Он никак не мог понять тогда, что же у нее находится в тонком кишечнике. В желудке была ветчина с грибами, на выходе из желудка - картошка, а вот в тонком кишечнике были какие-то неведомые волокна и никто из студентов не мог определить, что это такое, пока профессор не сказал, что это морская капуста. То тело, пока его не раскромсали вдоль и поперек, было канонически идеальным, как садовая репродукция античной математической формулы, отлитая из морозно-сладковатого синтетического мрамора, - с ярлычком татуировки на плече. У Марины тело было как у неудачливой манекенщицы - там чуть больше, чем нужно, здесь чуть меньше, там короче, тут длиннее. Ее математическая формула была позаимствована не у раковины, выброшенной на берег классической волной и не у яйца, развернувшего правильную параболу тени на ренессансной странице, а, скорее, из расчетов рассеянного артиллериста. Но то тело мне моим не казалось, - подумал Тема, - и не показалось бы, даже если бы я смог его, например, купить и пользоваться им потом в свое удовольствие. А это было моим, пахло, как мое, теплое было, как мое, и я всегда видел в нем самого себя, как в зеркале. В следующую секунду он вспомнил, как исчезает выражение с ее лица, как оно впитывается само в себя, становится совершенно неподвижным, если только она не жует, как обычно, четыре подушечки клубничной жевательной резинки сразу, - в тот момент, когда сладкая и слабая боль, нечто среднее между щекоткой и шоком заставляет ее задержать дыхание. Он вспомнил, как она смотрит, когда. Серьезным, суровым взглядом разбуженного среди ночи генерала, молчаливо разглядывающего обозначенное на огромной штабной карте неожиданное вторжение, подвижной коренастой стрелкой разламывающее и без того рассыпающийся, податливый пунктир фронта. Она дотрагивается до скользкой кожи - удостовериться в материальности этого вторжения. Она трогает тонкие кровеносные сосуды, бледно-синие, бледно-красные, фиолетовые, подробные, как на литографии в респектабельном анатомическом атласе, трогает свое, словно увиденное в порнографическом фильме тело, мягко раздваивающееся в том месте, где, как ей кажется, слабо пульсирует оранжевый индикатор желания, над которым, будь Марина устройством, бытовым прибором, вполне могла бы располагаться отпечатанная мелкими латинскими буквами лаконичная надпись "power". Она проводит пальцами, прикасается здесь, там, слабее, сильнее, как скрипач, настраивающий свой инструмент перед концертом. Она прислушивается. Отдаленный гул колеблется внутри ее испаряющегося тела. Лицо ее застывает. Как безумный ученый, вулканолог, персонаж Жарри или Русселя она, методично оглядываясь, спускается на осторожных веревках удовольствия внутрь себя туда, где под вздрагивающей телесной коркой открывается вдруг щекочущая, красноречивая, гиперболическая пустота эйфории. (Внезапно Теме пришли в голову, развернулись одна за другой на внутренней стороне его лба, как на вокзальном информационном табло, следующие четыре строчки начатого стихотворения. Он положил полуисписанную страничку Надьке на спину, сковырнул с фломастера черную крышечку, но, едва только он прикоснулся розовым, слегка светящимся фетровым кончиком к бумаге, как строчки у него в голове сразу выцвели, погасли, потеряли всякую привлекательность). Продолжим, безразлично подумал Тема, глядя на полупустую теперь страничку, посередине которой медленно проступали влажные Соломоновы острова. Голова кружится от запаха пота, волос, от едкого запаха человеческого нектара. Наклонно, как пласмассовый солдатик, обведенная темным исчезающим контуром, ты падаешь на фоне плывущих радужных пузырей, ослепительных, безмолвно брызгающихся искр, ускоряющегося, жаркого, проступающего сквозь горячую черноту опущенных век, скользкого блеска. Ты открываешь глаза и видишь беззастенчиво заурядные стены в обоях, рисунок на которых невыносимо настойчиво повторяется наподобие банального тезиса в непонятном докладе, видишь подробно испещренный белильной рябью потолок, угрюмый, остановившийся на краю комнаты шкаф, зеркало равнодушно, как на мебельном аукционе, отражающее откинутое в сторону колено и бледную ступню, воткнутую клином в мутноватую расселину промежности, видишь собственный, неподвижный, как из папье-маше выклеенный локоть, дирижаблем повисший над головой, задранную ввысь спинку стула с величественными ампирными складками небрежно брошенного пуловера, цвет которого кажется боязливо впитавшимся в материал. Хочется объявить, назвать, обозначить, пришпилить словами к исчезающе нежной коже это, сладко разъедающее внутренности, пронизывающее тебя от лона до неба ощущение. Ты проглатываешь наугад, задыхаясь, спелые, сочные куски словаря, выплевываешь, задыхаясь, черные косточки точек: о. Да. Да. Еще. Да. О. Да. Да. Еще. Да. Все. О. Да. Еще. Да. О. Вот. Все. О. Еще. Еще. Да, - и разрешаешь остолбеневшей гортани вывернуть наизнанку сочащийся наружу углекислый газ. Ах. Ох. Прошло минут двадцать. Голый по пояс Тема стоял в ванной перед унитазом. В унитазе уныло плавал презерватив. Тема наклонился. - Да, - сказал он панихидным голосом, - это вам не Средиземное море. Он скомкал незаконченное стихотворение, бросил его в унитаз, спустил воду и оглянулся. Из просторного настенного зеркала на него смотрело отражение. Сколько Тема помнил себя - все эти двадцать два года, начиная с того момента, как теплый бархатный луч закатного солнца пересек стеклянные двери рыбного магазина, в которых он первый раз увидел свое отражение у матери на руках (она была тогда моложе него, носила легкое демисезонное пальто, купленное в комиссионном, и светлый берет, волосы накручивала на бигуди, пахнувшие сыростью и алюминием, и училась танцевать рок-н-ролл), на краю пустынной уличной перспективы с одиноким троллейбусом, выезжающим из ее сердцевины, - он всегда любил на себя в зеркало посмотреть. Полюбоваться собой. Хотя смотреть, по правде говоря, было в общем-то не на что, особенно если зеркало было в полный рост, и Тема стоял перед ним совершенно голый. Вообще, голый человек, - оправдывался он перед самим собой, - будь то мужчина или женщина, хорошо выглядит, как правило, только на фотографии в каком-нибудь толстом иностранном журнале. В жизни голые на пингвинов похожи. Но Тема, наверное, и в журнале, даже в иностранном, хорошо бы не выглядел. Худой, рыжий, всклокоченный, вечно заспанный, колени торчат, на запястьях веснушки. Посторонний наблюдатель отвернулся бы с негодованием. Тема представил у себя за спиной постороннего наблюдателя, искоса заглядывающего в зеркало. Выражение сдержанного снисхождения на лице. Так однажды аккуратная школьница заглянула к нему в книжку в метро, а читал он "120 дней Содома", только что купил на Невском с лотка и расклеивал страницы как раз там, где прославленный автор с придворным изяществом описывает подробные рецепты употребления старческого кала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68