– Садаё.
Йоко в душе гордилась, что у нее такие прелестные сестры. На сердце у нее потеплело. Она тихо опустилась на колени и осторожно отвела со лба Садаё прядь волос, чтобы Курати мог посмотреть на ее личико. Ему стоило немало труда говорить тихо, но он прошептал:
– Смотри-ка, эта девочка, Садаё, так похожа на тебя… Айко… гм… ведь это настоящая красавица. Никогда не встречал таких. Только бы она не пошла по твоим стопам.
Курати протянул огромную, величиной чуть ли не с лицо Айко, руку и, поддавшись искушению, коснулся ее красных, как румяна, губ. Йоко вздрогнула от испуга. Она догадалась, что Айко только притворяется спящей, сделала глазами знак Курати и потихоньку вышла из комнаты.
30
«Я не пишу Вам каждый день – вернее, не каждый день, а каждый час, не потому, что не хочу писать. Я мог бы писать Вам целыми днями, да и этого мне было бы мало, только не позволяют обстоятельства. С утра до вечера я вынужден работать, как машина.
Это письмо, по-моему, уже седьмое, которое я Вам посылаю после того, как Вы покинули Америку. Но я пишу их урывками, используя для этого каждую свободную минуту, и получается, что я пишу Вам дважды, трижды на день. А Вы с тех пор ни разу не осчастливили меня ответом.
Я повторяю: какую бы ошибку, какую бы неосторожность Вы ни допустили, я верю, что смогу все перенести и простить, – терпения у меня больше, чем у самого Христа. Не поймите меня превратно. Я терпелив не с каждым, только с Вами. Вы всегда благотворно на меня влияли. Благодаря Вам я познал силу любви. Понял благодаря Вам, как бесконечно можно прощать даже то, что в обществе называют нравственным падением или грехом, а прощая, увидел, насколько облагораживает человека сама возможность прощать. Я узнал, каким мужественным могу быть в своем стремлении завоевать Вашу любовь. Я и помыслить не могу о том, чтобы Вас потерять, потерять ту, которая дала мне эту божественную силу. Я верю, Бог не настолько жесток, чтобы послать человеку такое испытание, ибо перенести его – выше сил человеческих. Отнять Вас у меня сейчас – то же самое, что отнять Бога. Я не стану называть Вас Богом, но Бога могу почитать лишь благодаря Вам.
Иногда мне становится жаль себя. Когда я думаю, как был бы счастлив и свободен, если бы мог постичь все сущее своим собственным разумом и с помощью своей веры, мне хочется проклинать цепи – те самые цепи, которые приковали меня к Вам и не дают шагу ступить без мысли о Вас. В то же время я знаю, что нет для меня ничего дороже этих цепей. Где нет таких цепей, нет и свободы. Поэтому цепи, связывающие меня с Вами, и есть моя свобода. Неужели Вы, некогда обещавшая отдать мне свою руку, все же собираетесь меня покинуть? Вы не написали мне ни единой строчки. Но я твердо верю: если есть на свете правда и она восторжествует, Вы непременно вернетесь ко мне. Ибо клянусь – и Бог мне в том порукой, – полюбив Вас, я ни разу не взглянул ни на одну женщину. Думаю, что Вы не можете сомневаться в моей искренности.
Вы некогда совершали неблаговидные поступки, отчаялись и, возможно, не надеетесь духовно подняться, очиститься. Если это так, то Вы заблуждаетесь, и единственный выход – преодолеть это заблуждение, иначе Ваше прошлое с каждым днем будет казаться Вам все мрачнее. Неужели Вы не можете довериться мне? Неужели не верите, что есть в мире, по крайней мере, один человек, готовый с радостью забыть все Ваши грехи и принять Вас с распростертыми объятиями?
Ну, оставим эти глупые рассуждения.
Продолжаю вчерашнее письмо. Сегодня мне позвонил господин Гамильтон и попросил срочно зайти к нему. Зима в Чикаго холоднее, чем я предполагал. Никакого сравнения с Сэндаем. Снега совсем нет, но ветер с Великих озер, особенно с Эри, пронизывает насквозь. Поверх пальто я надел еще одно пальто, побольше, но вое равно ужасно замерз. Господин Гамильтон срочно выезжал в Сан-Луис на совещание по вопросу о большой выставке, которую там организуют в будущем году, и предложил мне составить ему компанию. Я совсем не был готов к поездке, но подумал, что в этом и заключается американский стиль жизни, и решил поехать в чем был. Я выскочил из дому, даже не заперев комнату, и супруга профессора Бабкока, наверно, очень удивилась. Но Америка есть Америка. Приехав сюда в чем был, я не ощущаю никаких неудобств. У нас в Японии, даже если едешь в Камакура, надо брать с собой кучу вещей, начиная от пледа и кончая дорожным чемоданом, и в этом смысле Япония еще не достигла настоящей цивилизации. Когда мы сюда приехали, мы сразу на вокзале побрились, почистили ботинки, – в общем, привели себя в такой вид, что не стыдно было бы ехать и на бал. С вокзала отправились прямо на совещание. Как Вы знаете, в этом районе очень сильно влияние немцев. Когда откроется выставка, нам нужно будет напрячь все силы, чтобы состязаться не столько с американцами, сколько с этими немцами. Во время завтрака я снова разговаривал с господином Гамильтоном о кимоно и других вещах, обычно закупаемых в Японии. Поскольку это было накануне выставки, господин Гамильтон на этот раз отнесся к моим словам с интересом. Он сказал, что, хотя бы для того, чтобы установить связи с фирмой Такасима, он попробует заказать у нее товар и пустит его в продажу в своем магазине. Тогда мои финансовые дела поправятся. Когда не имеешь магазина, очень хлопотно выписывать товар из Японии. Но через магазин господина Гамильтона можно будет продать довольно много. Тогда я смогу высылать вам денег больше, чем теперь. Я немедленно телеграфировал, чтобы товар отправили с первой же оказией. Думаю, что груз на днях прибудет.
Сейчас уже довольно поздно. Господина Гамильтона пригласили на званый ужин и, наверно, мучают застольными спичами, которые он ненавидит. Он энергичный и деловой человек. Кроме того, он благотворитель и ревностный приверженец ортодоксальной церкви. Мне он вполне доверяет и, кажется, ценит меня. Думаю, что поможет мне сделать карьеру. Теперь будущее кажется мне более светлым.
Я мог бы писать Вам без конца. Но чтобы подготовиться к завтрашней жизни, полной напряженной борьбы (этими словами я попробовал перевести название книги президента Рузвельта «Strenuous Life»; сейчас эти слова здесь в моде), приходится отложить перо. Могу ли я надеяться, что Вы разделите со мной мою радость?
Вчера вернулся из Сан-Луиса. Меня ждало много писем. Иду ли я мимо почты, вижу ли почтовый ящик, встречаюсь ли с почтальоном – не было случая, чтобы я не вспомнил о Вас. Переворошил все письма на столе, надеясь обнаружить конверт с Вашим почерком. И опять мне пришлось испытать разочарование, близкое к отчаянию. Может быть, я разочаруюсь. Но не потеряю надежды. Не могу, Йоко-сан, верьте мне. Я, как Евангелина из поэмы Лонгфелло, с терпением и скромностью буду ждать того времени, когда Вы по-настоящему поймете мою душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106