Теперь я с трудом понимаю, что случилось со мной. Все пронеслось, как наводнение в горах. Только далеко разметанные глыбы камня да повисший на кустах ил показывают пределы, которых достигло разрушение.
Да, несомненно: деревню создал господь бог, а город – дьявол, притом дьявол bourgeois. Люди, живущие в деревне, так здоровы, так откровенно здоровы, что это кажется мне просто неправдоподобным. И вот от этих-то людей я веду свой род!
Когда сегодня, часов в пять или шесть утра, мой дядюшка принялся кричать на кого-то с крыльца, я вскочила и как помешанная кинулась туда, полагая, что случился пожар или напали разбойники. Оказалось, что дядюшка просто обругал кого-то у конюшни. Ничего больше!
Быть может, дурно и неблагородно описывать людей, у которых гостишь (вдобавок родственников), но я не могу от этого удержаться, потому что не могу освободиться от недоумения. Неужели это вправду тетушка Валерия, дядюшка Ипполит и Теця – их дочь, а моя двоюродная сестра? Я знала этих людей, но ведь они были совсем другими… Нет! Это я была другая. Я смотрела на них прежними глазами… здешними. А теперь от «той» меня и следов не осталось. А они, наверно, такие же, как были. Здесь мало что меняется. Лета прибавляются, спина горбится, седеют волосы, врастает в землю дом, а все прочее – по-старому. Если бы встал из могилы дедушка Юзеф, он мало бы нашел такого, что было бы для него чуждым.
А со мной-то, со мной-то что сделалось! Существо точно такое же, как они, сидящие прочно на отцовской земле, я стала бродяжкой, бегающей по свету за уроками, чем-то вроде бабочки, расцветшей из куколки (если можно воспользоваться столь изысканной метафорой). Весь сегодняшний день, проведенный в разговорах с теткой Валерией и Тецей, я сдавала самой себе экзамен из собственной жизни. Я живо припоминала не только жизнь обеих этих родственниц, но, во всей полноте, и свою собственную.
Гораздо больше материала для недоумения должна представлять для них я. По крайней мере так хотелось бы объяснить их всеобщее ко мне равнодушие. Это не то, чтобы внешняя холодность. Нет, мы целуемся и плачем довольно часто; но не вкладываем в это ни сердца, ни даже жалости. Целуя меня, тетушка проливает слезы потому, что думает о своей другой, младшей дочери, которая вышла замуж за техника, живущего где-то далеко под Уфой. Теця задумывается о себе, сопоставляет мою свободную жизнь со своим тяжким семейным рабством и плачет над собой. Дядюшка и не думает плакать, ибо это не в его привычках («реветь – бабье дело»), но зато размышляет, зачем я пожаловала в их края, и непрестанно жалуется мне на чрезвычайно плохие дела, сетует на плохой урожай озимых, на высокие проценты, на засухи, на болезни овец и крупного рогатого скота… Бедняга боится, что я вот-вот заведу речь о деньгах. Он бы вздохнул с облегчением, если бы знал, что я приехала только ради воздуха, ради воды и земли…
Да, это совершенно чуждый мне мир. Эти люди не замечают на земле ничего, кроме Менкажиц, и не имеют никаких других интересов, кроме своих денежных соображений. Старики заняты лишь тем, что находится в пределах их фольварка. Светлым лучом в их жизни является Фельця, в настоящее время Балвиньская, темной стороной – Текля: «незамужняя», и, кажется мне (да буду я дурным пророком!), она останется навсегда старой девой. Семейный горизонт настолько узок, что мне здесь совершенно не находится места, даже в те мгновения, когда я сижу тут же. Вся моя жизнь казалась бы им весьма подозрительной, если бы не была для них глубоко безразличной. Я читаю это в их глазах, когда откровенно рассказываю все, а они слушают с улыбками мнимого сочувствия.
История Вацлава!
Мы действительно совершенно чужие друг другу.
Я слушаю длинные эпические повествования о том, как Фельця «понравилась» инженеру на балу в Кельцах, как протекало «ухаживание», объяснение в любви, венчание, отъезд, рождение ребенка. В этих фамильных сагах Фельця неизменно является как бы героиней. Все это случилось с ней. Она уже свершила свое предназначение.
Теця – это больное место семьи. Она еще… никому не понравилась, а если и была объектом каких-то «ухаживаний», то о них не стоит и говорить, – все равно ничего не вышло.
С мыслью о Теце, с чувством к ней связана забота: «несколько тысяч наличными» и «приданое». Простодушная тетушка устраивает мне интервью: как я полагаю – лучше дать побольше наличными или вложить в «приданое»? Как я думаю? «Потому что вы там, на широком свете, имеете больше случаев видеть такого рода вещи, чем мы тут, по деревням. У нас тут по-разному думают. В окрестностях больше в обычае то-то и то-то в числе приданого не давать…» Тетушка полагает, что лучше всего вложить столько-то и столько-то в серебро, потому что «серебро – это уж на всю жизнь…» С каким чувством провозглашает она эту сентенцию! Я твердо стала на сторону серебра.
Бедная Теця сидит в Менкажицах и ждет. Все ее существо стиснуто с детства, словно деревянной колодкой, как нога китаянки. Теця улыбается, говорит, рассказывает, шутит, плачет – все по образцу тетушки и дядюшки. Дядюшка имеет обыкновение определять некоторые чужие ему явления термином «глупости» – или несколько мягче: «Наверно, какие-нибудь глупости!» – или (в лучшем случае): «Этого никогда раньше не бывало», опуская, возможно из вежливости, само определение: «Этих глупостей никогда раньше…»
И вот, Теця тоже пользуется этими оборотами. Иногда, когда я говорю что-нибудь кажущееся в Менкажицах странным, Теця быстро изучает взглядом выражение лица родителей и изображает на своем лице их улыбку. О мыслях и суждениях я уже не говорю, – они в точности таковы, как несколько десятков лет назад, когда тетушка Валерия была еще барышней и училась в Ибрамовицах. Теця хоть и живет в наши дни, собственно говоря, вылитая барышня времен Клементины Гофмановой, урожденной Таньской… Мир со своим добром и злом прошел за это время сотни миль, а в комнате Теци, примыкающей к спальне родителей и охраняемой с неусыпной бдительностью, всего несколько книг, и это – библиографические редкости, так называемые «хорошие книги». Разумеется, все та же неизменная Клементина, урожденная Таньская, переводы с английского… И среди всех этих прелестей лежат – о ужас! – стихи, ни больше ни меньше как самого Казимежа Пшервы-Тетмайера!
Этот-то откуда здесь взялся? Конечно, он случайно заблудился, одолжили его у соседей «почитать». Тут он был прочитан и (льщу себя надеждой) получил порицание семейного суда.
И все же не избрала ли Теця лучшую участь, нежели я? Ох, наверняка лучшую!
Отчий дом, тишина, покровительство, это спокойствие, по которому я так вздыхала в Варшаве… Сквозь стену скуки сюда не пробиваются волнения, но вместе с ними не пробиваются и скорби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Да, несомненно: деревню создал господь бог, а город – дьявол, притом дьявол bourgeois. Люди, живущие в деревне, так здоровы, так откровенно здоровы, что это кажется мне просто неправдоподобным. И вот от этих-то людей я веду свой род!
Когда сегодня, часов в пять или шесть утра, мой дядюшка принялся кричать на кого-то с крыльца, я вскочила и как помешанная кинулась туда, полагая, что случился пожар или напали разбойники. Оказалось, что дядюшка просто обругал кого-то у конюшни. Ничего больше!
Быть может, дурно и неблагородно описывать людей, у которых гостишь (вдобавок родственников), но я не могу от этого удержаться, потому что не могу освободиться от недоумения. Неужели это вправду тетушка Валерия, дядюшка Ипполит и Теця – их дочь, а моя двоюродная сестра? Я знала этих людей, но ведь они были совсем другими… Нет! Это я была другая. Я смотрела на них прежними глазами… здешними. А теперь от «той» меня и следов не осталось. А они, наверно, такие же, как были. Здесь мало что меняется. Лета прибавляются, спина горбится, седеют волосы, врастает в землю дом, а все прочее – по-старому. Если бы встал из могилы дедушка Юзеф, он мало бы нашел такого, что было бы для него чуждым.
А со мной-то, со мной-то что сделалось! Существо точно такое же, как они, сидящие прочно на отцовской земле, я стала бродяжкой, бегающей по свету за уроками, чем-то вроде бабочки, расцветшей из куколки (если можно воспользоваться столь изысканной метафорой). Весь сегодняшний день, проведенный в разговорах с теткой Валерией и Тецей, я сдавала самой себе экзамен из собственной жизни. Я живо припоминала не только жизнь обеих этих родственниц, но, во всей полноте, и свою собственную.
Гораздо больше материала для недоумения должна представлять для них я. По крайней мере так хотелось бы объяснить их всеобщее ко мне равнодушие. Это не то, чтобы внешняя холодность. Нет, мы целуемся и плачем довольно часто; но не вкладываем в это ни сердца, ни даже жалости. Целуя меня, тетушка проливает слезы потому, что думает о своей другой, младшей дочери, которая вышла замуж за техника, живущего где-то далеко под Уфой. Теця задумывается о себе, сопоставляет мою свободную жизнь со своим тяжким семейным рабством и плачет над собой. Дядюшка и не думает плакать, ибо это не в его привычках («реветь – бабье дело»), но зато размышляет, зачем я пожаловала в их края, и непрестанно жалуется мне на чрезвычайно плохие дела, сетует на плохой урожай озимых, на высокие проценты, на засухи, на болезни овец и крупного рогатого скота… Бедняга боится, что я вот-вот заведу речь о деньгах. Он бы вздохнул с облегчением, если бы знал, что я приехала только ради воздуха, ради воды и земли…
Да, это совершенно чуждый мне мир. Эти люди не замечают на земле ничего, кроме Менкажиц, и не имеют никаких других интересов, кроме своих денежных соображений. Старики заняты лишь тем, что находится в пределах их фольварка. Светлым лучом в их жизни является Фельця, в настоящее время Балвиньская, темной стороной – Текля: «незамужняя», и, кажется мне (да буду я дурным пророком!), она останется навсегда старой девой. Семейный горизонт настолько узок, что мне здесь совершенно не находится места, даже в те мгновения, когда я сижу тут же. Вся моя жизнь казалась бы им весьма подозрительной, если бы не была для них глубоко безразличной. Я читаю это в их глазах, когда откровенно рассказываю все, а они слушают с улыбками мнимого сочувствия.
История Вацлава!
Мы действительно совершенно чужие друг другу.
Я слушаю длинные эпические повествования о том, как Фельця «понравилась» инженеру на балу в Кельцах, как протекало «ухаживание», объяснение в любви, венчание, отъезд, рождение ребенка. В этих фамильных сагах Фельця неизменно является как бы героиней. Все это случилось с ней. Она уже свершила свое предназначение.
Теця – это больное место семьи. Она еще… никому не понравилась, а если и была объектом каких-то «ухаживаний», то о них не стоит и говорить, – все равно ничего не вышло.
С мыслью о Теце, с чувством к ней связана забота: «несколько тысяч наличными» и «приданое». Простодушная тетушка устраивает мне интервью: как я полагаю – лучше дать побольше наличными или вложить в «приданое»? Как я думаю? «Потому что вы там, на широком свете, имеете больше случаев видеть такого рода вещи, чем мы тут, по деревням. У нас тут по-разному думают. В окрестностях больше в обычае то-то и то-то в числе приданого не давать…» Тетушка полагает, что лучше всего вложить столько-то и столько-то в серебро, потому что «серебро – это уж на всю жизнь…» С каким чувством провозглашает она эту сентенцию! Я твердо стала на сторону серебра.
Бедная Теця сидит в Менкажицах и ждет. Все ее существо стиснуто с детства, словно деревянной колодкой, как нога китаянки. Теця улыбается, говорит, рассказывает, шутит, плачет – все по образцу тетушки и дядюшки. Дядюшка имеет обыкновение определять некоторые чужие ему явления термином «глупости» – или несколько мягче: «Наверно, какие-нибудь глупости!» – или (в лучшем случае): «Этого никогда раньше не бывало», опуская, возможно из вежливости, само определение: «Этих глупостей никогда раньше…»
И вот, Теця тоже пользуется этими оборотами. Иногда, когда я говорю что-нибудь кажущееся в Менкажицах странным, Теця быстро изучает взглядом выражение лица родителей и изображает на своем лице их улыбку. О мыслях и суждениях я уже не говорю, – они в точности таковы, как несколько десятков лет назад, когда тетушка Валерия была еще барышней и училась в Ибрамовицах. Теця хоть и живет в наши дни, собственно говоря, вылитая барышня времен Клементины Гофмановой, урожденной Таньской… Мир со своим добром и злом прошел за это время сотни миль, а в комнате Теци, примыкающей к спальне родителей и охраняемой с неусыпной бдительностью, всего несколько книг, и это – библиографические редкости, так называемые «хорошие книги». Разумеется, все та же неизменная Клементина, урожденная Таньская, переводы с английского… И среди всех этих прелестей лежат – о ужас! – стихи, ни больше ни меньше как самого Казимежа Пшервы-Тетмайера!
Этот-то откуда здесь взялся? Конечно, он случайно заблудился, одолжили его у соседей «почитать». Тут он был прочитан и (льщу себя надеждой) получил порицание семейного суда.
И все же не избрала ли Теця лучшую участь, нежели я? Ох, наверняка лучшую!
Отчий дом, тишина, покровительство, это спокойствие, по которому я так вздыхала в Варшаве… Сквозь стену скуки сюда не пробиваются волнения, но вместе с ними не пробиваются и скорби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99