– спрашиваю я.
– На физико-математический. Хотел бы заниматься математикой, – отвечает Тамао; в отличие от меня он не утопает в кресле, а сидит напряженно, выпрямив спину.
– Математикой? – механически переспрашиваю я, потому что мои мысли поглощены другим. «Отнюдь не всегда и не всякий оживший образ воплощается наяву. Такой феномен наверняка чрезвычайно редок».
– Да, очень люблю математику, – повторил Тамао. «Вот как!.. И я в молодости увлекалась ею».
На днях, проезжая город N., я в поезде как раз рассуждала математически: по отношению ко мне, двигающейся из какой-то точки к отрицательному полюсу, коррелятивно должна существовать другая я, направляющаяся к полюсу положительному…
– Не устали? Дни напролет сидите за книгами… – Я пыталась разговорить Тамао, потому что речь действует на него, как прикосновение рук на восковую фигуру.
– Нет, не устал, – с обычной бесстрастностью отвечает Тамао.
– За книгами с утра до поздней ночи? – Я пыталась связать образ жизни юноши со своими ночными видениями.
– Да ведь до экзаменов осталось совсем немного времени.
– Переутомиться не боитесь? Выглядите-то вы не богатырем.
Боюсь, вместе со словами я передала ему информацию о своих чувствах. Но Тамао, кажется, ничего не заметил: нежность, выраженную голосом, не видно, и на ощупь ее не почувствуешь.
– Действительно, я часто простужаюсь.
– Неужели?
– Да. И чуть что – живот болит.
– В самом деле?!
– Что «в самом деле»? – переспросил Тамао.
Он, кажется, не расслышал в моем голосе слишком сильной заинтересованности. Дело в том, что при тонкой восприимчивости у меня своеобразное, я бы даже сказала, болезненное чувство прекрасного. Не случайно мне так полюбился старый корпус гостиницы. И вообще, я нахожу прекрасным лишь то, в чем нет следов полнокровной жизни.
– Вам нравится здесь? По-моему, очень уютно – великолепный ковер, кресла. – Я показала рукой на пустующий зал кафе. Кресла, обитые темным бордовым бархатом, того же тона ковер на полу. Во всем убранстве отсутствовал прямолинейный практицизм, столь противоречащий моему пониманию красоты.
– Днем я здесь всегда один пью чай. Других развлечений тут нет, – проговорил Тамао.
Да, так оно и было. Зайдя как-то сюда, я застала Тамао, в одиночестве пившего чай, и решилась подсесть к нему.
– Забавно… Совсем молодой, а нравится вам то же, что и мне. О чем же вы думаете, когда сидите здесь один? – Меня внезапно осенило: сидя тут за столиком, он наверняка погружен в воспоминания. Какие? Это не может не показаться безумно невероятным, но я уверена, что Тамао вспоминает сон, виденный мною накануне. Человек вспоминает не обязательно только то, что пережил сам.
– О чем думаю? – Улыбка скользнула по его лицу.
О, в этот миг я поняла, что между нами установлен полный контакт. Но Тамао по-прежнему разумом не может знать, что находится в плену моих сновидений. Я решила действовать смелее:
– Вы слышали о художнике Альберто Мартини? У него есть картина «Любовь».
Огромный цветок, похожий на мак. Цветок раскрыт, и в чаше его видятся еще два цветка – два лика, обращенных друг к другу; губы слились в поцелуе. Мужчина и женщина в любовном экстазе заключены в чашу цветка, нет – как бы укрыты его лепестками. В картине не два отдельных явления – цветок и мужчина с женщиной – и не абстрагированно выраженное отношение между расцветшим цветком и человеческой любовью. Идея цветка проникает в идею любви, а любовь мужчины и женщины воплощается в идее буйно цветущего растения. Так представлена в картине любовь, земная любовь.
II
Я ждала своего Тамао. Ему было восемнадцать лет.
В сновидениях я пыталась разглядеть, где в восковой фигуре Тамао скрывается тайная пружина жизни, и тогда же, во сне, мне удалось раскрыть тайну: она – в любви. Таинства жизни сокрыты в земной любви.
Дни и ночи сменяли друг друга. Ночи были заполнены встречами с восковым Тамао, а днем в кафе, куда почти не заглядывали постояльцы, я наслаждалась общением с реальным Тамао. Одинаковое имя создало нерасторжимое единство – удивительное в своем очаровании.
До экзаменов в университет оставалось совсем немного времени, и я стала беспокоиться, не мешают ли Тамао днем мысли о предшествовавшей ночи. А в том, что Тамао вспоминает мои сны, я не сомневалась. Наверное, сновидения – если это необычные грезы необычайно близкого человека – каким-то чудесным образом передаются, и другой человек может вспоминать то, чего сам не переживал. Вот почему изначально бесстрастное лицо Тамао становилось еще более неживым, как это бывает у людей, поглощенных воспоминаниями; вот почему с каждым днем его апатичное лицо все более приближалось к бессильной красоте восковой фигуры, в то время как кукла по имени Тамао после каждой нашей встречи во сне все более оживала.
Вот и в эту ночь я томилась в ожидании Тамао. Последнее время мне стало казаться, что мои сны строятся сознательно, волевым усилием. Конечно же, я отдавала себе отчет в том, что буйство моей фантазии выходит за пределы разума, вторгаясь в сферу сна. Слух и зрение во сне отключались, зато необычайно чутко функционировал осязательный аппарат, и я досконально изучила восковую фигуру Тамао. Опыт прошлых ночей убедил меня в том, как много – не меньше, чем зрение, – можно познать с помощью осязания.
Мои руки поглаживают худую гладкую грудь, кончиками пальцев я чувствую, как на белом восковом теле, лишенном волосяного покрова, алеют соски, ощущаю ребрышки, тонкие лопатки, округлости плеч. Затем руки стремительно падают вниз, и я чувствую, как тело Тамао наполняется жизнью, становится теплым, напоминая зажженную свечу…
На следующий день я опять спустилась в кафе и застала там сидевшего в одиночестве Тамао. Он повернул в мою сторону белое, как воск, лицо, на котором заметна была необычная для него живость. Взгляд его был пристальным.
– О чем задумались? – спросила я, садясь рядом.
– Вспоминал кое-что, – вежливо ответил он.
– Вспоминали? Что? – Я подумала о том, что воспоминания – связующее звено между моими ночами и днями.
– Вам не приходилось слышать музыкальную композицию «Любовь»? – Подобие улыбки промелькнуло в лице юноши.
Мелодию образует одно-единственное слово «ай» – «любовь», которое то произносит женщина, и мужчина вторит ей, то произносит мужчина, а ему вторит женщина; это слово произносится, поется, возглашается в разных тембрах, с разной громкостью, скоростью, нежный шепот сменяется речитативом, возгласами и вырастает до пронзительного крика. Так описал мне эту композицию Тамао.
Мне стало не по себе: вряд ли я смогла бы воспринимать эту композицию только как чистую музыку.
– И вы сейчас вспоминали ее? – Я была в смятении, мне с трудом удавалось четко разделять героя сновидений и реального юношу, которые уже несколько дней и ночей представляли для меня неразрывное целое.
1 2 3 4 5 6 7
– На физико-математический. Хотел бы заниматься математикой, – отвечает Тамао; в отличие от меня он не утопает в кресле, а сидит напряженно, выпрямив спину.
– Математикой? – механически переспрашиваю я, потому что мои мысли поглощены другим. «Отнюдь не всегда и не всякий оживший образ воплощается наяву. Такой феномен наверняка чрезвычайно редок».
– Да, очень люблю математику, – повторил Тамао. «Вот как!.. И я в молодости увлекалась ею».
На днях, проезжая город N., я в поезде как раз рассуждала математически: по отношению ко мне, двигающейся из какой-то точки к отрицательному полюсу, коррелятивно должна существовать другая я, направляющаяся к полюсу положительному…
– Не устали? Дни напролет сидите за книгами… – Я пыталась разговорить Тамао, потому что речь действует на него, как прикосновение рук на восковую фигуру.
– Нет, не устал, – с обычной бесстрастностью отвечает Тамао.
– За книгами с утра до поздней ночи? – Я пыталась связать образ жизни юноши со своими ночными видениями.
– Да ведь до экзаменов осталось совсем немного времени.
– Переутомиться не боитесь? Выглядите-то вы не богатырем.
Боюсь, вместе со словами я передала ему информацию о своих чувствах. Но Тамао, кажется, ничего не заметил: нежность, выраженную голосом, не видно, и на ощупь ее не почувствуешь.
– Действительно, я часто простужаюсь.
– Неужели?
– Да. И чуть что – живот болит.
– В самом деле?!
– Что «в самом деле»? – переспросил Тамао.
Он, кажется, не расслышал в моем голосе слишком сильной заинтересованности. Дело в том, что при тонкой восприимчивости у меня своеобразное, я бы даже сказала, болезненное чувство прекрасного. Не случайно мне так полюбился старый корпус гостиницы. И вообще, я нахожу прекрасным лишь то, в чем нет следов полнокровной жизни.
– Вам нравится здесь? По-моему, очень уютно – великолепный ковер, кресла. – Я показала рукой на пустующий зал кафе. Кресла, обитые темным бордовым бархатом, того же тона ковер на полу. Во всем убранстве отсутствовал прямолинейный практицизм, столь противоречащий моему пониманию красоты.
– Днем я здесь всегда один пью чай. Других развлечений тут нет, – проговорил Тамао.
Да, так оно и было. Зайдя как-то сюда, я застала Тамао, в одиночестве пившего чай, и решилась подсесть к нему.
– Забавно… Совсем молодой, а нравится вам то же, что и мне. О чем же вы думаете, когда сидите здесь один? – Меня внезапно осенило: сидя тут за столиком, он наверняка погружен в воспоминания. Какие? Это не может не показаться безумно невероятным, но я уверена, что Тамао вспоминает сон, виденный мною накануне. Человек вспоминает не обязательно только то, что пережил сам.
– О чем думаю? – Улыбка скользнула по его лицу.
О, в этот миг я поняла, что между нами установлен полный контакт. Но Тамао по-прежнему разумом не может знать, что находится в плену моих сновидений. Я решила действовать смелее:
– Вы слышали о художнике Альберто Мартини? У него есть картина «Любовь».
Огромный цветок, похожий на мак. Цветок раскрыт, и в чаше его видятся еще два цветка – два лика, обращенных друг к другу; губы слились в поцелуе. Мужчина и женщина в любовном экстазе заключены в чашу цветка, нет – как бы укрыты его лепестками. В картине не два отдельных явления – цветок и мужчина с женщиной – и не абстрагированно выраженное отношение между расцветшим цветком и человеческой любовью. Идея цветка проникает в идею любви, а любовь мужчины и женщины воплощается в идее буйно цветущего растения. Так представлена в картине любовь, земная любовь.
II
Я ждала своего Тамао. Ему было восемнадцать лет.
В сновидениях я пыталась разглядеть, где в восковой фигуре Тамао скрывается тайная пружина жизни, и тогда же, во сне, мне удалось раскрыть тайну: она – в любви. Таинства жизни сокрыты в земной любви.
Дни и ночи сменяли друг друга. Ночи были заполнены встречами с восковым Тамао, а днем в кафе, куда почти не заглядывали постояльцы, я наслаждалась общением с реальным Тамао. Одинаковое имя создало нерасторжимое единство – удивительное в своем очаровании.
До экзаменов в университет оставалось совсем немного времени, и я стала беспокоиться, не мешают ли Тамао днем мысли о предшествовавшей ночи. А в том, что Тамао вспоминает мои сны, я не сомневалась. Наверное, сновидения – если это необычные грезы необычайно близкого человека – каким-то чудесным образом передаются, и другой человек может вспоминать то, чего сам не переживал. Вот почему изначально бесстрастное лицо Тамао становилось еще более неживым, как это бывает у людей, поглощенных воспоминаниями; вот почему с каждым днем его апатичное лицо все более приближалось к бессильной красоте восковой фигуры, в то время как кукла по имени Тамао после каждой нашей встречи во сне все более оживала.
Вот и в эту ночь я томилась в ожидании Тамао. Последнее время мне стало казаться, что мои сны строятся сознательно, волевым усилием. Конечно же, я отдавала себе отчет в том, что буйство моей фантазии выходит за пределы разума, вторгаясь в сферу сна. Слух и зрение во сне отключались, зато необычайно чутко функционировал осязательный аппарат, и я досконально изучила восковую фигуру Тамао. Опыт прошлых ночей убедил меня в том, как много – не меньше, чем зрение, – можно познать с помощью осязания.
Мои руки поглаживают худую гладкую грудь, кончиками пальцев я чувствую, как на белом восковом теле, лишенном волосяного покрова, алеют соски, ощущаю ребрышки, тонкие лопатки, округлости плеч. Затем руки стремительно падают вниз, и я чувствую, как тело Тамао наполняется жизнью, становится теплым, напоминая зажженную свечу…
На следующий день я опять спустилась в кафе и застала там сидевшего в одиночестве Тамао. Он повернул в мою сторону белое, как воск, лицо, на котором заметна была необычная для него живость. Взгляд его был пристальным.
– О чем задумались? – спросила я, садясь рядом.
– Вспоминал кое-что, – вежливо ответил он.
– Вспоминали? Что? – Я подумала о том, что воспоминания – связующее звено между моими ночами и днями.
– Вам не приходилось слышать музыкальную композицию «Любовь»? – Подобие улыбки промелькнуло в лице юноши.
Мелодию образует одно-единственное слово «ай» – «любовь», которое то произносит женщина, и мужчина вторит ей, то произносит мужчина, а ему вторит женщина; это слово произносится, поется, возглашается в разных тембрах, с разной громкостью, скоростью, нежный шепот сменяется речитативом, возгласами и вырастает до пронзительного крика. Так описал мне эту композицию Тамао.
Мне стало не по себе: вряд ли я смогла бы воспринимать эту композицию только как чистую музыку.
– И вы сейчас вспоминали ее? – Я была в смятении, мне с трудом удавалось четко разделять героя сновидений и реального юношу, которые уже несколько дней и ночей представляли для меня неразрывное целое.
1 2 3 4 5 6 7