Последний раз нечто подобное пришлось наблюдать при выходе из Афгана. Бодрые ребятенки в непросоленной, невыгоревшей форме, с белыми мягонькими ручонками и стальными глазенками на розовых от жаркого среднеазиатского солнца личиках, напоминающих попки первоклашек-отличников, проверяли, шмонали, собирали все лишнее и личное, штатное и заштатное оружие. Шмыгая носами, блестя глазками, старались скрыть нездоровое, подспудное любопытство, рассматривали, щупали, целились, щелкали курками.
Вчерашние верные боевые друзья, сваленные на промасленный брезент в кучи, казались уже не грозным боевым оружием, а охапками иссушенного солнцем и перекрученного степным ветром сушняка саксаула, годного только для растопки, но не дающего долгого огня и тепла.
Оружие, столь естественное и необходимое на войне для защиты своей и отнятия чужой, враждебной жизни, сразу стало противоестественной и обременительной обузой по эту сторону перейденного нами в полдень моста через реку. За чертой начиналась новая жизнь, со своими законами и приоритетами, оружие теперь стало лишним. Позже выяснилось, что и мы, его живые придатки тоже....
Но это было давно, на другом краю земли. Здесь же оружие щупали и тискали совсем другие, прелюбопытнейшие типы. Бородатые, насупленные мужики с толстыми как окороки руками. Стриженные девки, с тугими, обтянутыми джинсами задиками. Средних лет мужчины в ковбойских шляпах и сапогах узорчатой кожи. Жирные черные подрости в нелепых, болтающихся ниже бедер штанах, в повернутых козырьками назад бейсбольных шапочках. Волохатые и лысые белые в ношенной одежде. С косицами на затылках и с короткими, военного типа стрижками. Около оружия вертелись хилые юнцы в долгополых, черных и зеленоватых плащах, в шинелях исчезнувших армий со споротыми погонами и петлицами. Черные люди во всем черном, и черные в африканских круглых цветастых тюбетейках. Белые, покрытые с шеи до пят дерьмовыми татуировками и без оных. Несколько азиатов. Выкатывающие шары мускулов из под тишерток атлеты и тощие, серолицые очкарики-задохлики. Наклонялись к прилавкам заурядные физиономии и поражающие своей индивидуальностью лица киногероев и кинозлодеев. Разные обличья с одинаковыми глазами, с одинаковой печатью роковой любви к оружию.
Поток стрелков-любителей, фанатов оружия и просто любопытных зевак завертел меня, понес от прилавка к прилавку. Людское торжище потолкало, покрутило и, волею судьбы, исторгло из непривычно пахнущих дешевыми дезодорантами объятий возле неприметного стола, заваленного кобурами-долгожителями всех армий мира.
Бесспорно, она первой вспомнила хозяина, протянув навстречу свой клапан, привлекла внимание. тут уж и сам присмотрелся и узнал верную подругу, неделимую часть мою, с которой спал и ел, срал и жил, летал и падал, умирал и воскресал из мертвых... Подругу эту, каюсь, небрежно швырнул на стол начарта при увольнении в запас, сдавая личное оружие и подписывая бегунок. Бросил в остром нежелании служить новоявленным панам, вчерашним босякам, жадно прихватывавшим все, что попадалось под руку из наследства великой державы.
Как оказалась здесь, роднуля? Какой ветер закинул тебя за тот-же бугор, что и непутевого хозяина?
- Ну, здравствуй!
По природе своей, я, может быть и сентиментален, да жизнь пообветрила не только шкуру, но просолила все полагаемые гуманоиду чувства так, что лишней влаги на глазах давно не показывалось. Ну не удавалось ее, слезу эту самую, выжать даже когда ой как хотелось. Когда без неё, окаянной, совсем тошно. Когда друга выковырянного, или точнее сошкрябанного по кускам из обугленного кокпита сшибленной стингером вертушки, в запаянном цинковом гробу отправляешь на "Черном тюльпане" "двухсотым" грузом на родину. Душа ревет и стонет, а глаза режет под веками всухую как стекольной крошкой и один только выход, одно вечное российское, всеармейское общечеловеческое лекарство - медицинский спирт, который, раздирая в клочки медленно ворочающееся сознание и память, опрокидывает в благословенное, темное небытиё сна.
Размяк видать за океаном на заморских харчах. И не хотел, а что-то такое изменилось в лице, может если не закапало, то повлажнело под глазами, но стоящий за стойкой продавец-ли, владелец всего музейного добра моментально усек меня. Выхватил не рукой, жестким прицельным взглядом, из толпящеся массы. Перехватил своим глазом, словно на мушку цель посадил, и тонкой рукой протянул кобуру.
- Твоя? ... Твоя! Возьми, если твоя, - неожиданно сказал на приличном русском, с легким, каким-то чертовски неприятым, знакомым, но забытым акцентом, сухой, поджарый продавец, с гладковыбритым смуглым лицом, одетый в кожаную куртку.
С трудом удержался, не подал виду что поражен, более того, сражен наповал содержанием и формой, в которой он выразил свое предложение. Не знаю удалось ли скрыть удивление, но постарался,
воспользовавшись заминкой, получше рассмотреть продавца. Невысок. Неширок в кости, строен. Короткая стрижка - перец с солью, на висках соли больше. Лицо мне не знакомо, но глаза ... Где же я видел эти глаза? Нет, не вспомнить...
В той, прошлой биографии его не было, факт. В этой, нынешней с ним тоже жизнь не сталкивала. Следовательно, вопрос он задал на засып, на удачу, выгорит, клюнет - прошло, не выгорит, мимо - "Sorry! " - " No problem! That's OK!" - всех то делов.
Нет проблемы. В этом случае мне тихо отчаливать и уже навсегда, без возврата к прошлому. Но кобура-то - здесь. Чем черт не шутит, а вдруг открою клапан и там впрямь мои инициалы, выдавленные на новой замшево-подобной обратке в далеком, ох неправдоподобно далеком, году, в день получения первого офицерского личного оружия на складе начальника стрелкового и артвооружения печального пьяницы лейтенанта Кушинова.
Кушинов, наверное был самым старым лейтенантом Советской Армии. И самым безответным. Его била и презирала жена, его игнорировали солдаты и сверхсрочники. Казалось начальство просто забыло о существовании лейтенанта, а платили ему автоматически, не повышая содержания,словно подавали нищему. То-ли поэтому он пил, то-ли потому что пил все произошло, но так получалось. Никто ответа не знал и никого это не волновало. Пил Кушинов тихо, не буянил - ну и ладушки.
Говорили про него, что ходит и мух во рту носит. Бродил он действительно словно тень, бочком проскальзывая между солдатами в своих нечищенных, потрескавшихся сапогах с задранными носками, в складчатом пропыленном пэша со съехавшей набок портупеей, в нахлобученной по уши полевой фуражке.
Тогда он был один такой - урод в семье. Но после Афгана, Тбилиси, Карабаха и Чеченского позора, Российская Армия постепенно превратилась в сборище и прибежище таких Кушиновых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Вчерашние верные боевые друзья, сваленные на промасленный брезент в кучи, казались уже не грозным боевым оружием, а охапками иссушенного солнцем и перекрученного степным ветром сушняка саксаула, годного только для растопки, но не дающего долгого огня и тепла.
Оружие, столь естественное и необходимое на войне для защиты своей и отнятия чужой, враждебной жизни, сразу стало противоестественной и обременительной обузой по эту сторону перейденного нами в полдень моста через реку. За чертой начиналась новая жизнь, со своими законами и приоритетами, оружие теперь стало лишним. Позже выяснилось, что и мы, его живые придатки тоже....
Но это было давно, на другом краю земли. Здесь же оружие щупали и тискали совсем другие, прелюбопытнейшие типы. Бородатые, насупленные мужики с толстыми как окороки руками. Стриженные девки, с тугими, обтянутыми джинсами задиками. Средних лет мужчины в ковбойских шляпах и сапогах узорчатой кожи. Жирные черные подрости в нелепых, болтающихся ниже бедер штанах, в повернутых козырьками назад бейсбольных шапочках. Волохатые и лысые белые в ношенной одежде. С косицами на затылках и с короткими, военного типа стрижками. Около оружия вертелись хилые юнцы в долгополых, черных и зеленоватых плащах, в шинелях исчезнувших армий со споротыми погонами и петлицами. Черные люди во всем черном, и черные в африканских круглых цветастых тюбетейках. Белые, покрытые с шеи до пят дерьмовыми татуировками и без оных. Несколько азиатов. Выкатывающие шары мускулов из под тишерток атлеты и тощие, серолицые очкарики-задохлики. Наклонялись к прилавкам заурядные физиономии и поражающие своей индивидуальностью лица киногероев и кинозлодеев. Разные обличья с одинаковыми глазами, с одинаковой печатью роковой любви к оружию.
Поток стрелков-любителей, фанатов оружия и просто любопытных зевак завертел меня, понес от прилавка к прилавку. Людское торжище потолкало, покрутило и, волею судьбы, исторгло из непривычно пахнущих дешевыми дезодорантами объятий возле неприметного стола, заваленного кобурами-долгожителями всех армий мира.
Бесспорно, она первой вспомнила хозяина, протянув навстречу свой клапан, привлекла внимание. тут уж и сам присмотрелся и узнал верную подругу, неделимую часть мою, с которой спал и ел, срал и жил, летал и падал, умирал и воскресал из мертвых... Подругу эту, каюсь, небрежно швырнул на стол начарта при увольнении в запас, сдавая личное оружие и подписывая бегунок. Бросил в остром нежелании служить новоявленным панам, вчерашним босякам, жадно прихватывавшим все, что попадалось под руку из наследства великой державы.
Как оказалась здесь, роднуля? Какой ветер закинул тебя за тот-же бугор, что и непутевого хозяина?
- Ну, здравствуй!
По природе своей, я, может быть и сентиментален, да жизнь пообветрила не только шкуру, но просолила все полагаемые гуманоиду чувства так, что лишней влаги на глазах давно не показывалось. Ну не удавалось ее, слезу эту самую, выжать даже когда ой как хотелось. Когда без неё, окаянной, совсем тошно. Когда друга выковырянного, или точнее сошкрябанного по кускам из обугленного кокпита сшибленной стингером вертушки, в запаянном цинковом гробу отправляешь на "Черном тюльпане" "двухсотым" грузом на родину. Душа ревет и стонет, а глаза режет под веками всухую как стекольной крошкой и один только выход, одно вечное российское, всеармейское общечеловеческое лекарство - медицинский спирт, который, раздирая в клочки медленно ворочающееся сознание и память, опрокидывает в благословенное, темное небытиё сна.
Размяк видать за океаном на заморских харчах. И не хотел, а что-то такое изменилось в лице, может если не закапало, то повлажнело под глазами, но стоящий за стойкой продавец-ли, владелец всего музейного добра моментально усек меня. Выхватил не рукой, жестким прицельным взглядом, из толпящеся массы. Перехватил своим глазом, словно на мушку цель посадил, и тонкой рукой протянул кобуру.
- Твоя? ... Твоя! Возьми, если твоя, - неожиданно сказал на приличном русском, с легким, каким-то чертовски неприятым, знакомым, но забытым акцентом, сухой, поджарый продавец, с гладковыбритым смуглым лицом, одетый в кожаную куртку.
С трудом удержался, не подал виду что поражен, более того, сражен наповал содержанием и формой, в которой он выразил свое предложение. Не знаю удалось ли скрыть удивление, но постарался,
воспользовавшись заминкой, получше рассмотреть продавца. Невысок. Неширок в кости, строен. Короткая стрижка - перец с солью, на висках соли больше. Лицо мне не знакомо, но глаза ... Где же я видел эти глаза? Нет, не вспомнить...
В той, прошлой биографии его не было, факт. В этой, нынешней с ним тоже жизнь не сталкивала. Следовательно, вопрос он задал на засып, на удачу, выгорит, клюнет - прошло, не выгорит, мимо - "Sorry! " - " No problem! That's OK!" - всех то делов.
Нет проблемы. В этом случае мне тихо отчаливать и уже навсегда, без возврата к прошлому. Но кобура-то - здесь. Чем черт не шутит, а вдруг открою клапан и там впрямь мои инициалы, выдавленные на новой замшево-подобной обратке в далеком, ох неправдоподобно далеком, году, в день получения первого офицерского личного оружия на складе начальника стрелкового и артвооружения печального пьяницы лейтенанта Кушинова.
Кушинов, наверное был самым старым лейтенантом Советской Армии. И самым безответным. Его била и презирала жена, его игнорировали солдаты и сверхсрочники. Казалось начальство просто забыло о существовании лейтенанта, а платили ему автоматически, не повышая содержания,словно подавали нищему. То-ли поэтому он пил, то-ли потому что пил все произошло, но так получалось. Никто ответа не знал и никого это не волновало. Пил Кушинов тихо, не буянил - ну и ладушки.
Говорили про него, что ходит и мух во рту носит. Бродил он действительно словно тень, бочком проскальзывая между солдатами в своих нечищенных, потрескавшихся сапогах с задранными носками, в складчатом пропыленном пэша со съехавшей набок портупеей, в нахлобученной по уши полевой фуражке.
Тогда он был один такой - урод в семье. Но после Афгана, Тбилиси, Карабаха и Чеченского позора, Российская Армия постепенно превратилась в сборище и прибежище таких Кушиновых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73