Георгий Стаматов на вотчине Кайнары был нового типа помещик, выбившийся из мужиков. Георгий Стаматов сам этим очень гордился.
- Я простой мужик, - бил он себя в грудь узловатым, с грязными ногтями, с уцелевшими еще мозолями кулачищем, - я простой мужик, и род мой мужицкий, и знаю я мужицкую породу, все ухватки знаю их, как облупленных! Старого воробья на мякине не проведешь! Мне подавай работу! А ты, Иван, вижу, дельный человек, мы с тобой поладим.
На земле Стаматова работали пленные австрийцы, рыли окопы. Стаматов и австрийцев нанимал на полевые работы.
Стаматов был из хуторян, разбогател на столыпинской реформе, обобрал крестьян, захватив лучшие земли. А потом нажился на поставках в армию. Умел сунуть взятку кому нужно, умел продать и сопревшее сено и мясо с душком.
Нахватал денег, а тратить не умел, жил по-деревенски, только что еды был непочатый край да вина покупал самые дорогие, хотя сам предпочитал казенную, белую, с белой печатью.
И все его приобретения были одно нелепее другого. Привез из Кишинева необыкновенные, под стеклянным колпаком, старинные часы. Часы не шли, заводились ключом, но пружина, по-видимому, не действовала, да и внешний вид часов не соответствовал обстановке стаматовского дома. Но Георгий Стаматов радовался как дитя:
- Какова покупочка, Иван? Хороша?
- Что говорить, часы музейные.
- Вот! Правильное слово! А мне бы всю жизнь думать, а так не назвать. Музейные! Поставлю их в посудном шкафе и пущай стоят, хлеба не просят. А время я по петухам узнаю, куда точнее, да и ходики у меня есть, с гирями, честь по чести.
Сеялку тоже купил Стаматов. Купил велосипед: "Вот вырастет внук будет ездить, я-то не любитель". Еще граммофон приобрел, громадный, с голубой гофрированной трубой. При граммофоне десять пластинок: Вяльцева, вальс "На сопках Маньчжурии", архиерейский хор, краковяк, хор Архангельского, "Дубинушка" Шаляпина, "Так целуй же меня", кек-уок, полька и "Коробейники".
Граммофон ставился у открытого окна, заводила его золовка Стаматова Дуня. Граммофон кашлял, хрипел или орал благим матом, привлекая внимание пленных австрийцев. Стаматов сидел на крыльце и пил чай.
Кончался июнь. Стояли жаркие, удушливые дни. Где-то поблизости погромыхивали грозы. Все сразу созрело, все требовало немедленной уборки, хлеб начал осыпаться; а тут поспела и малина, яблоки надо было снимать, покосы задержались, сломалась косилка "Мак Кормик", и негде было починить.
- Как у нас ячмень? - с тревогой спрашивал Стаматов.
- Тоже осыпается. Надо убирать.
11
"Д о к л а д н а я з а п и с к а к и ш и н е в с к о г о п о л и ц м е й с т е р а н а ч а л ь н и к у Б е с с а р а б с к о г о
Г у б е р н с к о г о Ж а н д а р м с к о г о У п р а в л е н и я
г. К и ш и н е в 26 и ю н я 1916 г.
Получив сведения о том, что разыскиваемый беглый каторжник
Григорий Котовский находится в имении Стаматова, на вотчине Кайнары,
в качестве ватаги, 24 сего июня я предложил кишиневскому уездному
исправнику Хаджи-Коли принять участие в задержании преступника. В тот
же день я с исправником Хаджи-Коли, приставом 3-го участка Гембарским
и еще несколькими чинами вверенной мне полиции выехали на автомобиле
в названное имение. 25 июня Котовский разъезжал по экономии и верхом
же скрылся. За ним была устроена погоня. Скрываясь от погони,
Котовский менял головной убор, слезал с лошади (возможно, по причине
усталости последней) и прятался в хлебах, пользуясь их большим
ростом. Наконец в 5 с половиной часов вечера он был замечен в ячмене;
я подбежал к месту, где ячмень шевелился, и, увидев Котовского,
потребовал поднять руки вверх, но так как он исполнением этого моего
требования медлил, я произвел в него выстрел, коим ранил его,
Котовского, в левую сторону груди. К тому времени подбежали и другие
члены полиции; Котовский задержан и доставлен в Кишинев. Об этом имею
честь уведомить ваше высокородие и присовокупить, что пока Котовский
под строгим караулом содержится в кордегардии 1-го участка.
Полицмейстер З а й ц е в".
12
"Ну, теперь-то они меня укокошат, не выпустят живым, - размышлял Котовский, лежа на больничной койке в тюремной больнице, - тем более, что время военное, сейчас повесить - проще всего".
Белые потолки, белые стены. Доктор в белом халате, но виднеется военная форма из-под халата. Щупает плечо, щупает ребра:
- Больно? Здесь больно?
И уходит, покачивая головой:
- Здорово вас, батенька мой, разделали!
Почему доктора любят говорить "батенька мой"?
В открытое окно слышно, как воркуют голуби. И вдруг песня. Котовский так и взметнулся на койке, и только резкая боль заставила его опять лежать неподвижно.
Чей-то голос негромко напевал:
Песни слез и цепей
Создаются в тюрьме
Под давлением горя и скуки.
Нет спокойствия в ней,
Только грезы во сне
Облегчают страдания муки.
Голос замолк. Вместо него донесся грубый окрик:
- Чего разорался-то?
И снова тишина, почти ощутимая своей давящей тяжестью, сгущенная, сжимающая сердце, - тюремная тишина. Тишина и на следующий день... и через неделю...
Да, они ненавидели его. Даже в этом молчании, в мертвой тишине чувствовалась их злоба. Они ненавидели всеми силами своих поганых душонок - все эти помещики скоповские, купцы гершковичи, приставы полторадневы. И они мстили ему за весь пережитый ими страх, за дрожь в коленках, за пылавшие усадьбы, за направленное на них дуло пистолета. Они достаточно убедились, что его не сломить никакими тюрьмами. И они жаждали его смерти, они захлебывались от жгучего нетерпения: когда же наконец его повесят! Предчувствуя свою неминуемую гибель, они тешили себя напрасными надеждами, что стоит только уничтожить его, одним своим именем звавшего на борьбу и восстание, - и как-нибудь все утрясется, наладится.
Котовский, несмотря ни на что, быстро поправлялся. Вскоре он был переведен в камеру, а в первых числах июля в арестантской одежде, в специальных ножных кандалах, скованный ручными кандалами с другим пересыльным арестантом, в сопровождении большого конвоя, в окружении тюремного начальства должен был проследовать в партии особо важных преступников на кишиневский вокзал для отправки в Одесскую окружную тюрьму.
- Вы уж доведите дело до конца, - обратился к Хаджи-Коли полицмейстер, пригласив его для этого к себе. - Вы понимаете сами, мы ни на кого не можем положиться. Вы его выследили, вы его доставили в тюрьму, на вас возлагаю личную ответственность за доставку арестованного до арестантского вагона. Дальше с вас ответственность снимается.
Но Хаджи-Коли и сам готов был оберегать Котовского и сидеть, не отходя, возле его камеры, только бы не повторилась старая история с побегом. Какое счастье! Какая удача! На этот раз Хаджи-Коли не промахнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175