И что еще здорово, она ни разу не вешала носа, все время шутила, смеялась. По-моему, она никогда в жизни не была такой веселой.
Но теперь, когда у нас было все хорошо, когда папу восстановили на работе в редакции, когда все его поздравляли и дарили ему консервные ножи, я старалась, как это ни странно, бывать дома поменьше. Не знаю почему. Может быть, потому, что я часто бывала у Коли и видела, как плохо Елене Евдокимовне.
А дома меня ждал сюрприз. И очень приятный. Папа купил телевизор. Он назывался "Харьков". Это, оказалось, даже был не просто телевизор, а комбайн - в нем были радиоприемник, и проигрыватель для пластинок, и большой экран.
Раньше у нас не было телевизора, и мама не соглашалась его покупать из-за меня, - чтобы я готовила уроки, а не торчала перед экраном.
Но сейчас мама сказала, что раз я сама выступаю по телевизору, то нужно, чтобы он был в доме.
- А мы с папой смотрели, - сказала мама. - Молодец. Хорошо выступила. Только у тебя был чересчур серьезный вид. Даже ни разу не улыбнулась. И почему ты гладила себя рукой по животу?
- Я не гладила. Мне просто очень хотелось почесаться, - возразила я.
- Значит, ты чесалась? - рассмеялся папа.
Я рассказала, как жарко было там на студии и что я совсем не волновалась.
А на столе в стеклянной вазе стояли мои любимые пирожные "картошка".
- Принеси из кухни чайник, будем ужинать.
Мы сели ужинать, и за ужином папа говорил, что летом мы поедем в Крым и снова будем плавать, и гулять, и собирать гербарий и коллекцию бабочек. И еще папа хвалил стихи, которые я читала по телевизору.
А телевизор поставили на новый столик в самом углу комнаты. И пока мы ужинали, мы все время поглядывали на экран. Показывали "Телевизионные новости", и все очень хорошо было видно.
- Чуть не забыла, - сказала мама. - Тебе письмо. От писателя Корнилова.
У меня почему-то сдавило сердце - мне вдруг показалось, что в письме будет что-то неприятное. Я взяла письмо, но не распечатала его сразу, а пошла в свой угол, села на кровать, положила письмо на подушку и немного подумала, а уже потом разорвала конверт.
Странно, но, когда я читаю то, что написал знакомый человек, я всегда как будто слышу его голос. И сейчас письмо Павла Романовича тоже звучало для меня его голосом - высоким, чуть сиплым и очень приятным.
Милая Оля! - писал Павел Романович. - Извини, что так нескоро ответил тебе - я был в отъезде, и твое письмо мне только сегодня вручили.
Я догадываюсь, что день, когда ты мне написала это письмо, был для тебя днем больших сомнений. Внезапный успех, как и внезапная неудача, всегда оставляет свой рубец на характере человека. И людям иногда с успехом справиться бывает еще труднее, чем с неудачей.
Вот почему так порадовало меня твое письмо: оно живое свидетельство того, что у тебя здоровый организм, который смог переварить успех. Надеюсь, что он сможет так же легко переварить неудачи, а они неизбежно будут.
Теперь о твоих сомнениях в собственных способностях. Тут уж ничего не поделаешь. Ты всегда будешь сомневаться, мучиться, и, как бы тебя ни хвалили, в такие дни ты будешь волком смотреть на мир и на людей. Со мной это тоже часто бывало и бывает до сих пор, и я в таких случаях так расстраиваюсь, что всегда кончаю самоубийством. Но, поверь мне, милая девочка, стихи твои напечатали не потому, что я их предложил редакции, а потому, что ты их написала. И стихи твои мне очень нравятся. Я плохо запоминаю стихи, но твои знаю на память и с удовольствием читаю их своим друзьям.
А как я оказался в вашем садике - пусть останется тайной. Но когда ты будешь совсем взрослой и даже старенькой и будешь много ходить по городу, ты обязательно высмотришь по дороге какой-нибудь садик, а в садике какую-нибудь скамейку и разгадаешь мою тайну...
Павел Романович снова извинялся, что задержался с ответом на мое письмо, просил, чтобы я ему написала, как мне живется, как я учусь, и прислала ему новые стихи. А в конце письма он передавал привет Наташке.
Я написала стихи, но не знала, посылать ли их Павлу Романовичу. Когда я их показала папе, он воспринял их как-то странно.
Эти стихи я написала после того, как мы с Колей ходили на Подол. Вообще-то я хотела написать о дожде и о мокрых, холодных трамваях, но потом мне вспомнилась собака, которая перебежала рельсы, и стихи получились о собаках:
Подол - плохое место для собак:
Плевать трамваям на собачьи лапы.
У них дорога, пассажиры, график,
Она неотвратимы, как судьба.
Дождливые подольские дворы,
Изысканные завтраки помоек...
И, кажется, от моря и до моря:
Дожди, дворы, помойки и пиры...
А вечером огромная луна...
И так все время: бегай и надейся,
Что, может быть, останется на рельсах
Не голова, а лапа...
- Слишком они у тебя какие-то взрослые получились, - сказал папа. - И что ты понимаешь под словом "Подол"?
- Как - что? - ответила я. - Есть такой район в городе. Там много трамваев.
- Нет, - сказал папа решительно. - Мне эти стихи не нравятся.
Первый раз в жизни он так неодобрительно говорил о моих стихах. И разве это недостаток, если стихи "слишком взрослые"?
Я подумала, что у нас с ним просто разное настроение, что если бы я ему показала эти стихи, когда его несправедливо уволили из редакции, то, может быть, они ему и понравились бы, а теперь, когда у нас все благополучно и прекрасно, папе эти грустные стихи читать уже неинтересно и даже противно. Может быть, они ему напомнили о тех днях?
"Пошлю стихи про Подол и про собак Павлу Романовичу", - подумала я, хотя прежде, до того как я получила это письмо, я бы не решилась на это. Письмо писателя очень меня подбодрило.
Я вернулась в комнату и села спиной к телевизору за свой столик у окна. Я разложила книги и тетради, будто бы для того, чтобы делать уроки, но сама занялась совсем другим делом.
- Что это ты читаешь? - спустя некоторое время спросила мама и подошла ко мне. Она взяла у меня книжку и прочла вслух, так, чтобы слышал папа: "Немаловажный интерес представляет вопрос о сроках сохранения цвета волос после смерти. Срок этот не подчинен какой-либо закономерности, так как в каждом отдельном случае зависит от многих условий. Однако, как правило, при гниении цвет волос сохраняется довольно продолжительное время..."
- Что это за гадость? Откуда у тебя эта книга? - удивилась мама.
- Взяла у товарища.
- Зачем? Неужели тебе интересно это читать?
- Да, интересно, - ответила я с вызовом.
Я говорила неправду. В действительности мне было очень страшно и очень скучно читать эту научную книжку, которая называлась "Следы на месте преступления". Мне ее дал Коля. Она принадлежала Богдану Осиповичу. Начиналась она словами: "Осмотр места преступления часто называют краеугольным камнем следствия..."
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Мне кажется, что теперь у них всегда холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Но теперь, когда у нас было все хорошо, когда папу восстановили на работе в редакции, когда все его поздравляли и дарили ему консервные ножи, я старалась, как это ни странно, бывать дома поменьше. Не знаю почему. Может быть, потому, что я часто бывала у Коли и видела, как плохо Елене Евдокимовне.
А дома меня ждал сюрприз. И очень приятный. Папа купил телевизор. Он назывался "Харьков". Это, оказалось, даже был не просто телевизор, а комбайн - в нем были радиоприемник, и проигрыватель для пластинок, и большой экран.
Раньше у нас не было телевизора, и мама не соглашалась его покупать из-за меня, - чтобы я готовила уроки, а не торчала перед экраном.
Но сейчас мама сказала, что раз я сама выступаю по телевизору, то нужно, чтобы он был в доме.
- А мы с папой смотрели, - сказала мама. - Молодец. Хорошо выступила. Только у тебя был чересчур серьезный вид. Даже ни разу не улыбнулась. И почему ты гладила себя рукой по животу?
- Я не гладила. Мне просто очень хотелось почесаться, - возразила я.
- Значит, ты чесалась? - рассмеялся папа.
Я рассказала, как жарко было там на студии и что я совсем не волновалась.
А на столе в стеклянной вазе стояли мои любимые пирожные "картошка".
- Принеси из кухни чайник, будем ужинать.
Мы сели ужинать, и за ужином папа говорил, что летом мы поедем в Крым и снова будем плавать, и гулять, и собирать гербарий и коллекцию бабочек. И еще папа хвалил стихи, которые я читала по телевизору.
А телевизор поставили на новый столик в самом углу комнаты. И пока мы ужинали, мы все время поглядывали на экран. Показывали "Телевизионные новости", и все очень хорошо было видно.
- Чуть не забыла, - сказала мама. - Тебе письмо. От писателя Корнилова.
У меня почему-то сдавило сердце - мне вдруг показалось, что в письме будет что-то неприятное. Я взяла письмо, но не распечатала его сразу, а пошла в свой угол, села на кровать, положила письмо на подушку и немного подумала, а уже потом разорвала конверт.
Странно, но, когда я читаю то, что написал знакомый человек, я всегда как будто слышу его голос. И сейчас письмо Павла Романовича тоже звучало для меня его голосом - высоким, чуть сиплым и очень приятным.
Милая Оля! - писал Павел Романович. - Извини, что так нескоро ответил тебе - я был в отъезде, и твое письмо мне только сегодня вручили.
Я догадываюсь, что день, когда ты мне написала это письмо, был для тебя днем больших сомнений. Внезапный успех, как и внезапная неудача, всегда оставляет свой рубец на характере человека. И людям иногда с успехом справиться бывает еще труднее, чем с неудачей.
Вот почему так порадовало меня твое письмо: оно живое свидетельство того, что у тебя здоровый организм, который смог переварить успех. Надеюсь, что он сможет так же легко переварить неудачи, а они неизбежно будут.
Теперь о твоих сомнениях в собственных способностях. Тут уж ничего не поделаешь. Ты всегда будешь сомневаться, мучиться, и, как бы тебя ни хвалили, в такие дни ты будешь волком смотреть на мир и на людей. Со мной это тоже часто бывало и бывает до сих пор, и я в таких случаях так расстраиваюсь, что всегда кончаю самоубийством. Но, поверь мне, милая девочка, стихи твои напечатали не потому, что я их предложил редакции, а потому, что ты их написала. И стихи твои мне очень нравятся. Я плохо запоминаю стихи, но твои знаю на память и с удовольствием читаю их своим друзьям.
А как я оказался в вашем садике - пусть останется тайной. Но когда ты будешь совсем взрослой и даже старенькой и будешь много ходить по городу, ты обязательно высмотришь по дороге какой-нибудь садик, а в садике какую-нибудь скамейку и разгадаешь мою тайну...
Павел Романович снова извинялся, что задержался с ответом на мое письмо, просил, чтобы я ему написала, как мне живется, как я учусь, и прислала ему новые стихи. А в конце письма он передавал привет Наташке.
Я написала стихи, но не знала, посылать ли их Павлу Романовичу. Когда я их показала папе, он воспринял их как-то странно.
Эти стихи я написала после того, как мы с Колей ходили на Подол. Вообще-то я хотела написать о дожде и о мокрых, холодных трамваях, но потом мне вспомнилась собака, которая перебежала рельсы, и стихи получились о собаках:
Подол - плохое место для собак:
Плевать трамваям на собачьи лапы.
У них дорога, пассажиры, график,
Она неотвратимы, как судьба.
Дождливые подольские дворы,
Изысканные завтраки помоек...
И, кажется, от моря и до моря:
Дожди, дворы, помойки и пиры...
А вечером огромная луна...
И так все время: бегай и надейся,
Что, может быть, останется на рельсах
Не голова, а лапа...
- Слишком они у тебя какие-то взрослые получились, - сказал папа. - И что ты понимаешь под словом "Подол"?
- Как - что? - ответила я. - Есть такой район в городе. Там много трамваев.
- Нет, - сказал папа решительно. - Мне эти стихи не нравятся.
Первый раз в жизни он так неодобрительно говорил о моих стихах. И разве это недостаток, если стихи "слишком взрослые"?
Я подумала, что у нас с ним просто разное настроение, что если бы я ему показала эти стихи, когда его несправедливо уволили из редакции, то, может быть, они ему и понравились бы, а теперь, когда у нас все благополучно и прекрасно, папе эти грустные стихи читать уже неинтересно и даже противно. Может быть, они ему напомнили о тех днях?
"Пошлю стихи про Подол и про собак Павлу Романовичу", - подумала я, хотя прежде, до того как я получила это письмо, я бы не решилась на это. Письмо писателя очень меня подбодрило.
Я вернулась в комнату и села спиной к телевизору за свой столик у окна. Я разложила книги и тетради, будто бы для того, чтобы делать уроки, но сама занялась совсем другим делом.
- Что это ты читаешь? - спустя некоторое время спросила мама и подошла ко мне. Она взяла у меня книжку и прочла вслух, так, чтобы слышал папа: "Немаловажный интерес представляет вопрос о сроках сохранения цвета волос после смерти. Срок этот не подчинен какой-либо закономерности, так как в каждом отдельном случае зависит от многих условий. Однако, как правило, при гниении цвет волос сохраняется довольно продолжительное время..."
- Что это за гадость? Откуда у тебя эта книга? - удивилась мама.
- Взяла у товарища.
- Зачем? Неужели тебе интересно это читать?
- Да, интересно, - ответила я с вызовом.
Я говорила неправду. В действительности мне было очень страшно и очень скучно читать эту научную книжку, которая называлась "Следы на месте преступления". Мне ее дал Коля. Она принадлежала Богдану Осиповичу. Начиналась она словами: "Осмотр места преступления часто называют краеугольным камнем следствия..."
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Мне кажется, что теперь у них всегда холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56