..
Но все же ближе мне Бах с его страстями и фугами, Гендель с сонатами для скрипок и фортепиано... "Есть иволги в лесах, и гласных долгота..."
А какой искусствовед столь проницательно и задушевно напишет о Людвиге Ван Бетховене: "С кем можно глубже и полнее//Всю чашу нежности испить,//Кто может, ярче пламенея,//Усилья воли освятить?//Кто по-крестьянски, сын фламандца,//Мир пригласил на ритурнель//И до тех пор не кончил танца,//Пока не вышел буйный хмель..."
Его музыкальность - первородна. Она идет от оркестра, от его многоголосости, и смысл-то появляется благодаря ему.
Трудно понять, почему душу трогают вариации из семи нот:
"...до-ре-ми-фа//И соль-фа "ми-ре-до..."
- Так, может быть, можно понять и те признания поэтов, - говорит старик с Патриарших, - в которых они сообшают о том, что стихи появляются или зреют у них в душе в виде музыки. Я думаю, - продолжает он, - что поэты здесь сделались жертвами неимения точной терминологии. Слова, обозначающего внутреннюю звукоречь, нет, и когда хочется сказать о ней, то подвертывается слово "музыка" как обозначение каких-то звуков... Подливайте, подливайте чай, - обращается старик ко мне и, увидев, что я начал подливать, продолжил: - И вот, стало быть, как обозначение каких-то звуков, которые не слова, в данном случае еще не слова, так как они, в конце концов, выливаются словообразно. Помните: "Останься пеной, Афродита,//И слово, в музыку вернись..."
35.
Что это за улица такая - идешь, идешь, а конца ей все не видать... Хоть бы прохожий какой подвернулся.
- Осип Эмильевич, долго ли еще? - задаю вопрос наудачу. И уже будто не я, будто кто-то другой, иной голос отвечает:
- Долго-долго, как матушка-Волга, из конца в конец и обратно.
- Тогда же никуда не дойдем?
- Ну, если вы решили куда-нибудь обязательно дойти, то запаситесь терпением и шагайте. Да и потом, что это вы все представляете как прямую линию? Ничего нет прямого. Поглядите хотя бы на этот замечательный трамвай "аннушка". Он и то никогда по прямой не ездит - кругами, кругами - сядешь и доедешь обязательно куда следует. Или, к примеру, возьмите Садовую - идешь, идешь - конца не видать - одно сплошное начало... Что там говорить круговорот любви в природе!
- Стало быть, мы умрем - дождик будет за нас жить... Будет движение будет и жизнь: как же можно было бы тогда объяснить движение галактик или поведение цефеид, например, которые постоянно пульсируют, сжимаются и разжимаются под действием противоборствующих сил... Нас не будет, но будет движение, борьба, а значит, жизнь...
- Ну, вот и приехали к тому, что жизнь - борьба!
- Осип Эмильевич, как, по-вашему, камень живет?
- Смотрю, вы рассеянный ученик. Я же говорил, что камень - аладдинова лампа природы, в нем есть периодичность, он не только прошлое, он и будущее, - Мандельштам закинул ногу на ногу, придвинулся ближе к обшарпанному столу, взял "беломорину". Отгоревшую спичку долго продолжал крутить, пока обугленная часть не отскочила. - Но все-таки жизнь без нас, то есть без граждан, - это несколько не то. Слишком безорудийно, я бы сказал, он поднялся с табурета, положил папиросу на край стола, как-то неловко, дергающим движением скинул серый в продольную тонкую черную нитку пиджак и бросил его на диван. Кот, черный с белым фартуком и в белых носках, кот Каданс, лежавший до этого в другом углу дивана, тут же, потягиваясь, неспешно перешел на брошенный пиджак и клубком свернулся на нем.
- Вы уж извиняйте, - глядя на Кадика, сказал я.
- Люблю котов за их человечность и особенно таких фрачных, как ваш. Ведь в котах есть что-то первобытное, древнее, не правда ли? И потом с котами не чувствуешь себя таким одиноким. Собаки, несомненно, умнее. Но коты интуитивнее, что ли, они больше поэты, чем, допустим, боксеры или фокстерьеры. А главное - коты независимее, самостоятельнее собак попробуйте погуляйте с ними на поводке...
Каданс тем временем со смаком вылизывал свою гладкую чернобурку, изредка поглядывая на нас рыжими с черными щелями глазами.
Мандельштам плавно вышагивал по комнате, дымя папиросой, сбивая пепел себе на плечо, затем опустился на диван рядом с Кадиком. Повернувшись ко мне вполоборота, поглаживая кота по холке, продолжил:
- Угодно ли вам познакомиться со словарем итальянских рифм? Возьмите словарь итальянский и листайте его, как хотите... Здесь все рифмуется друг с другом. Чудесно обилие брачующихся окончаний. Итальянский глагол усиливается к концу и только в окончании живет...
- Не потому ли у вас так часто глагол оказывается на рифме или в конце строки? - спрашиваю.
- Только из столкновения с Дантом - вряд ли. Я давно понял: где глагол стоит - важный вопрос. В конце, на рифме, допустим, он как бы просит вас скорее двинуться к следующей строке, он стекает к следующей фразе, передавая эстафетную палочку другому собрату... И ведь очень легко отличить, где он на рифме от бессилия и где - в единственно верном месте, - Мандельштам поднялся с дивана и вновь подошел к столу, сел на табурет, закурил. - Творенье Данта есть прежде всего выход на мировую арену современного ему итальянского языка - как целого, как системы. Последите за его речью...
- Стало быть, прежде чем читать Данте, нужно выучить итальянский язык?
- Учить?.. Был бы подстрочник - будет переводчик... Есть время учите, - он хитро подмигнул и начал скандировать, чуточку заикаясь и притормаживая слова: - Татары, узбеки и ненцы,//И весь украинский народ,//И даже приволжские немцы//К себе переводчиков ждут.//И может быть, в эту минуту//Меня на турецкий язык//Японец какой переводит//И в самую душу проник!
36.
Все виды искусства покровительствуют Мандельштаму. Его речь пересыпана остротами, скрипкой, графикой, цветом. Он может одновременно восхищаться импрессионистами и Тинторетто (Тин-то-рет-то - какой звук!), развалинами Армении и черепками Трои, Врубелем и Рафаэлем.
Чудачество и глазомер, приязнь к мастерам других эпох и делают его речь: "Вхожу в вертепы чудные музеев,//Где пучатся кащеевы Рембрандты,//Достигнув блеска кордованской кожи;//Дивлюсь рогатым митрам Тициана //и Тинторетто пестрому дивлюсь//За тысячу крикливых попугаев..." У них переняв меру красок, звука, света, он сознательно вводит их в свои вещи, придав иные сочетания.
Сам цвет, сами краски еще значат очень мало по сравнению с тем диковинным сопряжением, столкновением, скрещиванием всех возможных и известных нам качеств и понятий, из которых возникает нечто новое...
Он мог вместо Персефоны поставить Антигону и, ничуть не смущаясь, когда ему указывали на эту неточность, зачеркивать одно и поверх вписывать другое. Очевидно, что "похорон" рифмуется с "Меганон".
- Но простите. Осип Эмильевич, - говорят ему, - нет такого мыса в Крыму - Меганон. Есть Меганом!
- Правда? Ну - пусть будет Меганом, - тут же зачеркивается и вписывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Но все же ближе мне Бах с его страстями и фугами, Гендель с сонатами для скрипок и фортепиано... "Есть иволги в лесах, и гласных долгота..."
А какой искусствовед столь проницательно и задушевно напишет о Людвиге Ван Бетховене: "С кем можно глубже и полнее//Всю чашу нежности испить,//Кто может, ярче пламенея,//Усилья воли освятить?//Кто по-крестьянски, сын фламандца,//Мир пригласил на ритурнель//И до тех пор не кончил танца,//Пока не вышел буйный хмель..."
Его музыкальность - первородна. Она идет от оркестра, от его многоголосости, и смысл-то появляется благодаря ему.
Трудно понять, почему душу трогают вариации из семи нот:
"...до-ре-ми-фа//И соль-фа "ми-ре-до..."
- Так, может быть, можно понять и те признания поэтов, - говорит старик с Патриарших, - в которых они сообшают о том, что стихи появляются или зреют у них в душе в виде музыки. Я думаю, - продолжает он, - что поэты здесь сделались жертвами неимения точной терминологии. Слова, обозначающего внутреннюю звукоречь, нет, и когда хочется сказать о ней, то подвертывается слово "музыка" как обозначение каких-то звуков... Подливайте, подливайте чай, - обращается старик ко мне и, увидев, что я начал подливать, продолжил: - И вот, стало быть, как обозначение каких-то звуков, которые не слова, в данном случае еще не слова, так как они, в конце концов, выливаются словообразно. Помните: "Останься пеной, Афродита,//И слово, в музыку вернись..."
35.
Что это за улица такая - идешь, идешь, а конца ей все не видать... Хоть бы прохожий какой подвернулся.
- Осип Эмильевич, долго ли еще? - задаю вопрос наудачу. И уже будто не я, будто кто-то другой, иной голос отвечает:
- Долго-долго, как матушка-Волга, из конца в конец и обратно.
- Тогда же никуда не дойдем?
- Ну, если вы решили куда-нибудь обязательно дойти, то запаситесь терпением и шагайте. Да и потом, что это вы все представляете как прямую линию? Ничего нет прямого. Поглядите хотя бы на этот замечательный трамвай "аннушка". Он и то никогда по прямой не ездит - кругами, кругами - сядешь и доедешь обязательно куда следует. Или, к примеру, возьмите Садовую - идешь, идешь - конца не видать - одно сплошное начало... Что там говорить круговорот любви в природе!
- Стало быть, мы умрем - дождик будет за нас жить... Будет движение будет и жизнь: как же можно было бы тогда объяснить движение галактик или поведение цефеид, например, которые постоянно пульсируют, сжимаются и разжимаются под действием противоборствующих сил... Нас не будет, но будет движение, борьба, а значит, жизнь...
- Ну, вот и приехали к тому, что жизнь - борьба!
- Осип Эмильевич, как, по-вашему, камень живет?
- Смотрю, вы рассеянный ученик. Я же говорил, что камень - аладдинова лампа природы, в нем есть периодичность, он не только прошлое, он и будущее, - Мандельштам закинул ногу на ногу, придвинулся ближе к обшарпанному столу, взял "беломорину". Отгоревшую спичку долго продолжал крутить, пока обугленная часть не отскочила. - Но все-таки жизнь без нас, то есть без граждан, - это несколько не то. Слишком безорудийно, я бы сказал, он поднялся с табурета, положил папиросу на край стола, как-то неловко, дергающим движением скинул серый в продольную тонкую черную нитку пиджак и бросил его на диван. Кот, черный с белым фартуком и в белых носках, кот Каданс, лежавший до этого в другом углу дивана, тут же, потягиваясь, неспешно перешел на брошенный пиджак и клубком свернулся на нем.
- Вы уж извиняйте, - глядя на Кадика, сказал я.
- Люблю котов за их человечность и особенно таких фрачных, как ваш. Ведь в котах есть что-то первобытное, древнее, не правда ли? И потом с котами не чувствуешь себя таким одиноким. Собаки, несомненно, умнее. Но коты интуитивнее, что ли, они больше поэты, чем, допустим, боксеры или фокстерьеры. А главное - коты независимее, самостоятельнее собак попробуйте погуляйте с ними на поводке...
Каданс тем временем со смаком вылизывал свою гладкую чернобурку, изредка поглядывая на нас рыжими с черными щелями глазами.
Мандельштам плавно вышагивал по комнате, дымя папиросой, сбивая пепел себе на плечо, затем опустился на диван рядом с Кадиком. Повернувшись ко мне вполоборота, поглаживая кота по холке, продолжил:
- Угодно ли вам познакомиться со словарем итальянских рифм? Возьмите словарь итальянский и листайте его, как хотите... Здесь все рифмуется друг с другом. Чудесно обилие брачующихся окончаний. Итальянский глагол усиливается к концу и только в окончании живет...
- Не потому ли у вас так часто глагол оказывается на рифме или в конце строки? - спрашиваю.
- Только из столкновения с Дантом - вряд ли. Я давно понял: где глагол стоит - важный вопрос. В конце, на рифме, допустим, он как бы просит вас скорее двинуться к следующей строке, он стекает к следующей фразе, передавая эстафетную палочку другому собрату... И ведь очень легко отличить, где он на рифме от бессилия и где - в единственно верном месте, - Мандельштам поднялся с дивана и вновь подошел к столу, сел на табурет, закурил. - Творенье Данта есть прежде всего выход на мировую арену современного ему итальянского языка - как целого, как системы. Последите за его речью...
- Стало быть, прежде чем читать Данте, нужно выучить итальянский язык?
- Учить?.. Был бы подстрочник - будет переводчик... Есть время учите, - он хитро подмигнул и начал скандировать, чуточку заикаясь и притормаживая слова: - Татары, узбеки и ненцы,//И весь украинский народ,//И даже приволжские немцы//К себе переводчиков ждут.//И может быть, в эту минуту//Меня на турецкий язык//Японец какой переводит//И в самую душу проник!
36.
Все виды искусства покровительствуют Мандельштаму. Его речь пересыпана остротами, скрипкой, графикой, цветом. Он может одновременно восхищаться импрессионистами и Тинторетто (Тин-то-рет-то - какой звук!), развалинами Армении и черепками Трои, Врубелем и Рафаэлем.
Чудачество и глазомер, приязнь к мастерам других эпох и делают его речь: "Вхожу в вертепы чудные музеев,//Где пучатся кащеевы Рембрандты,//Достигнув блеска кордованской кожи;//Дивлюсь рогатым митрам Тициана //и Тинторетто пестрому дивлюсь//За тысячу крикливых попугаев..." У них переняв меру красок, звука, света, он сознательно вводит их в свои вещи, придав иные сочетания.
Сам цвет, сами краски еще значат очень мало по сравнению с тем диковинным сопряжением, столкновением, скрещиванием всех возможных и известных нам качеств и понятий, из которых возникает нечто новое...
Он мог вместо Персефоны поставить Антигону и, ничуть не смущаясь, когда ему указывали на эту неточность, зачеркивать одно и поверх вписывать другое. Очевидно, что "похорон" рифмуется с "Меганон".
- Но простите. Осип Эмильевич, - говорят ему, - нет такого мыса в Крыму - Меганон. Есть Меганом!
- Правда? Ну - пусть будет Меганом, - тут же зачеркивается и вписывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31