– И это тебе понравилось.
Мама видит, как я дрожу, и накрывает мои колени простыней.
– Да, я любила это в нем, – говорит она почти с каким-то вызовом.
– Потому что ты тоже ее не принимала.
– И это тоже, а еще у Миши было столько секретов, столько проблем…
– А у папы не было?
– Нет, во всяком случае, не так, как у Миши. Никаких секретов, кроме меня.
Наступает долгое молчание, и я как-то нахожу в себе силы, чтобы привстать и обнять маму. Мы недолго обнимаем друг друга, не двигаясь и не говоря ни слова, как будто ничего не было до этой минуты и после нее ничего не будет.
– Ты считаешь, что я виновата, Гизелла? – тихо спрашивает она у меня над плечом.
– Я никогда не узнаю, что это значило для тебя, поэтому я не могу тебя судить, не могу. Мне просто нужно было знать, что ты вышла замуж за моего отца.
– Я вышла за твоего отца.
Мама держит мое лицо в руках и внимательно смотрит мне в глаза. Потом у меня в голове возникает образ реки, которая увлекает Мишу вниз и вдаль, как сломанную ветку, оторванную от ствола, и вдруг вспыхивает мысль: она понятия не имеет.
Глава 31
Жизель пришлось сделать срочную операцию, она называется лапароскопия. У нее эндометриоз, из-за которого получилось так, что маточная ткань у нее разрослась повсюду, где ее не должно быть, – в животе, на яичниках. Поэтому ей было так больно во время месячных.
После операции Жизель привезли в палату, и я сидела рядом с ней и смотрела, как она дышит. Из-за этого меня потянуло в сон. И я тоже немного поспала. Я проснулась, потому что услышала, что в комнате еще кто-то есть. Это оказался врач. Молодой парень, ненамного старше Жизель. Он посмотрел на ее карту, хотя палату освещал только свет из коридора. Я хотела, чтобы он ушел; наверняка в больнице лежал кто-нибудь с сердечным приступом, которому врач был нужнее. Я скрестила руки на груди и стояла над Жизель, зевая, а она спала мертвецким сном.
– Швы совсем маленькие. Вот здесь небольшой, – он ткнул себя в живот в районе пупка, – и еще три пониже. У нее еще молодая кожа. Шрамов практически не останется.
Он улыбнулся.
Я кивнула и стала вертеть в руке какую-то трубку, распутывая ее и думая о маленьких, аккуратных швах у нее на животе и что когда-нибудь она спокойно, без стыда, сможет надеть купальник. У меня не хватило духу сказать ему, что моя сестра ходит на пляж полностью одетая. Но я знала, что, если бы Жизель не спала, она бы оценила его работу, его умелые бледные руки и мазь, которой он посоветовал бы ей смалывать шрам, чтобы ускорить заживление.
– Спокойной ночи, – сказал он. – Если она очнется и ей что-нибудь понадобится, позовите медсестру.
Я улыбнулась ему, и он вышел из полутемной комнаты в ярко освещенный коридор. Мне казалось, что Жизель дышит с трудом. Я закрыла дверь, включила маленький ночник и подняла ее халат, чтобы осмотреть злой розовый шрамик, которым так гордился врач. Глядя на ребра Жизель, на ее торчащие бедренные кости, трудно было испытывать надежду. Она дышала так, как будто не надеялась. Ее вес даже при том, что чистый, белый питательный сироп насыщал ее оболочку, внушал что угодно, только не надежду, и все-таки что-то в этой крохотной, почти бесшовной линии сказало мне о надежде. Я запомнила ее кривой след на коже Жизель, глядя, как она ворочается во сне.
Может быть, ей снилось лето, ее любимое время года, которое не проходит мимо нее, и она получает шанс и бросается в воду, ее белая кожа сверкает над мелкой рябью в бликах света, ее тело изгибается одним легким тройным движением: руки касаются неба, камней, а потом поднимают ее на поверхность воды.
Мы с Агнес ждем в кофейне, которая стоит напротив психбольницы. Мама опаздывает. Мы сегодня поведем Агнес навестить Жизель. В «Гэлакси донатс» стабильный приток бездомных и сумасшедших, которые входят и выхолят и требуют странные вещи, которые не продаются в пончиковой забегаловке, например сандвичи с ростбифом, а корейская девушка за прилавком кричит:
– Чито?! Сливки?
Маленькая девочка сидит на полу поодаль от наших табуреток Время от времени она встает и обвивает ногами металлический шест моей табуретки. Агнес бормочет про то, что в пончиках яд, и бордовое варенье выдавливается ей на щеку.
Я рассказываю Агнес о Жизель, об операции. Я говорю ей, что несколько дней с ней буду сидеть я, пока у мамы слишком много пациентов. Еще я говорю Агнес, что если она еще раз попробует проделать эту штуку с проглатыванием сигареты, которую она пыталась проделать с Жизель, то она еще дурнее, чем все думают, потому что я знаю метод Хаймлиха. Я ударяю по прилавку, как каратистка, чтобы показать Агнес свои воинственные склонности, чтобы она даже и не думала шутить со мной. Она выпучивает глаза, и выражение ее лица я по ошибке принимаю за ярость, смешанную с уважением. Когда Агнес доедает последний кусок пончика и пытается стереть с лица сахарную пудру, девочка отцепляется от моей табуретки и тянет меня за брючину.
– Мисс, – говорит она, такая вежливая-превежливая.
– Что?
– Смотрите. – Она показывает в окно на большое, расползшееся, серое здание больницы на той стороне улицы. – Там живут сумасшедшие.
Я киваю, надеясь, что Агнес не слышала – она слишком поглощена своим новым занятием: пытается зажечь сигарету.
– Вы знаете кого-нибудь, кто там живет? – спрашивает девочка меня, а пепел Агнес слетает на пол.
Вместо того чтобы ехать в больницу с мамой и Агнес, я иду на площадку, чтобы покидать мяч с Клайвом. Это стало нашим ритуалом: я бросаю мяч, а он курит. Мы особенно ни о чем не разговариваем; школьный год закончился; единственное, о чем я могу сейчас говорить, это Жизель. И от этого мне грустно, а оттого, что мне грустно. Клайву тоже становится грустно, поэтому мы стараемся разговаривать о чем-нибудь другом.
Потом мы пойдем в высокую траву за школой, где желтые листья уже пахнут костром, и будем хватать друг друга за летние футболки. Когда целуешься в такую теплую погоду, такое впечатление, что сидишь во рту.
Клайв хватает отскочивший мяч и пытается забросить с лета. Он недолго ведет мяч, а потом предлагает мне покурить.
– Ну, разве что чуть-чуть.
– Я тут подумал…
– Ага.
Я знаю все его идеи. Например, доехать автостопом до моего коттеджа, целый день голышом играть на барабанах, ничего не есть, кроме дыни, и разговаривать о Ганди. Или починить старый мотоцикл и натренировать меня на марафонскую дистанцию.
Он пытается забросить мяч из-под корзины, промахивается, потом излагает мне свою идею и кидает мяч в мою сторону.
– Мы с твоей сестрой покурим травку.
Я забрасываю трехочковый мяч.
– Вот видишь, попала, это значит, мысль правильная, все равно как если бы звезда упала.
Уверенность обкуренного человека поистине изумляет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54