Не просто живут. Не могут друг без друга.
Да. Папа оказался прав. В начале третьего курса меня снова встретила прежняя Ди. Ее голову вновь переполняли сумасбродные идеи, она снова говорила отрывистыми фразами и невпопад, разрисовывала столы и стулья, носила несуразную одежду и часами просиживала возле Зямы, наблюдая, как он вытачивает статуэтки.
Похоже, люди действительно ко всему привыкают, Я давно заметила, что к Ди в институте никто не относится серьезно. Кроме меня, конечно, и Елены Степановны. Я даже подумала: а почему, собственно, нельзя быть такой, как Ди? Жить в своем мире, делать то, что тебе хочется, и не обращать ни на кого внимания. В сущности, всем все по барабану. Может, и мой образ Ди с канатом под куполом цирка – всего лишь гиперболизация, а в действительности жизнь простая и серая.
Но я ошибалась. Это произошло в конце июня. Я, как всегда, старательно готовилась к летней сессии. Жила по строгому режиму, в котором для Ди практически не было места. Экзамены прошли успешно. Оставался один год учебы. Мне светил красный диплом.
В этот день утром мы сдавали последний экзамен летней сессии. В аудиторию зашел ректор, попросил нашу группу не расходиться.
К трем часам все двадцать пять студенток были в сборе. Ди, как всегда, сидела рядом со мной и рисовала гиперболоид инженера Гарина. Во всяком случае, так она выразилась.
Ректор вошел в аудиторию в сопровождении толстой тетки, одетой в милицейскую форму. Тетка оказалась следователем из уголовного отдела.
Ректор открыл комсомольское собрание и передал слово милиционерше. Дальше все было как в тумане: на меня неожиданно свалилась с высоты девочка, шедшая по канату, поэтому я до сих пор не вполне отчетливо помню все происходившее, особенно собственную речь, которая последовала после выступления следователя.
Тетка в форме сообщила, что Диана Ивановна Мистоцкая обвиняется в краже двухсот рублей, которая была совершена 4 мая нынешнего года в женской раздевалке института во время урока физкультуры.
Помню, в ужасе посмотрела на Ди, но она молчала, продолжая индифферентно рисовать свой гиперболоид.
Ректор сказал, что мы – студентки и комсомолки должны осудить свою одногруппницу, комсомолку и будущего учителя, за противоправные действия.
Тут на меня будто свалилась снежная лавина. Я с трудом выбралась из-под нее. Встала со своего места. Вышла к доске и начала орать. Никогда до этого я ни на кого не орала. Я была отличницей, претенденткой на красный диплом, гордостью факультета, одной из самых тактичных, воспитанных и дисциплинированных студенток в институте, теперь же я обливалась слезами и орала, что Диана – честнейший человек, что она никогда на свете не позволит себе взять чужой копейки, что следователь клевещет и лжет, обвиняя честного человека, может быть, самого честного, с которым я встречалась в своей жизни, что ректор потерял в моих глазах всякое уважение, разыгрывая по просьбе милиции или еще кого-то подобный спектакль, предоставляя нам роль покорных овечек, готовых на все, лишь бы угодить власти.
Помню лица, расплывшиеся от моих слез, которые мешали мне видеть. Лица моих одногруппниц, следователя, ректора. Растерянные, оторопевшие. Только не помню лица Ди. Может быть, я просто не видела ее в эти минуты – ведь она сидела в конце аудитории. Рыдания душили меня, я выбежала из помещения и помчалась домой.
Я была уверена, что скоро, очень скоро к нам придет Ди и мы вместе с мамой и папой найдем способ защитить ее от этой жуткой клеветы, от толстой тетки в милицейской форме, от комсомольских порицаний...
Но Ди не пришла. Утром начинались каникулы. Я поспешила в общагу. Комендантша сообщила, что Диана уехала в шесть утра с чемоданом на вокзал. Я поняла: Ди сбежала. Поднялась на второй этаж – поговорить с девочками, жившими с ней в одной комнате. Они только встали, готовили завтрак на общей кухне.
Света и Лена охотно рассказали, как их допрашивала следователь. Она интересовалась, были ли у Ди деньги.
– Мы ответили, что денег у Ди едва хватало на еду, а четвертого мая вечером она подарила нам кофточки, о которых мы мечтали несколько месяцев, но не могли купить, так как они очень дорого стоили. Еще Ди принесла большой набор масляных красок и полотно, а потом приготовила очень вкусный ужин: курицу в ананасах. Мы не знали, откуда Ди взяла деньги, чтобы все это купить.
Я вспомнила вдруг, что именно в эти дни Ди подарила папе замечательный резец по дереву, который полгода назад появился в продаже, но папа все не решался его купить. Резец был дорогой. Ди объяснила, что родители прислали ей из Магадана посылку с одеждой и резцом, потому что там он стоит копейки.
На этот раз я ничего не рассказала родителям. Хотела сначала сама разобраться, что же произошло на самом деле. Задача была непосильной, но я заставляла себя владеть собой, вспоминая все слова, которые мне говорила мама за двадцать один год моей жизни, и твердила их себе: «Нужно время. Главное – здоровье. Утро вечера мудренее. Нет! Это не подходит. Сейчас утро. Значит, будет другое утро, то, которое мудренее».
И оно действительно наступило через десять дней. Утром я нашла в почтовом ящике письмо из Магадана.
От Ди. Страшное письмо, в котором Ди выносила себе приговор.
Я отнесла письмо ректору. К счастью, он еще не успел уехать в отпуск. Сидел в своем уютном кабинете, пил чай и наслаждался видом из окна. Вид был действительно красивый. Гибкие вербы склонялись над рекой, отражаясь в воде так отчетливо, что становилось непонятно, где реальность, а где отражение. Очень красиво пели птицы. Или просто папа научил меня слышать их пение среди многих посторонних звуков города.
Иван Григорьевич преподавал зарубежную литературу, рассказывал смешные истории на студенческих капустниках. Он прошел всю войну. Теперь сидел в рубашке с короткими рукавами и распахнутым воротом, так что были заметны старые шрамы на обеих руках и груди. Я подала ему конверт.
– Письмо вам, Эмма. Я не могу его читать.
– Прочтите, пожалуйста. Это очень важно. Прочтите вслух.
– Почему вслух?
– Трудно объяснить.
Мне мешало пение птиц или пугала тишина, которую я должна буду переносить, пока ректор читает.
– «Здравствуй, моя любимая Эвээма. Единственный человек, который меня действительно любит. Теперь я это точно знаю. Ты и Зяма». Кто это – Зяма?
– Мой папа.
– «Только Зяма не просто любит, а еще все-все понимает. До донышка. Теперь, после моего ужасного поступка, ты не сможешь со мной дружить. Ты верила, что я такая честная. Я не достойна тебя и твоей дружбы. Твоего уважения. Твоей любви. Я действительно украла 4 мая 200 рублей в женской раздевалке. Там никого не было, все ушли в зал на физкультуру. Открыла сумочку, которая лежала возле меня, увидела деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Да. Папа оказался прав. В начале третьего курса меня снова встретила прежняя Ди. Ее голову вновь переполняли сумасбродные идеи, она снова говорила отрывистыми фразами и невпопад, разрисовывала столы и стулья, носила несуразную одежду и часами просиживала возле Зямы, наблюдая, как он вытачивает статуэтки.
Похоже, люди действительно ко всему привыкают, Я давно заметила, что к Ди в институте никто не относится серьезно. Кроме меня, конечно, и Елены Степановны. Я даже подумала: а почему, собственно, нельзя быть такой, как Ди? Жить в своем мире, делать то, что тебе хочется, и не обращать ни на кого внимания. В сущности, всем все по барабану. Может, и мой образ Ди с канатом под куполом цирка – всего лишь гиперболизация, а в действительности жизнь простая и серая.
Но я ошибалась. Это произошло в конце июня. Я, как всегда, старательно готовилась к летней сессии. Жила по строгому режиму, в котором для Ди практически не было места. Экзамены прошли успешно. Оставался один год учебы. Мне светил красный диплом.
В этот день утром мы сдавали последний экзамен летней сессии. В аудиторию зашел ректор, попросил нашу группу не расходиться.
К трем часам все двадцать пять студенток были в сборе. Ди, как всегда, сидела рядом со мной и рисовала гиперболоид инженера Гарина. Во всяком случае, так она выразилась.
Ректор вошел в аудиторию в сопровождении толстой тетки, одетой в милицейскую форму. Тетка оказалась следователем из уголовного отдела.
Ректор открыл комсомольское собрание и передал слово милиционерше. Дальше все было как в тумане: на меня неожиданно свалилась с высоты девочка, шедшая по канату, поэтому я до сих пор не вполне отчетливо помню все происходившее, особенно собственную речь, которая последовала после выступления следователя.
Тетка в форме сообщила, что Диана Ивановна Мистоцкая обвиняется в краже двухсот рублей, которая была совершена 4 мая нынешнего года в женской раздевалке института во время урока физкультуры.
Помню, в ужасе посмотрела на Ди, но она молчала, продолжая индифферентно рисовать свой гиперболоид.
Ректор сказал, что мы – студентки и комсомолки должны осудить свою одногруппницу, комсомолку и будущего учителя, за противоправные действия.
Тут на меня будто свалилась снежная лавина. Я с трудом выбралась из-под нее. Встала со своего места. Вышла к доске и начала орать. Никогда до этого я ни на кого не орала. Я была отличницей, претенденткой на красный диплом, гордостью факультета, одной из самых тактичных, воспитанных и дисциплинированных студенток в институте, теперь же я обливалась слезами и орала, что Диана – честнейший человек, что она никогда на свете не позволит себе взять чужой копейки, что следователь клевещет и лжет, обвиняя честного человека, может быть, самого честного, с которым я встречалась в своей жизни, что ректор потерял в моих глазах всякое уважение, разыгрывая по просьбе милиции или еще кого-то подобный спектакль, предоставляя нам роль покорных овечек, готовых на все, лишь бы угодить власти.
Помню лица, расплывшиеся от моих слез, которые мешали мне видеть. Лица моих одногруппниц, следователя, ректора. Растерянные, оторопевшие. Только не помню лица Ди. Может быть, я просто не видела ее в эти минуты – ведь она сидела в конце аудитории. Рыдания душили меня, я выбежала из помещения и помчалась домой.
Я была уверена, что скоро, очень скоро к нам придет Ди и мы вместе с мамой и папой найдем способ защитить ее от этой жуткой клеветы, от толстой тетки в милицейской форме, от комсомольских порицаний...
Но Ди не пришла. Утром начинались каникулы. Я поспешила в общагу. Комендантша сообщила, что Диана уехала в шесть утра с чемоданом на вокзал. Я поняла: Ди сбежала. Поднялась на второй этаж – поговорить с девочками, жившими с ней в одной комнате. Они только встали, готовили завтрак на общей кухне.
Света и Лена охотно рассказали, как их допрашивала следователь. Она интересовалась, были ли у Ди деньги.
– Мы ответили, что денег у Ди едва хватало на еду, а четвертого мая вечером она подарила нам кофточки, о которых мы мечтали несколько месяцев, но не могли купить, так как они очень дорого стоили. Еще Ди принесла большой набор масляных красок и полотно, а потом приготовила очень вкусный ужин: курицу в ананасах. Мы не знали, откуда Ди взяла деньги, чтобы все это купить.
Я вспомнила вдруг, что именно в эти дни Ди подарила папе замечательный резец по дереву, который полгода назад появился в продаже, но папа все не решался его купить. Резец был дорогой. Ди объяснила, что родители прислали ей из Магадана посылку с одеждой и резцом, потому что там он стоит копейки.
На этот раз я ничего не рассказала родителям. Хотела сначала сама разобраться, что же произошло на самом деле. Задача была непосильной, но я заставляла себя владеть собой, вспоминая все слова, которые мне говорила мама за двадцать один год моей жизни, и твердила их себе: «Нужно время. Главное – здоровье. Утро вечера мудренее. Нет! Это не подходит. Сейчас утро. Значит, будет другое утро, то, которое мудренее».
И оно действительно наступило через десять дней. Утром я нашла в почтовом ящике письмо из Магадана.
От Ди. Страшное письмо, в котором Ди выносила себе приговор.
Я отнесла письмо ректору. К счастью, он еще не успел уехать в отпуск. Сидел в своем уютном кабинете, пил чай и наслаждался видом из окна. Вид был действительно красивый. Гибкие вербы склонялись над рекой, отражаясь в воде так отчетливо, что становилось непонятно, где реальность, а где отражение. Очень красиво пели птицы. Или просто папа научил меня слышать их пение среди многих посторонних звуков города.
Иван Григорьевич преподавал зарубежную литературу, рассказывал смешные истории на студенческих капустниках. Он прошел всю войну. Теперь сидел в рубашке с короткими рукавами и распахнутым воротом, так что были заметны старые шрамы на обеих руках и груди. Я подала ему конверт.
– Письмо вам, Эмма. Я не могу его читать.
– Прочтите, пожалуйста. Это очень важно. Прочтите вслух.
– Почему вслух?
– Трудно объяснить.
Мне мешало пение птиц или пугала тишина, которую я должна буду переносить, пока ректор читает.
– «Здравствуй, моя любимая Эвээма. Единственный человек, который меня действительно любит. Теперь я это точно знаю. Ты и Зяма». Кто это – Зяма?
– Мой папа.
– «Только Зяма не просто любит, а еще все-все понимает. До донышка. Теперь, после моего ужасного поступка, ты не сможешь со мной дружить. Ты верила, что я такая честная. Я не достойна тебя и твоей дружбы. Твоего уважения. Твоей любви. Я действительно украла 4 мая 200 рублей в женской раздевалке. Там никого не было, все ушли в зал на физкультуру. Открыла сумочку, которая лежала возле меня, увидела деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66