Отгреб засыпанного снегом Генку.
- Жив?
Генка медленно поднял синие веки, равнодушно и как бы из далека поглядел на друга.
- На, хлебни. - Виктор подал фляжку.
Генка слабо повел головой и закрыл глаза. У него, как у покойника, заострилось обескровленное лицо. Виктор испугался: "Умрет!"
- Слышь, Ген, хлебни! - затряс он друга. - На! Хлебни!
Поднес фляжку к почерневшим Генкиным губам, насильно влил глоток.
- На еще!
Генка глотнул еще. Виктор начал растирать ему руки снегом.
- Во-от, - нараспев говорил Виктор. - Во-от, сейчас...
А что "вот", что "сейчас", и сам не знал.
Генка медленно оживал.
- А как он? - повел глазами Генка.
Только теперь Виктор вспомнил о немце.
- Вставай! - приказал Виктор. - Ауфштейн!
Немец попытался встать, но упал.
Синие, как и у Генки, веки его были закрыты, черная щетина клочьями торчала на провалившихся щеках.
- О-о, майн гот! - выдохнул облачко пара немец.
- "Майн гот, майн гот"! - озлился Виктор. - Хоть бы ты сдох!
- Дай ему выпить, - донесся шепот Генки.
- Айн глоток только. - Виктор подал немцу флягу и показал один палец. - Айн! Ферштеен?
Немец протянул скрюченные пальцы и не мог взять фляжку. Застонал.
- Ну, навязался ты на нашу голову! - процедил сквозь зубы Виктор. Давай руки! Хенде давай! Гебен хенде.
Немец протянул руки, и Виктор стал яростно растирать их снегом. Немец стонал, морщился, по провалившимся щекам текли мутные слезы.
- О-о! О майн гот, майн гот, - повторял он хрипло. И обреченным взглядом скользил по безжизненным снегам.
- На! Пей! - снова подал фляжку Виктор. - Айн глоток. Да поменьше глотай.
- Яволь, - прохрипел немец.
Закоченевшими пальцами немец взял фляжку, судорожно глотнул и умоляюще уставился на Виктора. Виктор смотрел на осунувшееся черное лицо пленного, на острый, в щетине кадык, на порванные ветром, кровоточащие губы, и непрошеная жалость шевельнулась в груди.
- Еще айн. - Виктор рассердился на свою слабость. - Нох айн! крикнул он на замешкавшегося немца. Немец торопливо отглотнул еще.
- Данке шён! - прохрипел благодарно.
- Вставай, вставай! Ауфштейн!
Немец с трудом поднялся.
Одежда на нем, пока он вставал, скрипела. На Викторе и Генке была такая же. Пальцы у Виктора совсем закоченели. Он дышал на них, совал в рот - не помогало. Сообразил сунуть их себе в штаны, между ног. И держал там, пока их не начало покалывать, пока не вернулась к ним способность шевелиться.
- Берись! - приказал Виктор. - Ком!
Немец взялся за ремень, и они потащили. Снег лежал сырой, рыхлый. Волокуша проваливалась, тащить было тяжело. Глоток шнапса согрел, разогнал кровь, но в животе по-прежнему резало от голода. Чувство сытости, временно наступившее после глотка спиртного, прошло, и есть захотелось пуще прежнего, но в кармане лежала только одна, последняя галета, которую Виктор берег для Генки.
Солнце в разрыве хмари осветило снег, но он не заискрился, не засиял, а матово налился молочным светом, набряк влагой, и идти стало еще труднее. Вместо зелени и удивительных полярных цветов, что буйно цвели вчера под арктическим солнцем, теперь была сплошная белая скатерть, кое-где расшитая торчащими из-под снега головками красных северных маков.
Немец что-то сказал, показывая рукой в сторону. Виктор пригляделся. Серый зверек хищно подкрадывался к чему-то. Виктор не сразу узнал песца, наполовину сбросившего роскошный зимний наряд. "Куда он крадется?" - и тут же увидел, что из-под снега торчит птичья голова на длинной шее. Он сорвал автомат с груди и торопливо прицелился. От пуль фонтанчиками взвихрился снег, песец сделал виртуозный прыжок в сторону и, проваливаясь в мокром снегу, улепетывал во все лопатки прочь.
Тяжело хлопая крыльями, на бреющем полете улетала и гусыня. Виктор выпустил очередь вдогонку, но промазал.
Немец вдруг кинулся в другую сторону, и у Виктора мелькнула мысль: "Сбежит!" - но тут же он понял, что немец бросился на второе гнездо. Оттуда с шумом и гоготаньем поднялась гусыня и стелющимся полетом тоже уходила все дальше и дальше, а Виктор, вскинув автомат, не мог стрелять: ему мешал немец.
- Да уйди ты к черту! Ложись! - заорал Виктор и, когда немец догадался и упал в снег, выпустил длинную очередь, но было уже поздно.
- Гад паршивый! - со слезами в голосе ругался Виктор. - Из-за тебя все, фашист проклятый!
Он подошел к гнезду, в котором лежало четыре еще теплых яйца, взял их в руки. Но яйца были насижены.
- Видишь! - чуть не плача, Виктор тыкал яйца немцу под нос. - На, жри! Фрессен!
Немец что-то извинительно лопотал.
- У-у!.. - бессильно мычал Виктор, чувствуя, что от голода еще невыносимее, еще ожесточеннее зарезало в животе.
Генка лежал закрыв глаза.
- Ген, как ты? - Виктор присел возле него.
Генкины веки медленно поднялись, но взгляд был пуст и отрешен. Остановившимися глазами Генка смотрел куда-то внутрь себя. Лицо его было страшно своей неподвижностью.
- Ген, Ген! - затряс друга за плечо Виктор.
Мутным, ускользающим взглядом Генка смотрел куда-то мимо. Сквозь сильную бледность явственно проступала синева возле губ и носа. И эта синева особенно пугала: Виктор где-то слышал, что так бывает у умирающих.
- Ты потерпи, Ген, потерпи. Немного осталось, - погладил Виктор друга по холодной щеке. С трудом, чувствуя боль в ногах, поднялся, зло сказал: - Ком!
Снег переливался на солнце, и это напомнило тот далекий ясный день, когда Виктор с отцом ездили на зайцев. В кошевке под собачьим тулупом ему было тепло и весело. Он вертел головой, оглядывая искрящуюся на солнце равнину, видел вдали бледно-голубые горы, и сердце замирало от счастья. Бодро пофыркивала лошадь и легко несла кошевку. Морозный воздух приятно холодил щеки.
Отец тогда убил двух русаков. Мать потушила одного с картошкой.
Десны обволокла голодная окись. Приказал себе не думать о еде. "Считай шаги! А об ЭТОМ не думай. Раз, два, три... Считай, а об ЭТОМ не думай". Русак был огромный и картошка румяная. "Не думай, слюнтяй! Думай о другом. Об ЭТОМ нельзя, нельзя!" И все равно продолжал думать.
К вечеру снег растаял. Шли теперь местом, где молчаливая тундра пугала своей безжизненностью и пустотой.
Болотистая, покрытая жесткой пушицей земля простиралась, докуда хватало глаз. Стылое, рябое от мелких льдин море лежало затаенно и враждебно. Хмурое небо давило на плечи. Проклятое место! Сгинешь - никто не узнает.
Генке было совсем плохо. Он глухо стонал, не открывая глаз. "Неужели... - думал Виктор со страхом. - Нет, нет, дотянем, а там помогут". И налегал на гужи, подгонял хриплым криком немца.
Чтобы не тащить лишний груз, Виктор запрятал в камнях винтовки и поставил плоский камень для приметы, но идти становилось все тяжелее. Они все чаще и чаще отдыхали, и Виктор тревожно глядел на друга. Генка время от времени открывал глаза и пытался улыбнуться, но на осунувшемся, с провалившимися щеками лице появлялась лишь гримаса боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
- Жив?
Генка медленно поднял синие веки, равнодушно и как бы из далека поглядел на друга.
- На, хлебни. - Виктор подал фляжку.
Генка слабо повел головой и закрыл глаза. У него, как у покойника, заострилось обескровленное лицо. Виктор испугался: "Умрет!"
- Слышь, Ген, хлебни! - затряс он друга. - На! Хлебни!
Поднес фляжку к почерневшим Генкиным губам, насильно влил глоток.
- На еще!
Генка глотнул еще. Виктор начал растирать ему руки снегом.
- Во-от, - нараспев говорил Виктор. - Во-от, сейчас...
А что "вот", что "сейчас", и сам не знал.
Генка медленно оживал.
- А как он? - повел глазами Генка.
Только теперь Виктор вспомнил о немце.
- Вставай! - приказал Виктор. - Ауфштейн!
Немец попытался встать, но упал.
Синие, как и у Генки, веки его были закрыты, черная щетина клочьями торчала на провалившихся щеках.
- О-о, майн гот! - выдохнул облачко пара немец.
- "Майн гот, майн гот"! - озлился Виктор. - Хоть бы ты сдох!
- Дай ему выпить, - донесся шепот Генки.
- Айн глоток только. - Виктор подал немцу флягу и показал один палец. - Айн! Ферштеен?
Немец протянул скрюченные пальцы и не мог взять фляжку. Застонал.
- Ну, навязался ты на нашу голову! - процедил сквозь зубы Виктор. Давай руки! Хенде давай! Гебен хенде.
Немец протянул руки, и Виктор стал яростно растирать их снегом. Немец стонал, морщился, по провалившимся щекам текли мутные слезы.
- О-о! О майн гот, майн гот, - повторял он хрипло. И обреченным взглядом скользил по безжизненным снегам.
- На! Пей! - снова подал фляжку Виктор. - Айн глоток. Да поменьше глотай.
- Яволь, - прохрипел немец.
Закоченевшими пальцами немец взял фляжку, судорожно глотнул и умоляюще уставился на Виктора. Виктор смотрел на осунувшееся черное лицо пленного, на острый, в щетине кадык, на порванные ветром, кровоточащие губы, и непрошеная жалость шевельнулась в груди.
- Еще айн. - Виктор рассердился на свою слабость. - Нох айн! крикнул он на замешкавшегося немца. Немец торопливо отглотнул еще.
- Данке шён! - прохрипел благодарно.
- Вставай, вставай! Ауфштейн!
Немец с трудом поднялся.
Одежда на нем, пока он вставал, скрипела. На Викторе и Генке была такая же. Пальцы у Виктора совсем закоченели. Он дышал на них, совал в рот - не помогало. Сообразил сунуть их себе в штаны, между ног. И держал там, пока их не начало покалывать, пока не вернулась к ним способность шевелиться.
- Берись! - приказал Виктор. - Ком!
Немец взялся за ремень, и они потащили. Снег лежал сырой, рыхлый. Волокуша проваливалась, тащить было тяжело. Глоток шнапса согрел, разогнал кровь, но в животе по-прежнему резало от голода. Чувство сытости, временно наступившее после глотка спиртного, прошло, и есть захотелось пуще прежнего, но в кармане лежала только одна, последняя галета, которую Виктор берег для Генки.
Солнце в разрыве хмари осветило снег, но он не заискрился, не засиял, а матово налился молочным светом, набряк влагой, и идти стало еще труднее. Вместо зелени и удивительных полярных цветов, что буйно цвели вчера под арктическим солнцем, теперь была сплошная белая скатерть, кое-где расшитая торчащими из-под снега головками красных северных маков.
Немец что-то сказал, показывая рукой в сторону. Виктор пригляделся. Серый зверек хищно подкрадывался к чему-то. Виктор не сразу узнал песца, наполовину сбросившего роскошный зимний наряд. "Куда он крадется?" - и тут же увидел, что из-под снега торчит птичья голова на длинной шее. Он сорвал автомат с груди и торопливо прицелился. От пуль фонтанчиками взвихрился снег, песец сделал виртуозный прыжок в сторону и, проваливаясь в мокром снегу, улепетывал во все лопатки прочь.
Тяжело хлопая крыльями, на бреющем полете улетала и гусыня. Виктор выпустил очередь вдогонку, но промазал.
Немец вдруг кинулся в другую сторону, и у Виктора мелькнула мысль: "Сбежит!" - но тут же он понял, что немец бросился на второе гнездо. Оттуда с шумом и гоготаньем поднялась гусыня и стелющимся полетом тоже уходила все дальше и дальше, а Виктор, вскинув автомат, не мог стрелять: ему мешал немец.
- Да уйди ты к черту! Ложись! - заорал Виктор и, когда немец догадался и упал в снег, выпустил длинную очередь, но было уже поздно.
- Гад паршивый! - со слезами в голосе ругался Виктор. - Из-за тебя все, фашист проклятый!
Он подошел к гнезду, в котором лежало четыре еще теплых яйца, взял их в руки. Но яйца были насижены.
- Видишь! - чуть не плача, Виктор тыкал яйца немцу под нос. - На, жри! Фрессен!
Немец что-то извинительно лопотал.
- У-у!.. - бессильно мычал Виктор, чувствуя, что от голода еще невыносимее, еще ожесточеннее зарезало в животе.
Генка лежал закрыв глаза.
- Ген, как ты? - Виктор присел возле него.
Генкины веки медленно поднялись, но взгляд был пуст и отрешен. Остановившимися глазами Генка смотрел куда-то внутрь себя. Лицо его было страшно своей неподвижностью.
- Ген, Ген! - затряс друга за плечо Виктор.
Мутным, ускользающим взглядом Генка смотрел куда-то мимо. Сквозь сильную бледность явственно проступала синева возле губ и носа. И эта синева особенно пугала: Виктор где-то слышал, что так бывает у умирающих.
- Ты потерпи, Ген, потерпи. Немного осталось, - погладил Виктор друга по холодной щеке. С трудом, чувствуя боль в ногах, поднялся, зло сказал: - Ком!
Снег переливался на солнце, и это напомнило тот далекий ясный день, когда Виктор с отцом ездили на зайцев. В кошевке под собачьим тулупом ему было тепло и весело. Он вертел головой, оглядывая искрящуюся на солнце равнину, видел вдали бледно-голубые горы, и сердце замирало от счастья. Бодро пофыркивала лошадь и легко несла кошевку. Морозный воздух приятно холодил щеки.
Отец тогда убил двух русаков. Мать потушила одного с картошкой.
Десны обволокла голодная окись. Приказал себе не думать о еде. "Считай шаги! А об ЭТОМ не думай. Раз, два, три... Считай, а об ЭТОМ не думай". Русак был огромный и картошка румяная. "Не думай, слюнтяй! Думай о другом. Об ЭТОМ нельзя, нельзя!" И все равно продолжал думать.
К вечеру снег растаял. Шли теперь местом, где молчаливая тундра пугала своей безжизненностью и пустотой.
Болотистая, покрытая жесткой пушицей земля простиралась, докуда хватало глаз. Стылое, рябое от мелких льдин море лежало затаенно и враждебно. Хмурое небо давило на плечи. Проклятое место! Сгинешь - никто не узнает.
Генке было совсем плохо. Он глухо стонал, не открывая глаз. "Неужели... - думал Виктор со страхом. - Нет, нет, дотянем, а там помогут". И налегал на гужи, подгонял хриплым криком немца.
Чтобы не тащить лишний груз, Виктор запрятал в камнях винтовки и поставил плоский камень для приметы, но идти становилось все тяжелее. Они все чаще и чаще отдыхали, и Виктор тревожно глядел на друга. Генка время от времени открывал глаза и пытался улыбнуться, но на осунувшемся, с провалившимися щеками лице появлялась лишь гримаса боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29