холод становился все более пронизывающим, солнце все дольше задерживалось за горизонтом; уже час или два длились настоящие ночи, а предшествующие сумерки были серыми, студеными и пугающими.
Каждое утро моряки промеряли глубину с помощью свинцового лота, опасаясь, что «Мария» слишком близко подойдет к берегам Исландии. Но все имевшиеся на борту лесы, привязанные друг к другу, не касались морского дна – стало быть, корабль находился в открытом море, на глубокой воде.
Жизнь рыбаков была размеренной и суровой; резкий холод только усиливал вечернее блаженство теплого крова, которое испытывали моряки в дубовой каюте, спускаясь туда ужинать и спать.
Днем мужчины, жившие в большем заточении, чем монахи, мало говорили между собой. Каждый часами просиживал с удочками на своем неизменном месте, и только руки были заняты беспрестанной работой. Рыбаков разделяло не более двух-трех метров, но они почти не виделись друг с другом.
Это туманное спокойствие, этот белый мрак усыпляюще действовали на разум. Во время ловли рыбаки напевали какую-нибудь мелодию родных краев – вполголоса, чтобы не распугать рыбу. Мысли были редкими и неспешными, они словно растягивались, удлинялись, чтобы заполнить время, не оставить в нем пустот, промежутков небытия. Рыбаки вовсе не думали о женщинах, но мечтали о вещах несвязных и чудесных, как во сне, и грезы их были сродни туману.
По обыкновению, каждый год августовским туманом, тихо и уныло, заканчивалась путина в Исландии.
Янн быстро вернулся к привычному образу жизни, большая скорбь словно отпустила его; зоркий и подвижный, спорый и ловкий, он ходил по кораблю походкой непринужденной, как человек, у которого нет забот, всегда высоко держал голову и вид имел одновременно безразличный и властный.
По вечерам в грубом жилище, хранимом фаянсовой Богоматерью, когда все сидели за миской горячего ужина, ему случалось, как и прежде, смеяться каким-нибудь шуткам, которые отпускали другие.
Быть может, в глубине его души было отведено местечко для Го, которую Сильвестр прочил ему в жены в своих предсмертных мыслях и которая теперь стала бедной одинокой девушкой. Быть может, скорбь о друге еще жила в его сердце…
Но сердце Янна было областью девственной, малоизведанной, трудноуправляемой, где жило то, что не выходило наружу.
…Однажды утром, часов около трех, когда рыбаки на палубе мирно подремывали под покровом тумана, послышались голоса, странные и незнакомые. На борту переглянулись.
«Кто это говорит?»
Похоже, голоса доносились откуда-то из пустоты. Тогда моряк, на которого была возложена обязанность дудеть в рог и который пренебрегал ею с прошлого дня, бросился наверх и, набрав побольше воздуху, издал долгий тревожный рев.
Один этот рев в тиши уже приводил в дрожь. Словно вызванное звучным голосом рога, неожиданно возникло в серой дымке, совсем близко, нечто большое и грозное – мачты, реи, канаты; в воздухе как-то сразу вырисовался корабль, будто пугающая фантасмагория, создающаяся пучком света на натянутом полотне. Другие моряки, очнувшиеся от сна, удивленные и испуганные, смотрели на моряков с «Марии» широко раскрытыми глазами, перегнувшись через борт. Те бросились к веслам, запасным реям, шлюпочным крюкам – всему, что лежало на рострах длинного и прочного, выставили это вперед, чтобы удержать на расстоянии приближающийся корабль. Испуганные гости тоже протянули вперед огромные шесты.
Раздался легкий треск в реях, над их головами, и рангоуты, едва зацепившись, тотчас же высвободились без какой-либо поломки. Удар был так тих и слаб, что могло показаться, будто другой корабль это нечто мягкое и почти невесомое, не имеющее массы.
Когда оцепенение прошло, моряки узнали друг друга и рассмеялись.
– Оэ! – раздалось с «Марии».
– Э! Гаос, Ломек, Гермёр!
Возникший из тумана корабль назывался «Королева Берта», командовал им Ларвоэр, тоже пемполец; матросы были выходцами из окрестных деревень: тот, чернобородый верзила, в смехе обнажающий зубы, – Кержегу из Плуданиэля, другие из Плунеса и Плунерина.
– Так что ж вы не гудели в рог, стая дикарей? – спросил капитан Ларвоэр.
– А вы что, шайка пиратов, разбойников, отрава морей?
– О, мы… Мы – это другое. Нам нельзя шуметь, – проговорил он с видом заговорщика. На лице его играла странная улыбка. Моряки с «Марии» потом часто вспоминали ее и надолго погружались в раздумья.
– Это вот он – дул в рог, дул да и испортил, – словно продолжая какую-то мысль, шутливо сказал Ларвоэр, показывая на матроса, похожего на тритона:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Поднимался первый августовский туман. В несколько минут все окутал плотный непроницаемый саван. Вокруг «Марии» невозможно было различить ничего, кроме влажной бледности, в которой рассеивался свет и даже исчезал рангоут корабля. «Вот и пришел этот чертов туман», – говорили рыбаки.
Он всегда появлялся во второй половине путины и, кроме всего прочего, извещал об окончании сезона в Исландии, о том, что пора возвращаться в Бретань.
Туман сверкающими капельками оседал на бородах уставших мужчин; от влаги блестела загоревшая кожа. С противоположных концов корабля они видели друг друга неясно, казались похожими на призраков; наоборот, предметы, расположенные поблизости, вырисовывались при этом тусклом беловатом свете резче обычного. Моряки остерегались дышать открытым ртом: влажный холод пронизывал легкие.
А тем временем ловля шла все быстрей и быстрей. Каждую секунду слышалось, как на палубу со звуком, похожим на свист хлыста, падают крупные рыбины и яростно бьются, ударяя хвостом по доскам. Все вокруг было забрызгано водой и усыпано серебристыми чешуйками. Моряк, вспарывавший рыбинам брюхо, в спешке поранил себе пальцы, и алая кровь смешивалась с рассолом.
Десять дней кряду пребывали они в густом тумане при отсутствии видимости. Лов шел бойко, и занятые работой моряки не скучали. Через определенные промежутки времени один из них дул в рог, из которого вырывался звук, похожий на рев дикого зверя.
Порой из глубины белого тумана ему вторил другой далекий рев – и все шло по-прежнему. Если же рев приближался, все начинали прислушиваться к звуку неведомого соседа, которого никто не видел, но чье присутствие представляло опасность. Строились разные предположения, он приковывал к себе внимание, и моряки старались глазами пронзить неощутимую белую кисею, висевшую повсюду в воздухе.
Потом невидимый сосед удалялся, рев его рожка глох, и люди вновь оказывались одни среди безмолвия, среди беспредельных недвижных паров тумана. Все пропиталось влагой и солью. Холод становился все более пронизывающим, солнце все дольше задерживалось за горизонтом; уже час или два длились настоящие ночи, а предшествующие сумерки были серыми, студеными и пугающими.
Каждое утро моряки промеряли глубину с помощью свинцового лота, опасаясь, что «Мария» слишком близко подойдет к берегам Исландии. Но все имевшиеся на борту лесы, привязанные друг к другу, не касались морского дна – стало быть, корабль находился в открытом море, на глубокой воде.
Жизнь рыбаков была размеренной и суровой; резкий холод только усиливал вечернее блаженство теплого крова, которое испытывали моряки в дубовой каюте, спускаясь туда ужинать и спать.
Днем мужчины, жившие в большем заточении, чем монахи, мало говорили между собой. Каждый часами просиживал с удочками на своем неизменном месте, и только руки были заняты беспрестанной работой. Рыбаков разделяло не более двух-трех метров, но они почти не виделись друг с другом.
Это туманное спокойствие, этот белый мрак усыпляюще действовали на разум. Во время ловли рыбаки напевали какую-нибудь мелодию родных краев – вполголоса, чтобы не распугать рыбу. Мысли были редкими и неспешными, они словно растягивались, удлинялись, чтобы заполнить время, не оставить в нем пустот, промежутков небытия. Рыбаки вовсе не думали о женщинах, но мечтали о вещах несвязных и чудесных, как во сне, и грезы их были сродни туману.
По обыкновению, каждый год августовским туманом, тихо и уныло, заканчивалась путина в Исландии.
Янн быстро вернулся к привычному образу жизни, большая скорбь словно отпустила его; зоркий и подвижный, спорый и ловкий, он ходил по кораблю походкой непринужденной, как человек, у которого нет забот, всегда высоко держал голову и вид имел одновременно безразличный и властный.
По вечерам в грубом жилище, хранимом фаянсовой Богоматерью, когда все сидели за миской горячего ужина, ему случалось, как и прежде, смеяться каким-нибудь шуткам, которые отпускали другие.
Быть может, в глубине его души было отведено местечко для Го, которую Сильвестр прочил ему в жены в своих предсмертных мыслях и которая теперь стала бедной одинокой девушкой. Быть может, скорбь о друге еще жила в его сердце…
Но сердце Янна было областью девственной, малоизведанной, трудноуправляемой, где жило то, что не выходило наружу.
…Однажды утром, часов около трех, когда рыбаки на палубе мирно подремывали под покровом тумана, послышались голоса, странные и незнакомые. На борту переглянулись.
«Кто это говорит?»
Похоже, голоса доносились откуда-то из пустоты. Тогда моряк, на которого была возложена обязанность дудеть в рог и который пренебрегал ею с прошлого дня, бросился наверх и, набрав побольше воздуху, издал долгий тревожный рев.
Один этот рев в тиши уже приводил в дрожь. Словно вызванное звучным голосом рога, неожиданно возникло в серой дымке, совсем близко, нечто большое и грозное – мачты, реи, канаты; в воздухе как-то сразу вырисовался корабль, будто пугающая фантасмагория, создающаяся пучком света на натянутом полотне. Другие моряки, очнувшиеся от сна, удивленные и испуганные, смотрели на моряков с «Марии» широко раскрытыми глазами, перегнувшись через борт. Те бросились к веслам, запасным реям, шлюпочным крюкам – всему, что лежало на рострах длинного и прочного, выставили это вперед, чтобы удержать на расстоянии приближающийся корабль. Испуганные гости тоже протянули вперед огромные шесты.
Раздался легкий треск в реях, над их головами, и рангоуты, едва зацепившись, тотчас же высвободились без какой-либо поломки. Удар был так тих и слаб, что могло показаться, будто другой корабль это нечто мягкое и почти невесомое, не имеющее массы.
Когда оцепенение прошло, моряки узнали друг друга и рассмеялись.
– Оэ! – раздалось с «Марии».
– Э! Гаос, Ломек, Гермёр!
Возникший из тумана корабль назывался «Королева Берта», командовал им Ларвоэр, тоже пемполец; матросы были выходцами из окрестных деревень: тот, чернобородый верзила, в смехе обнажающий зубы, – Кержегу из Плуданиэля, другие из Плунеса и Плунерина.
– Так что ж вы не гудели в рог, стая дикарей? – спросил капитан Ларвоэр.
– А вы что, шайка пиратов, разбойников, отрава морей?
– О, мы… Мы – это другое. Нам нельзя шуметь, – проговорил он с видом заговорщика. На лице его играла странная улыбка. Моряки с «Марии» потом часто вспоминали ее и надолго погружались в раздумья.
– Это вот он – дул в рог, дул да и испортил, – словно продолжая какую-то мысль, шутливо сказал Ларвоэр, показывая на матроса, похожего на тритона:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47