Там ничего не выросло.
Уилма думала, что сделала меня. Я сам себя сделал. Но видел опасность даже в этом. Опасно, если она проболтается. Станет смеяться над этим. И другие станут смеяться. Вот так, как они смеялись там, внизу. Я не мог этого допустить. Не мог этого позволить.
Я встал и почувствовал себя высоким. Почувствовал, будто мои плечи упираются в небо. Оглянулся вокруг. Тусклые отблески света падали на молотки для крокета, на полосатые колышки. Я подошел туда, и у меня было такое ощущение, будто мое тело сделано из кожи и пружин и не знает устали. Я потянул колышек из земли. Это была твердая древесина, с полосами, нарисованными яркой краской, а на ее конце, уходящем в землю, надет медный наконечник с острием.
Древесина была твердая. Я держал колышек обеими руками, прижимая к груди. И медленно наращивал усилия. У меня даже похрустывало в плечах. Мускулы рук поскрипывали. Горло сдавило, мир померк, а ладони обжигало болью. Это должно было произойти, а иначе ничего не будет.
Наконец твердый кленовый колышек издал слабый хруст, обломился, а я упал на колени, внезапно обессилевший, со звоном в ушах, со жжением в глубине легких. В левой руке я держал перевернутый медный наконечник с прикрепленными к нему четырьмя-пятью дюймами отполированного дерева. Встав, я отбросил за спину то, что осталось от колышка, услышал, как оно покатилось по гравию. Короткий конец я засунул за резинку плавок. Медь холодила живот.
Колышек сломался, и я был сильным, важным и понятным себе. Снова цельным и значимым. Я спустился к ним. Смех весело плескался у меня в груди, словно какие-то маленькие разжиженные серебристые частицы, будто разлитая ртуть. Я затесался среди них. Это было важно — то, что я спустился с возвышенности. Сестра Элизабет читала нам мифы про обитателей Олимпа, которые, забавы ради, холодно и без сострадания, могли спуститься вниз, чтобы поиграть среди смертных, скрывая божественность, пряча свою блестящую исключительность так, как у меня сейчас был спрятан от них этот полосатый кусок дерева с медным колпачком. Спрятан, потому что служил доказательством силы, о которой они не могли знать, а если бы я выставил его напоказ, они посмотрели бы на меня слишком понимающе и устыдились бы. Я был благодарен Уилме, потому что она сделала необходимым пройти испытание силы, последнюю проверку.
Я плавал вместе с ними, стараясь не потерять символ. Мне было достаточно знать, что он там. И я обнаружил, что могу разговаривать с ними хитро, так, чтобы они ни о чем не догадались. Это меня порадовало.
Когда, наконец, спустя довольно много времени, мы стали плавать голыми в темноте, я взял символ силы в руку. Я играл в их детские игры, потому что мне было приятно это делать.
А потом наступил момент, когда я оказался рядом с Уилмой, с ее телом в черной воде и падающим на него бледным светом звезд. И мне открылось значение многих вещей. Это был новый секрет, новое измерение моего роста. Нечто такое, чему нужно учиться, а это нелегко. Вы должны открыть свой разум перед пустотой, и тогда вам будет сказано, что вы должны сделать.
Я ощутил величайшую нежность к ней. Благодарность за то, что она делала это возможным для меня. Она была частью замысла, а когда замысел открылся, это стало настолько очевидным, что я удивлялся — почему не видел этого прежде. Все складывалось воедино. Это был жанр, в котором я прежде не работал, и законы этого жанра были строги. Если не сделать это с точным соблюдением ритуала, все будет испорчено. Из моей силы и важности проистекал план, и я испытал чувство покорности. Для нее честь то, что она сумеет приобщиться к этой исключительности, приобщиться в качестве смертной, доказывающей свою смертность.
Уилма плыла медленно, и я, приблизившись к ней сзади, с символом силы в правой руке, легонько просунул левую руку ей под мышку и, минуя одну грудь, протянул ее дальше, чтобы взять в ладонь ее правую грудь, остуженную водой поверхность и живое тепло под ней. Наконец одним быстрым ударом загнал острый медный наконечник ей в затылок и вытащил его. Я почувствовал, как дрожь пробежала по ее телу, а потом оно застыло. Казалось, что она тяжелеет. Я отпустил ее.
Уилма лежала без движения, лицом вниз. Потом стала медленно погружаться под воду. В какой-то момент я увидел бледные очертания под водой, затем они стали расплываться и вскоре исчезли. Я остался верен моему художественному видению и довел его до совершенства. Она приобщилась к совершенству, и тем самым ей была оказана честь. Я получил новое подтверждение силы и в результате стал сильнее. Будут и другие подтверждения, до тех пор пока я, наконец, не засияю так, что они не осмелятся смотреть на меня прямо. Мое сияние ослепит их.
Когда ее стали звать, я тоже стал кричать, посмеиваясь про себя.
Она лежала под нами, удостоенная великой чести, посвященная высокой цели, и пока еще было не время это объяснять. Я снова надел шорты в темноте, снова спрятал символ. Я нырял за ней, когда мне велели это делать. Меня это забавляло. Позже, переодеваясь уже в своей комнате, я положил символ силы и искусства в карман шортов цвета хаки. Уилму искали всю ночь. Меня удивило, что они ее нашли. Сначала я подумал — из-за того, что ее достали, нарушена точность формы, но потом осознал, что это — часть ритуала, часть, до этого мне непонятная. То, что ее достали с наступлением рассвета, соответствовало общей концепции, потому что это создавало новый символ рождения через смерть — рассвет ее славы и значимости, которую я ей придал, выбрав ее для завершения замысла.
Нас позвали в гостиную, и я сидел там на полу, перелистывая страницы больших книг. Утрилло, Руо, Дюфи. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами и рисовать-то не умели. Я вырисовывал каждый листик. А потом пошел дальше их к этой новой форме. Эта новая форма искусства заключала в себе гармонию и симметрию, которые ни за что не ухватить на двухмерном холсте. Она заключала в себе богатство палитры, превосходящее все, что можно приобрести в тюбике. А кисть — вещь искусственная. Она встает между художником и художественной формой. Я спрашивал себя: почему они не увидели и не поняли этого? Художественная форма должна создаваться самим телом. Танец искусственен потому, что в нем исполняется лишь символическая драма. Он имитирует смысл. Тело должно использоваться для действия, наполненного смыслом, и каждое действие, наполненное смыслом, должно совершаться в том ритме и в соответствии с тем замыслом, которые присущи этому действию. К этой художественной форме не может прибегнуть никто, кроме немногих, обладающих особым видением мира и силой новой, блестящей человеческой расы.
Я хотел рассказать им. Слышал, как они что-то лепечут насчет ключей от машин, уголовного расследования, газетных репортеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Уилма думала, что сделала меня. Я сам себя сделал. Но видел опасность даже в этом. Опасно, если она проболтается. Станет смеяться над этим. И другие станут смеяться. Вот так, как они смеялись там, внизу. Я не мог этого допустить. Не мог этого позволить.
Я встал и почувствовал себя высоким. Почувствовал, будто мои плечи упираются в небо. Оглянулся вокруг. Тусклые отблески света падали на молотки для крокета, на полосатые колышки. Я подошел туда, и у меня было такое ощущение, будто мое тело сделано из кожи и пружин и не знает устали. Я потянул колышек из земли. Это была твердая древесина, с полосами, нарисованными яркой краской, а на ее конце, уходящем в землю, надет медный наконечник с острием.
Древесина была твердая. Я держал колышек обеими руками, прижимая к груди. И медленно наращивал усилия. У меня даже похрустывало в плечах. Мускулы рук поскрипывали. Горло сдавило, мир померк, а ладони обжигало болью. Это должно было произойти, а иначе ничего не будет.
Наконец твердый кленовый колышек издал слабый хруст, обломился, а я упал на колени, внезапно обессилевший, со звоном в ушах, со жжением в глубине легких. В левой руке я держал перевернутый медный наконечник с прикрепленными к нему четырьмя-пятью дюймами отполированного дерева. Встав, я отбросил за спину то, что осталось от колышка, услышал, как оно покатилось по гравию. Короткий конец я засунул за резинку плавок. Медь холодила живот.
Колышек сломался, и я был сильным, важным и понятным себе. Снова цельным и значимым. Я спустился к ним. Смех весело плескался у меня в груди, словно какие-то маленькие разжиженные серебристые частицы, будто разлитая ртуть. Я затесался среди них. Это было важно — то, что я спустился с возвышенности. Сестра Элизабет читала нам мифы про обитателей Олимпа, которые, забавы ради, холодно и без сострадания, могли спуститься вниз, чтобы поиграть среди смертных, скрывая божественность, пряча свою блестящую исключительность так, как у меня сейчас был спрятан от них этот полосатый кусок дерева с медным колпачком. Спрятан, потому что служил доказательством силы, о которой они не могли знать, а если бы я выставил его напоказ, они посмотрели бы на меня слишком понимающе и устыдились бы. Я был благодарен Уилме, потому что она сделала необходимым пройти испытание силы, последнюю проверку.
Я плавал вместе с ними, стараясь не потерять символ. Мне было достаточно знать, что он там. И я обнаружил, что могу разговаривать с ними хитро, так, чтобы они ни о чем не догадались. Это меня порадовало.
Когда, наконец, спустя довольно много времени, мы стали плавать голыми в темноте, я взял символ силы в руку. Я играл в их детские игры, потому что мне было приятно это делать.
А потом наступил момент, когда я оказался рядом с Уилмой, с ее телом в черной воде и падающим на него бледным светом звезд. И мне открылось значение многих вещей. Это был новый секрет, новое измерение моего роста. Нечто такое, чему нужно учиться, а это нелегко. Вы должны открыть свой разум перед пустотой, и тогда вам будет сказано, что вы должны сделать.
Я ощутил величайшую нежность к ней. Благодарность за то, что она делала это возможным для меня. Она была частью замысла, а когда замысел открылся, это стало настолько очевидным, что я удивлялся — почему не видел этого прежде. Все складывалось воедино. Это был жанр, в котором я прежде не работал, и законы этого жанра были строги. Если не сделать это с точным соблюдением ритуала, все будет испорчено. Из моей силы и важности проистекал план, и я испытал чувство покорности. Для нее честь то, что она сумеет приобщиться к этой исключительности, приобщиться в качестве смертной, доказывающей свою смертность.
Уилма плыла медленно, и я, приблизившись к ней сзади, с символом силы в правой руке, легонько просунул левую руку ей под мышку и, минуя одну грудь, протянул ее дальше, чтобы взять в ладонь ее правую грудь, остуженную водой поверхность и живое тепло под ней. Наконец одним быстрым ударом загнал острый медный наконечник ей в затылок и вытащил его. Я почувствовал, как дрожь пробежала по ее телу, а потом оно застыло. Казалось, что она тяжелеет. Я отпустил ее.
Уилма лежала без движения, лицом вниз. Потом стала медленно погружаться под воду. В какой-то момент я увидел бледные очертания под водой, затем они стали расплываться и вскоре исчезли. Я остался верен моему художественному видению и довел его до совершенства. Она приобщилась к совершенству, и тем самым ей была оказана честь. Я получил новое подтверждение силы и в результате стал сильнее. Будут и другие подтверждения, до тех пор пока я, наконец, не засияю так, что они не осмелятся смотреть на меня прямо. Мое сияние ослепит их.
Когда ее стали звать, я тоже стал кричать, посмеиваясь про себя.
Она лежала под нами, удостоенная великой чести, посвященная высокой цели, и пока еще было не время это объяснять. Я снова надел шорты в темноте, снова спрятал символ. Я нырял за ней, когда мне велели это делать. Меня это забавляло. Позже, переодеваясь уже в своей комнате, я положил символ силы и искусства в карман шортов цвета хаки. Уилму искали всю ночь. Меня удивило, что они ее нашли. Сначала я подумал — из-за того, что ее достали, нарушена точность формы, но потом осознал, что это — часть ритуала, часть, до этого мне непонятная. То, что ее достали с наступлением рассвета, соответствовало общей концепции, потому что это создавало новый символ рождения через смерть — рассвет ее славы и значимости, которую я ей придал, выбрав ее для завершения замысла.
Нас позвали в гостиную, и я сидел там на полу, перелистывая страницы больших книг. Утрилло, Руо, Дюфи. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами и рисовать-то не умели. Я вырисовывал каждый листик. А потом пошел дальше их к этой новой форме. Эта новая форма искусства заключала в себе гармонию и симметрию, которые ни за что не ухватить на двухмерном холсте. Она заключала в себе богатство палитры, превосходящее все, что можно приобрести в тюбике. А кисть — вещь искусственная. Она встает между художником и художественной формой. Я спрашивал себя: почему они не увидели и не поняли этого? Художественная форма должна создаваться самим телом. Танец искусственен потому, что в нем исполняется лишь символическая драма. Он имитирует смысл. Тело должно использоваться для действия, наполненного смыслом, и каждое действие, наполненное смыслом, должно совершаться в том ритме и в соответствии с тем замыслом, которые присущи этому действию. К этой художественной форме не может прибегнуть никто, кроме немногих, обладающих особым видением мира и силой новой, блестящей человеческой расы.
Я хотел рассказать им. Слышал, как они что-то лепечут насчет ключей от машин, уголовного расследования, газетных репортеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55