– Заметив колебания Гиллманки, еще раз добавила: – Идите!
Гиллманка улыбнулась и встала. Ее слова утонули в долетевшем из зала выдохе медных труб. Она взяла молодого человека под руку, а тот галантно поклонился Иржине.
Они ушли, а Иржина осталась на месте, развалившись на диванчике. Из зала донесся какой-то бухающий голос певца:
– Gonna take a sentimental journey, – потом протяжная фраза концертмейстера Иржака – призыв к нерешительным танцорам: – Gonna set ту heart at ease…
Наверное, этого действительно не стоило делать, думала она, глядя на хоровод причесок, усыпанных серебряной пылью, на кружение смокингов, на радость девушек, о которых еще можно рассказывать такие истории, какую она выдумала о Ренате. И вовсе она не выдумала. Только переиначила. О Ренате можно распространять массу совершенно правдоподобных историй. И только о ней, Иржине Кочандрловой, невозможно рассказать ничего. Даже придумать.
Она сидела на диванчике, красная, толстая, пылая жаром, а с огромной высоты зала, из дали долгой жизни опускалась на нее печаль, как манна небесная, пропитанная ядом.
Завершив обязательный танец с Эвой Мартинесовой, Сэм вышел в фойе разыскать Ирену, но вместо нее наткнулся под лестницей на Роберта. Он не мог просто так кивнуть ему и идти дальше: все же Роберт был не только мужем Ирены, но официально считался его приятелем.
Ирена время от времени пыталась подружить их на самом деле – ее милые абсурдности – и однажды, когда они втроем сидели в кафе «Палац» и обычное напряжение ревности растворилось в каком-то политическом споре, Иренка обрадовалась, заметив, как это мило, когда они трое – словно в одной упряжке; но стоило ей это сказать, как мимолетная иллюзия дружбы улетучилась.
Иногда они с Робертом встречались без Ирены – по ее воле – и скучно просиживали в кафе, мучительно пытаясь найти хоть какую-нибудь тему, интересную обоим. И хотя Сэм пробовал подойти к Роберту с самых разных сторон, стоило заглянуть тому в глаза, как возникала железная убежденность, что он, адепт науки, впустую тратит время, пытаясь совершить невозможное. В душе проклинал себя, но время все же тратил.
Когда он так впустую растрачивал время, ему то и дело приходило в голову, что не только им с Робертом, но и людям вообще нечего сказать друг другу. У него не было иллюзий насчет ценности философских бесед, жизнь он считал бессмысленной, а ее производителей – преступниками, которые в момент размножения не ведают, что творят.
Это было его единственной философией. Докторской. Банальная увлеченность Иренкой не вписывалась в эту философию, нарушала ее стройность. И ему казалось, что, найди он действительно путь к Роберту как к приятелю и замени им свою животно ревнивую неприязнь, он мог бы как-то компенсировать эту детскую поэзию, называемую Иреной, и с позиции усталости века безмятежно разлагаться – в подтверждение Робертовых правд и ради победы над смешной телесной и душевной потребностью.
И временами ему казалось, что сблизиться с Робертом не так уж и невозможно. Он коммунист, но никакой не Фучик, вовсе не хрестоматийный, ибо о том, нехрестоматийном, ему кое-что рассказывала постаревшая красавица тетя Эстер. В нем, самом по себе, вне его прогрессивных деяний, достаточно гнильцы, чтобы… Впрочем, если кто-то с гнильцой, ему рядом не нужен другой. Раем для hollow теп является splendid isolation , сказал он себе и, быстро подсчитав своих настоящих друзей, получил внушительный ноль.
Ноль. Разумеется, у него куча приятелей, с которыми он, естественно, ведет время от времени реакционные или прогрессивные беседы. Но что же до сближения с кем-то – для этого только женщины. По-мальчишески стройные, какой была тетя Лаура или сейчас – Ирена. Так что жалеть не о чем, и Роберт – болван: не отвел глаз, когда увидел его.
Ему пришлось остановиться и якобы приятельски улыбнуться.
– Ну, как оно? – произнес Сэм. – Изучаешь публику?
– Да.
– Интересные экземпляры, да? – Сэм пробежал глазами галерею и произнес, чтобы только что-нибудь сказать: – Розовый остров девичьих снов, а вокруг – красное море.
Но Роберт не реагировал. Сэм посмотрел на черные волосы из-под манжет его белой рубашки, и ему сразу стало нехорошо. Эта рука касается Ирены. «Целую тебя в самых сокровенных уголочках», – прочитал он однажды в каком-то письме, которое Ирена неосторожно оставила на столе. В нем тогда вспыхнула ревность и на тысячи кусочков разорвала иронию, и он чуть ли не скулил, прося Ирену дать почитать письма Роберта, а она не давала: в таких письмах, дескать, могут быть фривольности. Но они-то как раз и тянули его: ковыряться в ране иногда приятно.
Элементарная ревность. Ярость самца в клетке. Ненавижу его! – патетически воскликнул он про себя и сразу же усмехнулся. Вот оно как, дорогой Ватсон! Оказывается, и ненависть тебе не чужда. Снова посмотрел на волосатую руку, на габсбургский профиль с сигаретой и быстро произнес первую же пришедшую на ум глупость:
– Удивляюсь, как еще терпят подобные увеселения! – Роберт не реагировал, и он продолжил: – Идеальная провокация.
И тут Роберт прореагировал, но довольно неожиданно:
– Не пытайся, парень, не пытайся, я тебя прошу. Слышишь?
– Что? – поразился Сэм.
– Сам знаешь. Не надо передо мной разыгрывать из себя прогрессивного.
– Но я…
– Я не собираюсь тебя выдавать, не бойся. Такого с ним еще не было. И, в конце концов, всякому терпению есть предел.
– Я вовсе этого не опасаюсь, Роберт, – произнес он в манере киношного героя. – И ни к чему я не подмазываюсь.
– Не надо трепаться.
– Не собираюсь трепаться, Роберт.
Глаза Роберта светились злобой партийного активиста.
– Знаю-знаю. Ирена тоже считает тебя прогрессистом. Но я прекрасно знаю, что за этим кроется.
– Плохо ты знаешь, – терпеливо-элегично ответил Сэм.
– Нет. Хорошо знаю. Таких, как ты, – пруд пруди. Но хотелось бы знать, что бы ты делал, если б… Если б вернулись старые порядки.
– Ничего б не делал, – ответил Сэм. – То же, что и сейчас. – Он наперед знал, что этот разговор ни к чему не приведет, как и все предыдущие. Но приступ ревности толкал его к иронии. И он сказал: – Или стал бы коммунистом и подрывал авторитет властей.
– А что тебе сейчас мешает?
– Стать коммунистом?
– Ну.
Сэм рассмеялся.
– Могу сказать, но тебе это покажется притянутым за уши.
– А ты скажи.
– Ну так вот, – начал Сэм, поколебался мгновенье, потом продолжил: – Понимаешь, моя трагедия в том, что умом я – на стороне прогресса, но чувствами я – не ваш. Или, говоря иначе, нет у меня чувственного отношения к той форме прогресса, какая сейчас воплощается. И у меня нет своего мира, как у тебя. – Он посмотрел на Роберта, который слушал с непроницаемым лицом. – Или как у Гарика Метте, которого ты выгнал из Института.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Гиллманка улыбнулась и встала. Ее слова утонули в долетевшем из зала выдохе медных труб. Она взяла молодого человека под руку, а тот галантно поклонился Иржине.
Они ушли, а Иржина осталась на месте, развалившись на диванчике. Из зала донесся какой-то бухающий голос певца:
– Gonna take a sentimental journey, – потом протяжная фраза концертмейстера Иржака – призыв к нерешительным танцорам: – Gonna set ту heart at ease…
Наверное, этого действительно не стоило делать, думала она, глядя на хоровод причесок, усыпанных серебряной пылью, на кружение смокингов, на радость девушек, о которых еще можно рассказывать такие истории, какую она выдумала о Ренате. И вовсе она не выдумала. Только переиначила. О Ренате можно распространять массу совершенно правдоподобных историй. И только о ней, Иржине Кочандрловой, невозможно рассказать ничего. Даже придумать.
Она сидела на диванчике, красная, толстая, пылая жаром, а с огромной высоты зала, из дали долгой жизни опускалась на нее печаль, как манна небесная, пропитанная ядом.
Завершив обязательный танец с Эвой Мартинесовой, Сэм вышел в фойе разыскать Ирену, но вместо нее наткнулся под лестницей на Роберта. Он не мог просто так кивнуть ему и идти дальше: все же Роберт был не только мужем Ирены, но официально считался его приятелем.
Ирена время от времени пыталась подружить их на самом деле – ее милые абсурдности – и однажды, когда они втроем сидели в кафе «Палац» и обычное напряжение ревности растворилось в каком-то политическом споре, Иренка обрадовалась, заметив, как это мило, когда они трое – словно в одной упряжке; но стоило ей это сказать, как мимолетная иллюзия дружбы улетучилась.
Иногда они с Робертом встречались без Ирены – по ее воле – и скучно просиживали в кафе, мучительно пытаясь найти хоть какую-нибудь тему, интересную обоим. И хотя Сэм пробовал подойти к Роберту с самых разных сторон, стоило заглянуть тому в глаза, как возникала железная убежденность, что он, адепт науки, впустую тратит время, пытаясь совершить невозможное. В душе проклинал себя, но время все же тратил.
Когда он так впустую растрачивал время, ему то и дело приходило в голову, что не только им с Робертом, но и людям вообще нечего сказать друг другу. У него не было иллюзий насчет ценности философских бесед, жизнь он считал бессмысленной, а ее производителей – преступниками, которые в момент размножения не ведают, что творят.
Это было его единственной философией. Докторской. Банальная увлеченность Иренкой не вписывалась в эту философию, нарушала ее стройность. И ему казалось, что, найди он действительно путь к Роберту как к приятелю и замени им свою животно ревнивую неприязнь, он мог бы как-то компенсировать эту детскую поэзию, называемую Иреной, и с позиции усталости века безмятежно разлагаться – в подтверждение Робертовых правд и ради победы над смешной телесной и душевной потребностью.
И временами ему казалось, что сблизиться с Робертом не так уж и невозможно. Он коммунист, но никакой не Фучик, вовсе не хрестоматийный, ибо о том, нехрестоматийном, ему кое-что рассказывала постаревшая красавица тетя Эстер. В нем, самом по себе, вне его прогрессивных деяний, достаточно гнильцы, чтобы… Впрочем, если кто-то с гнильцой, ему рядом не нужен другой. Раем для hollow теп является splendid isolation , сказал он себе и, быстро подсчитав своих настоящих друзей, получил внушительный ноль.
Ноль. Разумеется, у него куча приятелей, с которыми он, естественно, ведет время от времени реакционные или прогрессивные беседы. Но что же до сближения с кем-то – для этого только женщины. По-мальчишески стройные, какой была тетя Лаура или сейчас – Ирена. Так что жалеть не о чем, и Роберт – болван: не отвел глаз, когда увидел его.
Ему пришлось остановиться и якобы приятельски улыбнуться.
– Ну, как оно? – произнес Сэм. – Изучаешь публику?
– Да.
– Интересные экземпляры, да? – Сэм пробежал глазами галерею и произнес, чтобы только что-нибудь сказать: – Розовый остров девичьих снов, а вокруг – красное море.
Но Роберт не реагировал. Сэм посмотрел на черные волосы из-под манжет его белой рубашки, и ему сразу стало нехорошо. Эта рука касается Ирены. «Целую тебя в самых сокровенных уголочках», – прочитал он однажды в каком-то письме, которое Ирена неосторожно оставила на столе. В нем тогда вспыхнула ревность и на тысячи кусочков разорвала иронию, и он чуть ли не скулил, прося Ирену дать почитать письма Роберта, а она не давала: в таких письмах, дескать, могут быть фривольности. Но они-то как раз и тянули его: ковыряться в ране иногда приятно.
Элементарная ревность. Ярость самца в клетке. Ненавижу его! – патетически воскликнул он про себя и сразу же усмехнулся. Вот оно как, дорогой Ватсон! Оказывается, и ненависть тебе не чужда. Снова посмотрел на волосатую руку, на габсбургский профиль с сигаретой и быстро произнес первую же пришедшую на ум глупость:
– Удивляюсь, как еще терпят подобные увеселения! – Роберт не реагировал, и он продолжил: – Идеальная провокация.
И тут Роберт прореагировал, но довольно неожиданно:
– Не пытайся, парень, не пытайся, я тебя прошу. Слышишь?
– Что? – поразился Сэм.
– Сам знаешь. Не надо передо мной разыгрывать из себя прогрессивного.
– Но я…
– Я не собираюсь тебя выдавать, не бойся. Такого с ним еще не было. И, в конце концов, всякому терпению есть предел.
– Я вовсе этого не опасаюсь, Роберт, – произнес он в манере киношного героя. – И ни к чему я не подмазываюсь.
– Не надо трепаться.
– Не собираюсь трепаться, Роберт.
Глаза Роберта светились злобой партийного активиста.
– Знаю-знаю. Ирена тоже считает тебя прогрессистом. Но я прекрасно знаю, что за этим кроется.
– Плохо ты знаешь, – терпеливо-элегично ответил Сэм.
– Нет. Хорошо знаю. Таких, как ты, – пруд пруди. Но хотелось бы знать, что бы ты делал, если б… Если б вернулись старые порядки.
– Ничего б не делал, – ответил Сэм. – То же, что и сейчас. – Он наперед знал, что этот разговор ни к чему не приведет, как и все предыдущие. Но приступ ревности толкал его к иронии. И он сказал: – Или стал бы коммунистом и подрывал авторитет властей.
– А что тебе сейчас мешает?
– Стать коммунистом?
– Ну.
Сэм рассмеялся.
– Могу сказать, но тебе это покажется притянутым за уши.
– А ты скажи.
– Ну так вот, – начал Сэм, поколебался мгновенье, потом продолжил: – Понимаешь, моя трагедия в том, что умом я – на стороне прогресса, но чувствами я – не ваш. Или, говоря иначе, нет у меня чувственного отношения к той форме прогресса, какая сейчас воплощается. И у меня нет своего мира, как у тебя. – Он посмотрел на Роберта, который слушал с непроницаемым лицом. – Или как у Гарика Метте, которого ты выгнал из Института.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35