- воскликнула Дора.
- Да и я, и я! - шумел Журавка.
- И я,- говорили хорошие глаза Анны Михайловны.
- Широко это, очень широко, батюшка Нестор Игнатьич,- замечал Вырвич.
- Да как же вы хотите, чтобы такая мировая идея была узка, чтобы она, так сказать, в аптечную коробочку, что ли, укладывалась?
- То-то вот от ширины-то ее ей и не удается до сих пор воплотиться-то; а вы поуже, пояснее формулируйте.
- Да любви мало-с. Вы говорите: идея не воплощается до сих пор потому, что она очень широка, а посмотрите, не оттого ли она не воплощается, что любви нет, что все и во имя любви-то делается без любви вовсе.
Дорушка заплескала ладонями.
Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее "философствующей вздержкой".
Дора с своей стороны тоже была о них не очень выгодного мнения.
- Что это за люди? - говорила она Долинскому,- все вычитанное, все чужое, взятое напрокат, и своего решительно ничего.
- Да чего вы на них сердитесь? Они сколько видели, сколько слышали, столько и говорят. Все их несчастье в том, что они мало знают жизнь, мало видели.
- И еще меньше думали.
- Ну, думать-то они, пожалуй, и думают.
- Так как же ни до чего путного не додумаются?
- Да ведь это... Ах, Дарья Михайловна, и вы-то еще мало знаете людей!
- Это и неудивительно; но удивительно, как они других учат, а сами как дети лепечут! Я по крайней мере нигде не видная и ничего не знающая человечица, а ведь это... видите... рассуждают совсем будто как большие!
Долинский и Дора вместе засмеялись.
- Нет, а вы вот что, Нестор Игнатьич, даром что вы такой тихоня, а прехитрый вы человек. Что вы никогда почти не хотите меня поддержать перед ними? - говорила Дора.
- Да не в чем-с, когда вы и сами с ними справляетесь. Я бы ведь так не соспорил, как вы.
- Отчего это?
- Да оттого, что за охота с ними спорить? Вы ведь их ничем не урезоните.
- Ну-с?
- Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них ничего; вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много - что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так...
- Это, выходит, значит, что я глупо поступаю, споря с ними?
Долинский тихо улыбнулся.
- Ммм! Какой любезный! - произнесла Дора, бросив ему в лицо хлебным шариком.
- Вы думаете, что для них ошибаться в чем-нибудь - очень важная вещь? Жизни не будет стоить; скажет: ошибся, да и дело к стороне; не изболит сердцем, и телом не похудеет.
- Ах, Нестор Игнатьич, Нестор Игнатьич! Кому ж, однако, верить-то остается? А ведь нужно же кому-нибудь верить, хочется, наконец, верить! говорила задумчиво Дора.
- Веруйте смелее в себя, идите бодрее в жизнь; жизнь сама покажет, что делать; нужно иметь ум и правила, а не расписание,- успокаивал ее Долинский, и у них перемерялся тон и заходила долгая, живая беседа, кончая которую Даша всегда говорила: зачем эти люди мешают нам говорить?
Долинский сам чувствовал, что очень досадно, зачем эти люди мешают ему говорить с Дорой, а эти люди являлись к ним довольно редко и раз от разу посещения их становились еще реже.
- Ну, какое сравнение разговаривать, например, с ними, или с простодушным Ильею Макаровичем? - спрашивала Дора.- Это - человек, он живет, сочувствует, любит, страдает, одним словом, несет жизнь; а те, точно кукушки, по чужим гнездам прыгают; точно ученые скворцы сверкочат: "Дай скворушке кашки!" И еще этакие-то кукушки хотят, чтобы все их слушали. Нечего сказать, хорошо бы стало на свете! Вышло бы, что ни одной твари на земле нет глупее, как люди.
- Это мы вам обязаны за такое знакомство,- шутила она с Долинским.- К нам прежде такие птицы не залетали. А, впрочем, ничего - это очень назидательно.
- А не спорить я все-таки не могу,- говорила она в заключение.
Вырвич и Шпандорчук пробовали заводить с Дорушкой речь о стесненности женских прав, но она с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно равнодушною. Развиватели дали ей прочесть несколько статей, касавшихся этого предмета; она прочла все эти статьи очень терпеливо и сказала:
- Пожалуйста, не носите мне больше этого сора.
- Неужто,- говорили ей,- вы не сочувствуете и тому, что люди бьются за вас же, бьются за ваши же естественные права, которые у вас отняты?
- Я очень довольна моими правами; я нахожу, что у меня их ровно столько же, сколько у вас, и отнять их у меня никто не может,- отвечала Дора.
- А вот не можете быть судьей.
- И не хочу; мне довольно судить самое себя.
- А других вы судите чужим судом?
- Нет, своим собственным.
- Спорщица! Когда ты перестанешь спорить! - останавливала сестру Анна Михайловна, обыкновенно не принимавшая личного участия в заходивших при ней длинных спорах.
- Не могу, Аня, за живое меня задевают эти молодые фразы,- горячо отвечала Дора.
- Но позвольте, ведь вы могли бы пожелать быть врачом? - возражал ей Шпандорчук.
- Могла бы.
- И вам бы не позволили.
- Совершенно напрасно не позволили бы.
- А все-таки вот взяли бы, да и не позволили бы.
- Очень жаль, но я бы нашла себе другое дело. Не только света, что в окне.
- Ну, хорошо-с, ну, положим, вы можете себе создать этакое другое независимое положение, а те, которые не могут?
- Да о тех и говорить нечего! Кто не умеет стать сам, того не поставите. Белинский прекрасно говорит, что тому нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего врага.
- Ах, да оставьте вы, сделайте милость, в покое вашего Белинского! Помилуйте, что же это, приговор, что ли, что сказал Белинский?
- В этом случае, да - приговор. Попробуйте-ка отнять независимость у меня, у моей сестры, или у Анны Анисимовны! Не угодно ли?
- Что за Анна Анисимовна?
- А, это счастливое имя имеет честь принадлежать совершенно независимой швее из нашего магазина.
Дорушка любила ставить свою Анну Анисимовну в пример и охотно рассказывала ее несекретную историю.
- Вот видите! - говорили ей после этого рассказа развиватели,- а легко зато этой Анне Анисимовне?
- Ну, господа, простите меня великодушно! - запальчиво отвечала Дора.-Кто смотрит, легко ли ему, да еще выгодно ли ему отстоять свою свободу, тот ее не стоит и даже говорить о ней не должен.
- Да, женщина, почти каждая - раба; она раба и в семье, раба в обществе.
- Потому что она большей частью раба по натуре.
- То есть как это? Не может жить без опеки?
- Не хочет-с, не хочет сама себе помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
- Да и я, и я! - шумел Журавка.
- И я,- говорили хорошие глаза Анны Михайловны.
- Широко это, очень широко, батюшка Нестор Игнатьич,- замечал Вырвич.
- Да как же вы хотите, чтобы такая мировая идея была узка, чтобы она, так сказать, в аптечную коробочку, что ли, укладывалась?
- То-то вот от ширины-то ее ей и не удается до сих пор воплотиться-то; а вы поуже, пояснее формулируйте.
- Да любви мало-с. Вы говорите: идея не воплощается до сих пор потому, что она очень широка, а посмотрите, не оттого ли она не воплощается, что любви нет, что все и во имя любви-то делается без любви вовсе.
Дорушка заплескала ладонями.
Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее "философствующей вздержкой".
Дора с своей стороны тоже была о них не очень выгодного мнения.
- Что это за люди? - говорила она Долинскому,- все вычитанное, все чужое, взятое напрокат, и своего решительно ничего.
- Да чего вы на них сердитесь? Они сколько видели, сколько слышали, столько и говорят. Все их несчастье в том, что они мало знают жизнь, мало видели.
- И еще меньше думали.
- Ну, думать-то они, пожалуй, и думают.
- Так как же ни до чего путного не додумаются?
- Да ведь это... Ах, Дарья Михайловна, и вы-то еще мало знаете людей!
- Это и неудивительно; но удивительно, как они других учат, а сами как дети лепечут! Я по крайней мере нигде не видная и ничего не знающая человечица, а ведь это... видите... рассуждают совсем будто как большие!
Долинский и Дора вместе засмеялись.
- Нет, а вы вот что, Нестор Игнатьич, даром что вы такой тихоня, а прехитрый вы человек. Что вы никогда почти не хотите меня поддержать перед ними? - говорила Дора.
- Да не в чем-с, когда вы и сами с ними справляетесь. Я бы ведь так не соспорил, как вы.
- Отчего это?
- Да оттого, что за охота с ними спорить? Вы ведь их ничем не урезоните.
- Ну-с?
- Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них ничего; вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много - что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так...
- Это, выходит, значит, что я глупо поступаю, споря с ними?
Долинский тихо улыбнулся.
- Ммм! Какой любезный! - произнесла Дора, бросив ему в лицо хлебным шариком.
- Вы думаете, что для них ошибаться в чем-нибудь - очень важная вещь? Жизни не будет стоить; скажет: ошибся, да и дело к стороне; не изболит сердцем, и телом не похудеет.
- Ах, Нестор Игнатьич, Нестор Игнатьич! Кому ж, однако, верить-то остается? А ведь нужно же кому-нибудь верить, хочется, наконец, верить! говорила задумчиво Дора.
- Веруйте смелее в себя, идите бодрее в жизнь; жизнь сама покажет, что делать; нужно иметь ум и правила, а не расписание,- успокаивал ее Долинский, и у них перемерялся тон и заходила долгая, живая беседа, кончая которую Даша всегда говорила: зачем эти люди мешают нам говорить?
Долинский сам чувствовал, что очень досадно, зачем эти люди мешают ему говорить с Дорой, а эти люди являлись к ним довольно редко и раз от разу посещения их становились еще реже.
- Ну, какое сравнение разговаривать, например, с ними, или с простодушным Ильею Макаровичем? - спрашивала Дора.- Это - человек, он живет, сочувствует, любит, страдает, одним словом, несет жизнь; а те, точно кукушки, по чужим гнездам прыгают; точно ученые скворцы сверкочат: "Дай скворушке кашки!" И еще этакие-то кукушки хотят, чтобы все их слушали. Нечего сказать, хорошо бы стало на свете! Вышло бы, что ни одной твари на земле нет глупее, как люди.
- Это мы вам обязаны за такое знакомство,- шутила она с Долинским.- К нам прежде такие птицы не залетали. А, впрочем, ничего - это очень назидательно.
- А не спорить я все-таки не могу,- говорила она в заключение.
Вырвич и Шпандорчук пробовали заводить с Дорушкой речь о стесненности женских прав, но она с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно равнодушною. Развиватели дали ей прочесть несколько статей, касавшихся этого предмета; она прочла все эти статьи очень терпеливо и сказала:
- Пожалуйста, не носите мне больше этого сора.
- Неужто,- говорили ей,- вы не сочувствуете и тому, что люди бьются за вас же, бьются за ваши же естественные права, которые у вас отняты?
- Я очень довольна моими правами; я нахожу, что у меня их ровно столько же, сколько у вас, и отнять их у меня никто не может,- отвечала Дора.
- А вот не можете быть судьей.
- И не хочу; мне довольно судить самое себя.
- А других вы судите чужим судом?
- Нет, своим собственным.
- Спорщица! Когда ты перестанешь спорить! - останавливала сестру Анна Михайловна, обыкновенно не принимавшая личного участия в заходивших при ней длинных спорах.
- Не могу, Аня, за живое меня задевают эти молодые фразы,- горячо отвечала Дора.
- Но позвольте, ведь вы могли бы пожелать быть врачом? - возражал ей Шпандорчук.
- Могла бы.
- И вам бы не позволили.
- Совершенно напрасно не позволили бы.
- А все-таки вот взяли бы, да и не позволили бы.
- Очень жаль, но я бы нашла себе другое дело. Не только света, что в окне.
- Ну, хорошо-с, ну, положим, вы можете себе создать этакое другое независимое положение, а те, которые не могут?
- Да о тех и говорить нечего! Кто не умеет стать сам, того не поставите. Белинский прекрасно говорит, что тому нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего врага.
- Ах, да оставьте вы, сделайте милость, в покое вашего Белинского! Помилуйте, что же это, приговор, что ли, что сказал Белинский?
- В этом случае, да - приговор. Попробуйте-ка отнять независимость у меня, у моей сестры, или у Анны Анисимовны! Не угодно ли?
- Что за Анна Анисимовна?
- А, это счастливое имя имеет честь принадлежать совершенно независимой швее из нашего магазина.
Дорушка любила ставить свою Анну Анисимовну в пример и охотно рассказывала ее несекретную историю.
- Вот видите! - говорили ей после этого рассказа развиватели,- а легко зато этой Анне Анисимовне?
- Ну, господа, простите меня великодушно! - запальчиво отвечала Дора.-Кто смотрит, легко ли ему, да еще выгодно ли ему отстоять свою свободу, тот ее не стоит и даже говорить о ней не должен.
- Да, женщина, почти каждая - раба; она раба и в семье, раба в обществе.
- Потому что она большей частью раба по натуре.
- То есть как это? Не может жить без опеки?
- Не хочет-с, не хочет сама себе помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85