С тех пор эта скотина возненавидел интеллигенцию страны. Теперь "Abajo la inteligencia!", "Долой интеллигенцию!", что, как известно, весьма способствует "Viva la muerte!" - главному делу жизни этих негодяев. Что для них наш исторический парламент... бедный наш дуб - символ независимости, этнической и культурной самобытности... Наивно думать, что что-то может остановить у ворот Герники полчища этих варваров.
Крик птицы, почти человечий... Ее взмах крыльев, совсем рядом... Мне становится жутко. Все, как тогда у давильни... Я затыкаю уши. Тогда, восемь лет назад, птица так же кричала. Ее крик словно ранил меня в сердце. Эта ночная птица приносит мне одни несчастья.
Я закрываю глаза. Тксомин... мучительно пытаюсь представить себе твои черты... лоб, овал лица. Завтра ты будешь со мной. Правда, ещё неизвестно, наступит ли оно, это завтра. Кажется, сегодняшний день не кончится никогда. Вспоминаю... Утро, измученных голодом детей в церкви, эту странную, полную отчаяния проповедь отца Эусебио, разговор с лейтенантом, доктора Арростеги с женой, уговаривавших меня бежать... Где они сейчас, в море или уже в Биаррице? Кажется, совсем близко от нас, а в полной безопасности. Потом поход в кино. "Героическая Кермесса", где блистательная Француаза Розе одна знает, что делает. И вот наконец появился Иньяки, принес нам потрясающую новость... Тксомин жив, завтра он будет здесь. Тогда я поняла, что обманывала себя все эти восемь лет. Каждый день я пыталась справиться с горьким чувством утраты, заглушить тоску, сожаление, что не пошла за тобой... Почему? Сколько раз я задавала себе этот вопрос. Что меня могло тогда остановить? Испугалась, отступила перед неизвестностью, перед твоим напором, граничащим с насилием, перед тем, что никак не укладывалось в рамки моих представлений, наконец, шло вразрез с установками того ничтожного мирка, казавшегося мне таким незыблемым. Ко всему этому примешивался ещё страх перед отцом. Я ненавидела его все эти годы. После его смерти острое чувство ненависти уступило место отвращению. С какими же поразительными постоянством и последовательностью, свойственными только тупым примитивным людям, он портил жизнь моей матери, сестре и, наконец, мне. Его смерть мало что могла изменить. Поначалу мне казалось, что вот сейчас-то я обрету свободу и вкус к жизни. Ничего не произошло. Надежды, которые я связывала с его уходом, не оправдались. Мне бы, дуре, понять, что не было, не могло быть никакого иного источника, кроме твоей любви, Тксомин, только она могла дать силы жить моему духу, моей плоти.
Мне нужно было знать, что ты есть, что ты жив. Ждать, а пока спрятаться, зарыться глубоко, словно зернышко в землю.
Но что было делать, жизнь моя продолжалась, хотя по иному сценарию. Не в моих силах было его изменить. Вспоминаю растерянность при первом предположении сестры, когда у меня не пришли месячные. Все стало окончательно ясно, когда меня стали одолевать приступы тошноты. Помню, как я призналась маме и как мы вместе с ней плакали. Потом я поддалась уговорам Кармелы, поехала с ней в Бильбао. Помню, как шла следом за ней по темному коридору к кабинету доктора Ордоки, бывшего военного фельдшера. Теперь он переквалифицировался... Одна молодая женщина из Дуранго, знакомая моей мамы, очень его рекомендовала.
Дверь открывается. Затхлый запах перегорклого масла. Навстречу мне идет неряшливого вида старик с сигаретой в зубах. Облако едкого дыма, тянущиеся ко мне желтые от никотина пальцы. Меня всю передергивает. Отвратительно. Я выбегаю, Кармела за мной. На улице кричу ей: "Все, больше ты меня не увидишь!" Помню, как уезжала из нашего касерио. Думала, навсегда. Потом моим пристанищем стал дом Айнары. Здесь я спряталась от позора и от ничего не подозревавшего отца.
Ночь, лежу на полу, одна, в полной тоске. Мне страшно. Апатия, оцепенение. Мой растущий тяжелеющий живот. Сегодня я спрашиваю себя, как я не побоялась оставить этого ребенка, решилась воспитывать его одна. Я стала взрослой. Мне не нужны были ничьи советы, тем более такие, как отдать ребенка сестрам в монастырь. У них там в маленьком предбаннике есть специальный выдвижной ящичек для подкидыша. Сестры его забирают сразу же за перегородкой, так что никто матери младенца не видит. Ребенком занимаются здесь только первые месяцы его жизни, затем он попадает в приют Асило Кальцада. Сюда, в эту богадельню для бедных беспомощных стариков, монашки брали на воспитание и брошенных детей.
Лежу с открытыми глазами в полной темноте. Я одна-одинешенька в моей монастырской келье. То ли во сне, то ли наяву переживаю прошлые страшные мгновения моей жизни.
Этой ночью, с воскресенья на понедельник, все ближе к городу гул самолетов, эхо от разрывов бомб. И вот за полночь - первый разорвавшийся снаряд, первый полыхающий в огне дом, рядом с мостом Рентерия. Пожарная повозка, запряженная двумя лошадьми. Воду для тушения пожара берут тут же из реки. Успеешь ли ты еще, Тксомин, приехать к дню рождения Орчи? Я не часто говорила с ним о тебе. Он мне вообще не задавал вопросов. Однажды, ещё совсем крошкой, он сказал: "Я знал тебя ещё до того, как родился. Я знал, что ты будешь моей мамой. Я выбрал тебя моей мамой". Помню, как меня потрясли эти его слова.
Ласковый морской ветерок приятно щекочет мне лицо, шею. С трудом преодолевая дрожь в коленях, я поднимаюсь по каменной лестнице. Жуткие крики доносятся из ожогового отделения. Там лежат очень тяжелые больные, все в бинтах, с узкой щелочкой, оставленной для глаз, так что видны их красные веки с опаленными огнем ресницами. Кармела пришла за мной: Кортес зовет в операционную. Стены и потолок занавешены простынями... Это, увы, практически единственная наша возможность антисептики. Хирурги разрываются, бегают между столами, участвуя одновременно в нескольких операциях. Здесь операция только началась, там уже накладывают швы. И так восемнадцать часов подряд практически без остановки. Один прожектор в триста ватт поворачивается то к одному, то к другому столу.
На третьей операции я уже с трудом держусь на ногах. Я устала, нет больше сил ни физических, ни моральных, меня мутит. Кортес ругается: никак не может остановить кровь у оперируемого. Кортес... От него как всегда противно пахнет чесноком, и всякий раз, когда он оказывается рядом, я невольно отворачиваюсь. Анестезиолог с тревогой констатирует: давление падает! У раненого задета селезенка. Кортес просит меня снизить подачу плазмы. Кровь хлынула фонтаном в тот самый момент, когда торжествующий Кортес извлек из желудка осколок металла. Все попытки остановить кровотечение, увы, оказались тщетны. Ежесекундно в панике меняю кровоостанавливающие тампоны. Взволнованный Кортес склоняется над оперируемым. Поднимает глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51