Эта земля должна дать им кров и пищу. Нет, черт возьми, двое мужчин с хорошими ружьями и верным глазом не могут погибнуть от голода там, куда залетают птицы и заглядывают белые медведи!
Все же, по правде говоря, при взгляде на карту холодок закрадывался в его сердце. Путь так долог, препятствий так много…
Но вот подошли к концу тренировочные походы с Иохансеном, объездка собачьих упряжек, подготовка снаряжения.
Последние дни перед выступлением в поход Нансен почти не спал. Он нервничал, несколько раз вспылил — это случалось с ним редко — и не мог отделаться от навязчивой мысли, что еще не все предусмотрено и продумано так, как надо.

Выход к полюсу был назначен на 26 февраля 1895 года. Команда уселась за прощальный ужин в кают-компании, разукрашенной флажками и неуклюже смастеренными из промасленной бумаги фонариками. Скотт-Хансен принес бутылку вина, которую берег с отхода из Норвегии. Конечно, это был не самый веселый ужин на «Фраме», но каждый бодрился изо всех сил.
Разошлись по каютам поздно. Нансен вовсе не прилег в эту последнюю ночь. Рассвет застал его за столом. Он оставлял в каюте «Фрама» письма на случай, если ему никогда не суждено будет увидеть родину. Другие же готовили письма для отправки с ним: ведь если поход удастся, двое должны вернуться в Норвегию раньше «Фрама». Это были очень короткие и совсем легкие письма — они не должны стать лишним грузом.
Утром вспышки прощального салюта тускло блеснули в снежных вихрях. Снег поскрипывал, застоявшиеся собаки на ходу грызлись между собой, путая постромки четырех нарт.
Вдруг Нансен услышал крики. У перегруженных задних нарт сломались сразу три перекладины. Возвращаться на корабль? Дурная примета, скажут некоторые.

Пусть говорят. Эту неудачу можно считать удачей: нарты могли сломаться на полпути.
28 февраля вторично громыхнул салют. Несколько человек пошли провожать уходивших. Но с шестью нартами возни было куда больше, чем с четырьмя. С места первой ночевки «Фрам» был виден так же хорошо, как утром. На грот-мачте корабля ярко горел электрический дуговой фонарь. По верхушкам торосов чадили факелы и костры из пакли. Славная иллюминация! И вдобавок к ней — небольшой концерт: псы, которых тянуло назад, к теплу, жалобным воем старались обратить внимание хозяев на такую явную нелепость, как ночевка в снегу.
На другой день провожающие распрощались с уходящими. Кое у кого блеснула слеза. Неисправимый Якобсен предлагал пари, что Нансен вернется еще раз.
— Слушай-ка, Нансен, — точно спохватившись, сказал в последнюю минуту Свердруп, — не собираешься ли ты после возвращения домой отправиться на Южный полюс? Смотри дождись меня.
…Прошло пять дней. Нансен вывел в дневнике: «Среда, 6 марта. Опять мы на „Фраме“».
Да, они снова вернулись. День пути убедил Нансена, что с шестью санями далеко не уйдешь. Можно было бросить двое саней и часть груза. Но Нансен ничего не делал кое-как. Разумеется, неловко дважды возвращаться на корабль после салютов, прочувствованных речей и трогательных рукопожатий. Нансен, однако, победил в себе это, в сущности, довольно мелкое чувство.
В третий раз они пошли 14 марта. Теперь груз был размещен всего на трех отличных, укрепленных железными скрепами нартах. Снова салют, снова прощание. Впрочем, Якобсен отказался прощаться: ему понравилась роль пророка.
По большому льду
Два человека, двадцать восемь собак, три четверти тонны груза, 40 градусов мороза, многие сотни километров ледяной пустыни, за всю миллионолетнюю историю Земли ни разу не слышавшей человеческого голоса, — таким было исходное положение в начавшейся борьбе.
Нансен еще в Гренландии научился тянуть сани, заменяя вьючное животное. Теперь все повторялось. Правда, там, в Гренландии, не было помощников — собак. Но зато гренландский ледник не горбился торосами, через которые нужно переволакивать сани, поднимая и опуская их столько раз, что одной этой работы хватило бы на десяток сильных и здоровых парней.
Эти-то торосы и беспокоили Нансена всё больше и больше. Те ровные ледяные поля, которые возбуждали самые радужные надежды при санных прогулках возле «Фрама», кончились гораздо раньше, чем предполагал Нансен. С девятого дня пути началась непрерывная возня с подниманием и подтаскиванием тяжелых парт. И чем дальше, тем шло все хуже и хуже: трещины, полыньи, торос на торосе.
Несмотря на лютую стужу, у Нансена и его спутника полосы слипались от пота. Испарина пропитывала одежду, и к концу дня она смораживалась в ломкий ледяной панцирь. Снятая с плеч затвердевшая куртка могла стоять, как рыцарские доспехи. Обледеневшая, она и по весу не уступала средневековым латам и налокотникам, только не звенела, а хрустела и трещала.
Сбросить бы с себя все, переодеться… Но где? В легкой шелковой палатке? И во что? Запасное белье — это лишние килограммы. Оно осталось на корабле.
— Ничего, все на свете проходит, как сказала лисица, когда с нее сдирали шкуру, — повторял Нансен спутнику любимую поговорку капитана Крефтинга.
На ночь они забирались в общий спальный мешок, затягивали его отверстие и постепенно оттаивали, лязгая зубами и дрожа так, что сотрясалась палатка. Едва одежда начинала подсыхать, они совали за пазуху мокрые рукавицы, носки и стельки из меховых сапог.
Высушить все это по-настоящему не удавалось никогда. Как только Нансен выскакивал из спального мешка — он всегда делал это первым, чтобы приготовить поесть, — его влажная фуфайка и штаны тотчас затвердевали.
Но если бы беда была только в стуже! Можно терпеть всё, когда спокойно на душе. Однако откуда взяться спокойствию, если вместо 15 километров в день они, выбиваясь из сил, нещадно колотя собак, едва проходят пять-шесть?
Труд того, кто идет с собаками по арктическому льду, особенно изнурителен из-за обилия постоянных мелких препятствий.
Постромки собачьих упряжек рвутся, скручиваются, перепутываются. Распутать и снова связать их можпо только голыми руками. В первый же день пути на израненных и обмороженных пальцах не остается целой кожи.
Все распутано, развязано — но тут нарта зацепилась за выступ льдины. Нарта приподнята, собаки рванули… Но что за след тянется по льду? Распоролся мешок с сухарями. Держа иголку в тех же многострадальных пальцах, ездок зашивает дыру, трогает дальше, и… вожак упряжки проваливается в трещину. От всего этого можно завыть!
И так день за днем. Разница в том, что 17 марта было 42,8 градуса мороза, а 22-го — 42,7; в том, что 23 марта была убита и скормлена остальным первая собака, а 3 апреля — вторая; в том, что 2 апреля снялись с ночлега около трех часов дня, а 4 апреля тронулись в путь в три часа утра.
Оба так уставали, что сон одолевал их на ходу, валил во время еды;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77