Она приплыла ко мне и пискнула:
– Привет!
– Привет! – ответил я.
– Мы знакомы?
– Не сказал бы. Я тут новичок.
– Это хорошо, – одобрила она. – Я люблю незнакомых людей, потому что, если я их не знаю, они не могут ко мне цепляться. Я – Фэй Кейпхирт.
– А я – Ральф Карстон.
– Ты снимаешься в кино?
– Нет.
– Хоть один нормальный человек нашелся. Я ведь тоже снимаюсь.
– Я знаю. Я тебя видел.
– А чем ты занимаешься?
– Ну, я пытаюсь пробиться в кино. Пока только статистом, когда пригласят в массовку.
– Господи! – удивилась она. – За такие гроши? А как ты вообще тут очутился?
Я рассказал ей, как попал на прием.
– И знаю я здесь только девушку, с которой пришел. Потому я и полез купаться.
– Тебе стоит смыться отсюда прежде, чем ты с кем-нибудь познакомишься, – сказала она. – Тут одни зануды.
– А что же в таком случае здесь делаешь ты? – спросил я.
– Я тут из-за паблисити. Приходится делать множество вещей, к которым не лежит душа, поскольку я киноактриса и очень важно, чтобы обо мне писали. Прием у Смитерс – крупнейший в городе, потому пресса отводит ему много места. Ходить к ней на приемы – то же самое, что платить за рекламу в больших газетах. Приятель, ты и не представляешь, как здорово, что ты только статист!
– Не сказал бы, – вздохнул я.
– Поверь, я знаю, что говорю.
Мимо бассейна, где мы плескались, шли какие-то два парня. Один был высоким, в полотняных штанах и майке; второй, чуть пониже, – в полотняном костюме. Они громко разговаривали, держа в руках стаканы.
– Вся эта болтовня о Едином фронте только пустой звук и ничего больше, – заявил тот, что пониже.
– Это ты мне рассказываешь? – хмыкнул второй.
Они уселись в стоявшие вдоль бассейна шезлонги, не обращая на нас внимания. Фэй наклонилась ко мне и прошептала:
– Эти двое – видные писатели. Сейчас мы что-нибудь узнаем.
– Разумеется, это так, – сказал тот, что пониже. – Вы, ребята, ведете себя, как банда сопливых первокурсников. Все вы засранцы и все злы на меня, что я отказался от места в Союзе. Да еще имеете наглость рассказывать мне о единстве. У меня до сих пор плечи в синяках от транспарантов, когда мы протестовали против казни Сакко и Ванцетти задолго до того, как это вошло в моду среди твоих собутыльников-карьеристов. Обо всех прочих манифестациях и забастовках я уж и не говорю, а их были тысячи. Ты не знаешь, что нам с Бобом Маймором пришлось бежать из Алабамы, когда тамошняя ложа хотела линчевать нас за то, что мы защищали ребят из Скотсборо, – об этом ты ничего не знаешь, да? Я тебе скажу, кто вы такие, – вшивые салонные коммунисты! Каждый год затеваете новую кампанию вокруг того, что нынче в моде!
– Ну что ты говоришь! – не выдержал второй.
– Разумеется, правду, – ответил первый. – Где же вы были, вы, засранцы из Единого фронта, когда бастовали в «Федерэйтид Крафтс»? В лагере, в пикетах против штрейкбрейхеров я не видел ни одного из вас. Боялись лишиться двух тысяч в неделю, что перепадают вам с барского стола?
– Ну что ты мне рассказываешь? Как будто не мы посылаем лекарства испанским республиканцам? Не поддерживаем антинацистскую лигу?
– Не морочь мне голову, – отрезал тот, что пониже. – Антинацистскую лигу вы поддерживаете только потому, что все продюсеры в этом вшивом городишке – жиды, все до единого, и вы думаете, вас сочтут великими героями, если вы – арийцы – в этой войне будете на их стороне. Брось! Будь все продюсеры нацистами, вы бы все до единого, знаю я вас, не могли бы дождаться возможности устроить приличный погром. Ради Бога, будь честен хоть перед собой, если не способен на большее.
Фэй покосилась на меня и покачала головой.
– Эй, вы двое, нет желания завязать с вашими заумными спорами? – спросила она.
Оба писателя уставились на нее, только сейчас заметив наше присутствие.
– Ой-ой-ой, морская фея! – завопил длинный, вылил стакан на клумбу с цветами и как был, полностью одетый, сиганул в бассейн. Фэй поспешно переплыла на другую сторону, вылезла из воды и помчалась по лестнице в раздевалку.
Писатель вынырнул, фыркая и отплевываясь, словно стадо тюленей. Я подплыл к нему и отбуксировал туда, где помельче и где он мог встать на ноги. Другой писатель, что пониже, сидел, развалившись в шезлонге, и спокойно поглощал содержимое своего стакана, словно ничего не случилось.
– Отлично, Генрих, отлично, – покивал он. – Продолжай в том же духе.
Я помог Генриху добраться до края бассейна. Он вылез и ушел, даже не поблагодарив. Из виллы теперь доносился шум и гвалт, люди смеялись, орали как резаные и пели; а я все плавал взад-вперед, теперь уже один, плавал на спине, глядел на звезды и думал, что те же звезды светят над городом, где я родился, где сейчас все спят, где рано утром жители встают и снова идут все на ту же работу, которой они заняты день за днем, снова и снова я спрашивал себя, не мерещится ли мне, правда ли, что я плаваю в бассейне у виллы на Беверли Хиллз, где собрались все кинозвезды; представлял себе, что я тоже кинозвезда, и у меня было такое чувство, что я уже был здесь когда-то давно, еще до того, как родился, в те времена, когда Де Милль и Майер и все остальные только раскручивали это дело…
Оглядевшись вокруг, я увидел миссис Смитерс. Она наблюдала за мной.
– Вы сидите в воде уже час. Не надоело?
– Я и не думал, что так долго, – сознался я и в несколько гребков подплыл к краю. – Здесь прекрасно!
– Вы тут так долго, что меня минимум полтора десятка гостей спросили, кто этот греческий бог в бассейне. Ждете следующую эффектную девицу, чтобы она прыгнула к вам нагишом?
– О нет, мэм, – сказал я и вылез из воды.
– Мне пришло в голову, что, возможно, вы ждете, что за вами приду я.
– О нет, мэм.
– Ну вы просто прелесть, просто прелесть, – улыбнулась она, глядя на меня. – А какое прекрасное тело!
– Спасибо за комплимент.
– Вы занимаетесь гимнастикой?
– Нет, мэм. В средней школе я играл в футбол, но это все.
– Но вы прекрасно плаваете.
– Это да.
– Ну вот что – приходите сюда поплавать, когда захотите. Когда угодно.
– Спасибо.
– Я бы хотела, чтобы вы вернулись в зал. Бегите оденьтесь… хотя это просто преступление.
Я ушел в раздевалку, не поняв толком, что она имела в виду, но было у меня такое странное ощущение, где-то там, внизу, и я вспомнил, что то же чувство у меня было лет в тринадцать, когда мы с ребятами из воскресной школы отправились на пикник, а меня учительница миссис Смит завела одного в лес и села напротив, и рассказывала о Христе и всех его апостолах, но сама в это время все раздвигала ноги, так что я видел, где у нее кончаются черные чулки и какие у нее трусики, и при том она делала вид, что понятия не имеет, куда я пялюсь.
Когда я оделся и спустился в патио, Мона сидела на плетеной кушетке с какой-то девушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Привет!
– Привет! – ответил я.
– Мы знакомы?
– Не сказал бы. Я тут новичок.
– Это хорошо, – одобрила она. – Я люблю незнакомых людей, потому что, если я их не знаю, они не могут ко мне цепляться. Я – Фэй Кейпхирт.
– А я – Ральф Карстон.
– Ты снимаешься в кино?
– Нет.
– Хоть один нормальный человек нашелся. Я ведь тоже снимаюсь.
– Я знаю. Я тебя видел.
– А чем ты занимаешься?
– Ну, я пытаюсь пробиться в кино. Пока только статистом, когда пригласят в массовку.
– Господи! – удивилась она. – За такие гроши? А как ты вообще тут очутился?
Я рассказал ей, как попал на прием.
– И знаю я здесь только девушку, с которой пришел. Потому я и полез купаться.
– Тебе стоит смыться отсюда прежде, чем ты с кем-нибудь познакомишься, – сказала она. – Тут одни зануды.
– А что же в таком случае здесь делаешь ты? – спросил я.
– Я тут из-за паблисити. Приходится делать множество вещей, к которым не лежит душа, поскольку я киноактриса и очень важно, чтобы обо мне писали. Прием у Смитерс – крупнейший в городе, потому пресса отводит ему много места. Ходить к ней на приемы – то же самое, что платить за рекламу в больших газетах. Приятель, ты и не представляешь, как здорово, что ты только статист!
– Не сказал бы, – вздохнул я.
– Поверь, я знаю, что говорю.
Мимо бассейна, где мы плескались, шли какие-то два парня. Один был высоким, в полотняных штанах и майке; второй, чуть пониже, – в полотняном костюме. Они громко разговаривали, держа в руках стаканы.
– Вся эта болтовня о Едином фронте только пустой звук и ничего больше, – заявил тот, что пониже.
– Это ты мне рассказываешь? – хмыкнул второй.
Они уселись в стоявшие вдоль бассейна шезлонги, не обращая на нас внимания. Фэй наклонилась ко мне и прошептала:
– Эти двое – видные писатели. Сейчас мы что-нибудь узнаем.
– Разумеется, это так, – сказал тот, что пониже. – Вы, ребята, ведете себя, как банда сопливых первокурсников. Все вы засранцы и все злы на меня, что я отказался от места в Союзе. Да еще имеете наглость рассказывать мне о единстве. У меня до сих пор плечи в синяках от транспарантов, когда мы протестовали против казни Сакко и Ванцетти задолго до того, как это вошло в моду среди твоих собутыльников-карьеристов. Обо всех прочих манифестациях и забастовках я уж и не говорю, а их были тысячи. Ты не знаешь, что нам с Бобом Маймором пришлось бежать из Алабамы, когда тамошняя ложа хотела линчевать нас за то, что мы защищали ребят из Скотсборо, – об этом ты ничего не знаешь, да? Я тебе скажу, кто вы такие, – вшивые салонные коммунисты! Каждый год затеваете новую кампанию вокруг того, что нынче в моде!
– Ну что ты говоришь! – не выдержал второй.
– Разумеется, правду, – ответил первый. – Где же вы были, вы, засранцы из Единого фронта, когда бастовали в «Федерэйтид Крафтс»? В лагере, в пикетах против штрейкбрейхеров я не видел ни одного из вас. Боялись лишиться двух тысяч в неделю, что перепадают вам с барского стола?
– Ну что ты мне рассказываешь? Как будто не мы посылаем лекарства испанским республиканцам? Не поддерживаем антинацистскую лигу?
– Не морочь мне голову, – отрезал тот, что пониже. – Антинацистскую лигу вы поддерживаете только потому, что все продюсеры в этом вшивом городишке – жиды, все до единого, и вы думаете, вас сочтут великими героями, если вы – арийцы – в этой войне будете на их стороне. Брось! Будь все продюсеры нацистами, вы бы все до единого, знаю я вас, не могли бы дождаться возможности устроить приличный погром. Ради Бога, будь честен хоть перед собой, если не способен на большее.
Фэй покосилась на меня и покачала головой.
– Эй, вы двое, нет желания завязать с вашими заумными спорами? – спросила она.
Оба писателя уставились на нее, только сейчас заметив наше присутствие.
– Ой-ой-ой, морская фея! – завопил длинный, вылил стакан на клумбу с цветами и как был, полностью одетый, сиганул в бассейн. Фэй поспешно переплыла на другую сторону, вылезла из воды и помчалась по лестнице в раздевалку.
Писатель вынырнул, фыркая и отплевываясь, словно стадо тюленей. Я подплыл к нему и отбуксировал туда, где помельче и где он мог встать на ноги. Другой писатель, что пониже, сидел, развалившись в шезлонге, и спокойно поглощал содержимое своего стакана, словно ничего не случилось.
– Отлично, Генрих, отлично, – покивал он. – Продолжай в том же духе.
Я помог Генриху добраться до края бассейна. Он вылез и ушел, даже не поблагодарив. Из виллы теперь доносился шум и гвалт, люди смеялись, орали как резаные и пели; а я все плавал взад-вперед, теперь уже один, плавал на спине, глядел на звезды и думал, что те же звезды светят над городом, где я родился, где сейчас все спят, где рано утром жители встают и снова идут все на ту же работу, которой они заняты день за днем, снова и снова я спрашивал себя, не мерещится ли мне, правда ли, что я плаваю в бассейне у виллы на Беверли Хиллз, где собрались все кинозвезды; представлял себе, что я тоже кинозвезда, и у меня было такое чувство, что я уже был здесь когда-то давно, еще до того, как родился, в те времена, когда Де Милль и Майер и все остальные только раскручивали это дело…
Оглядевшись вокруг, я увидел миссис Смитерс. Она наблюдала за мной.
– Вы сидите в воде уже час. Не надоело?
– Я и не думал, что так долго, – сознался я и в несколько гребков подплыл к краю. – Здесь прекрасно!
– Вы тут так долго, что меня минимум полтора десятка гостей спросили, кто этот греческий бог в бассейне. Ждете следующую эффектную девицу, чтобы она прыгнула к вам нагишом?
– О нет, мэм, – сказал я и вылез из воды.
– Мне пришло в голову, что, возможно, вы ждете, что за вами приду я.
– О нет, мэм.
– Ну вы просто прелесть, просто прелесть, – улыбнулась она, глядя на меня. – А какое прекрасное тело!
– Спасибо за комплимент.
– Вы занимаетесь гимнастикой?
– Нет, мэм. В средней школе я играл в футбол, но это все.
– Но вы прекрасно плаваете.
– Это да.
– Ну вот что – приходите сюда поплавать, когда захотите. Когда угодно.
– Спасибо.
– Я бы хотела, чтобы вы вернулись в зал. Бегите оденьтесь… хотя это просто преступление.
Я ушел в раздевалку, не поняв толком, что она имела в виду, но было у меня такое странное ощущение, где-то там, внизу, и я вспомнил, что то же чувство у меня было лет в тринадцать, когда мы с ребятами из воскресной школы отправились на пикник, а меня учительница миссис Смит завела одного в лес и села напротив, и рассказывала о Христе и всех его апостолах, но сама в это время все раздвигала ноги, так что я видел, где у нее кончаются черные чулки и какие у нее трусики, и при том она делала вид, что понятия не имеет, куда я пялюсь.
Когда я оделся и спустился в патио, Мона сидела на плетеной кушетке с какой-то девушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35