Так где?
- Знаете автомастерскую на Серебряной улице?..
- Эта развалюха, что ли? Старая твоя точка?
- Ну.
- И что? Там предлагаешь стрелку?
- Это не стрелка, Андрей Ильич...
- Ладно, ладно. Когда? Через полчаса устроит?
- Устроит. Жду вас, Андрей Ильич. Поговорим, по шашлычку съедим.
- Все. Буду.
Суханов отключил канал и набрал номер Вересова.
Глава 4
После ночи, проведенной в седьмой камере, для Бекетова не оставалось сомнений, какой из вариантов он выберет.
Когда он шел по коридору после второго допроса, Бекетову казалось, что у него есть два варианта действий. Первый - дать показания на Греча, подписать протокол, повествующий о невероятных злоупотреблениях, взяточничестве, растрате государственного имущества и прочих страшных грехах, имеющихся на совести мэра, и тем самым подтвердить свою причастность к уголовным преступлениям начальства. Второй - продолжать, сколько хватит сил, сидеть в изоляторе в ожидании того, как повернутся события.
Сидеть, как недвусмысленно дал понять Панков, можно было сколь угодно долго. Конечно, рано или поздно это закончилось бы, но "седьмая" произвела на Бекетова такое впечатление, что второй вариант отпал сам собой.
Впрочем, "произвела впечатление" - это не то выражение, которое подходило сейчас к состоянию Гавриила Семеновича.
Казалось, он вообще не имел никаких впечатлений, кроме жуткого, стальными обручами охватившего все его существо ужаса от мысли о том, что он может опять хотя бы на несколько минут оказаться в "семерке", снова почувствовать на своем теле руки этого... как же его?..
Бекетов вздрагивал от омерзения, вспоминая лицо одного из сокамерников, его гнилое дыхание, его остановившиеся серые глаза с булавочными точками зрачков. Игла его звали, Игла...
И не в унижении дело, плевать он хотел на унижения. После ночи в камере это слово вообще перестало для него существовать. Господи, да пусть унижение, пусть. Какая ерунда! Что угодно, как хотите и сколько хотите! Это же мелочь.. А вот боль! Гавриил Семенович никогда даже не подозревал, что боль - понятие не просто физическое. Настоящей боли он, оказывается, никогда прежде в жизни и не испытывал! Зубные врачи, хирурги (мальчишкой он два раза ломал ногу футбол, хоккей, золотые денечки детства), радикулит - все это чушь собачья, игрушки, бытовые мелкие неприятности, вроде насморка или зевоты. То, что он испытал в камере, не поддавалось никакой логике, было безмерно далеко от каких бы то ни было кодексов морали и поведения. Любые кодексы распадались в прах уже после начальной стадии пыток, на которые заключенный по кличке Игла оказался таким мастером.
"Пресс-хата".
Слышал об этом Бекетов, слышал и, как ему казалось, был даже готов к побоям.
Но теперь, идя по коридору, направляемый едва заметными толчками конвойного, он понимал, что слово "побои" никоим образом не соответствует сути происходящего в пресс-хате.
На его теле не было практически никаких признаков избиений. Единственный след, который при желании можно было зафиксировать, - это желвак на затылке. Гавриил Семенович рухнул на бетонный пол после того, как Игла перерезал леску, притягивающую мизинцы распятого в проходе Бекетова к верхним нарам.
В голове гремело. Словно десяток духовых оркестров играли марши, и мелькали, мелькали перед глазами странные фигуры - в военной форме, в спортивных костюмах, почему-то в белых халатах...
Бекетов с трудом воспринимал происходящее, он даже нечетко понимал, куда идет и зачем. Единственное, что он помнил явственно, - это лицо Иглы, полное, розовощекое, какое-то даже ухоженное. И запах. Хороший лосьон после бритья.
Впрочем, лосьон ладно, лосьон могут и в передаче прислать, хотя Бекетов не знал, что можно передавать заключенным, а что нельзя. Но героин уж точно к передаче запрещен, тут и раздумывать нечего. А Игла, судя по его поведению в камере, нужды в этом зелье не испытывал. Что бы это значило? Печальные выводы напрашивались, очень печальные...
Перед дверью кабинета следователя Бекетов на миг замер и неожиданно для себя начал бормотать слова молитвы.
Старый коммунист (в свое время он не выбросил, как многие, не сжег и не порвал в клочки свой партийный билет), Гавриил Семенович молился неуклюже, неумело, не зная, как принято обращаться к Богу, и с трудом находя нужные слова. Он вдруг почувствовал, что в молитве его единственный шанс, ибо других не осталось.
"Господи, Боже ты мой, направь меня и вразуми, не дай пропасть здесь, в этом кошмаре, дай выйти отсюда, Господи, всю жизнь я тебя благодарить буду, Господи, помоги мне это выдержать, помоги мне выжить, Господи, помоги... Грешен я, грешен во всем... Во всем, что делал, грешен, только помоги мне сейчас, Господи, я понял, Господи, я все понял, я все буду делать теперь по-другому, только сейчас помоги мне..."
Бекетов переступил порог кабинета.
- Добрый день, Гавриил Семенович, - приветствовал его Панков.
Бекетов, казалось, не расслышал. Он стоял, уставившись в пол и слабо шевеля губами.
- Что, устали? - спросил следователь. - Да, тюрьма это вам не курорт. Но вы помните, о чем мы вчера с вами...
Бекетов поднял голову. Перед глазами снова все закрутилось, поплыло, фигура следователя вдруг раздулась и заполнила собой все пространство кабинета. Бекетов сделал шаг назад, его качнуло, но он удержался на ногах.
- Да вы присаживайтесь, Гавриил Семенович, в ногах правды нет....
Бекетов опустился на стул.
"Как они его, однако, - подумал следователь. - Серьезно поработали. Ну, теперь, видно, дело пойдет".
- Так как, Гавриил Семенович, вспомнили, о чем я вас спрашивал давеча? Про Греча?
Бекетов поежился. Его стало знобить. Греч... Да-да... Мэр... Демократ... Дерьмократ... Конечно, конечно, он сделает все, подпишет любую ахинею, только бы выйти отсюда, пусть в другую камеру, только не туда, не к Игле...
Гавриил Семенович вспомнил, сколько раз он мысленно клял этого выскочку, этого пустомелю, который походя, не поворачивая даже головы, топтал и ломал все, что было для Бекетова святым, что казалось нерушимым и вечным, что составляло основу его существования.
"Тридцать седьмого года на тебя нет, - думал он тогда. - Поплясал бы, сволочь, поговорил бы на допросах, гнида..."
- Что с вами, Гавриил Семенович?
Панков опустил глаза и осмотрел себя - на лацканах пиджака ни соринки, рубашка глаженая, галстук в порядке. В чем дело?
Бекетов смотрел на следователя, вытаращив глаза, и смеялся.
"Вот оно... Господи, я понял, я понял тебя! Всем по заслугам! Что желаешь врагу своему, то сам и получишь! Вот тебе, идиот, тридцать седьмой год! Вот тебе! Сам накликал! Я понял тебя, Господи!"
Гавриил Семенович вдруг понял смысл времени. Конечно, тридцать седьмой год никогда не кончался, как и все годы, и война, и революция, и то, что было раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
- Знаете автомастерскую на Серебряной улице?..
- Эта развалюха, что ли? Старая твоя точка?
- Ну.
- И что? Там предлагаешь стрелку?
- Это не стрелка, Андрей Ильич...
- Ладно, ладно. Когда? Через полчаса устроит?
- Устроит. Жду вас, Андрей Ильич. Поговорим, по шашлычку съедим.
- Все. Буду.
Суханов отключил канал и набрал номер Вересова.
Глава 4
После ночи, проведенной в седьмой камере, для Бекетова не оставалось сомнений, какой из вариантов он выберет.
Когда он шел по коридору после второго допроса, Бекетову казалось, что у него есть два варианта действий. Первый - дать показания на Греча, подписать протокол, повествующий о невероятных злоупотреблениях, взяточничестве, растрате государственного имущества и прочих страшных грехах, имеющихся на совести мэра, и тем самым подтвердить свою причастность к уголовным преступлениям начальства. Второй - продолжать, сколько хватит сил, сидеть в изоляторе в ожидании того, как повернутся события.
Сидеть, как недвусмысленно дал понять Панков, можно было сколь угодно долго. Конечно, рано или поздно это закончилось бы, но "седьмая" произвела на Бекетова такое впечатление, что второй вариант отпал сам собой.
Впрочем, "произвела впечатление" - это не то выражение, которое подходило сейчас к состоянию Гавриила Семеновича.
Казалось, он вообще не имел никаких впечатлений, кроме жуткого, стальными обручами охватившего все его существо ужаса от мысли о том, что он может опять хотя бы на несколько минут оказаться в "семерке", снова почувствовать на своем теле руки этого... как же его?..
Бекетов вздрагивал от омерзения, вспоминая лицо одного из сокамерников, его гнилое дыхание, его остановившиеся серые глаза с булавочными точками зрачков. Игла его звали, Игла...
И не в унижении дело, плевать он хотел на унижения. После ночи в камере это слово вообще перестало для него существовать. Господи, да пусть унижение, пусть. Какая ерунда! Что угодно, как хотите и сколько хотите! Это же мелочь.. А вот боль! Гавриил Семенович никогда даже не подозревал, что боль - понятие не просто физическое. Настоящей боли он, оказывается, никогда прежде в жизни и не испытывал! Зубные врачи, хирурги (мальчишкой он два раза ломал ногу футбол, хоккей, золотые денечки детства), радикулит - все это чушь собачья, игрушки, бытовые мелкие неприятности, вроде насморка или зевоты. То, что он испытал в камере, не поддавалось никакой логике, было безмерно далеко от каких бы то ни было кодексов морали и поведения. Любые кодексы распадались в прах уже после начальной стадии пыток, на которые заключенный по кличке Игла оказался таким мастером.
"Пресс-хата".
Слышал об этом Бекетов, слышал и, как ему казалось, был даже готов к побоям.
Но теперь, идя по коридору, направляемый едва заметными толчками конвойного, он понимал, что слово "побои" никоим образом не соответствует сути происходящего в пресс-хате.
На его теле не было практически никаких признаков избиений. Единственный след, который при желании можно было зафиксировать, - это желвак на затылке. Гавриил Семенович рухнул на бетонный пол после того, как Игла перерезал леску, притягивающую мизинцы распятого в проходе Бекетова к верхним нарам.
В голове гремело. Словно десяток духовых оркестров играли марши, и мелькали, мелькали перед глазами странные фигуры - в военной форме, в спортивных костюмах, почему-то в белых халатах...
Бекетов с трудом воспринимал происходящее, он даже нечетко понимал, куда идет и зачем. Единственное, что он помнил явственно, - это лицо Иглы, полное, розовощекое, какое-то даже ухоженное. И запах. Хороший лосьон после бритья.
Впрочем, лосьон ладно, лосьон могут и в передаче прислать, хотя Бекетов не знал, что можно передавать заключенным, а что нельзя. Но героин уж точно к передаче запрещен, тут и раздумывать нечего. А Игла, судя по его поведению в камере, нужды в этом зелье не испытывал. Что бы это значило? Печальные выводы напрашивались, очень печальные...
Перед дверью кабинета следователя Бекетов на миг замер и неожиданно для себя начал бормотать слова молитвы.
Старый коммунист (в свое время он не выбросил, как многие, не сжег и не порвал в клочки свой партийный билет), Гавриил Семенович молился неуклюже, неумело, не зная, как принято обращаться к Богу, и с трудом находя нужные слова. Он вдруг почувствовал, что в молитве его единственный шанс, ибо других не осталось.
"Господи, Боже ты мой, направь меня и вразуми, не дай пропасть здесь, в этом кошмаре, дай выйти отсюда, Господи, всю жизнь я тебя благодарить буду, Господи, помоги мне это выдержать, помоги мне выжить, Господи, помоги... Грешен я, грешен во всем... Во всем, что делал, грешен, только помоги мне сейчас, Господи, я понял, Господи, я все понял, я все буду делать теперь по-другому, только сейчас помоги мне..."
Бекетов переступил порог кабинета.
- Добрый день, Гавриил Семенович, - приветствовал его Панков.
Бекетов, казалось, не расслышал. Он стоял, уставившись в пол и слабо шевеля губами.
- Что, устали? - спросил следователь. - Да, тюрьма это вам не курорт. Но вы помните, о чем мы вчера с вами...
Бекетов поднял голову. Перед глазами снова все закрутилось, поплыло, фигура следователя вдруг раздулась и заполнила собой все пространство кабинета. Бекетов сделал шаг назад, его качнуло, но он удержался на ногах.
- Да вы присаживайтесь, Гавриил Семенович, в ногах правды нет....
Бекетов опустился на стул.
"Как они его, однако, - подумал следователь. - Серьезно поработали. Ну, теперь, видно, дело пойдет".
- Так как, Гавриил Семенович, вспомнили, о чем я вас спрашивал давеча? Про Греча?
Бекетов поежился. Его стало знобить. Греч... Да-да... Мэр... Демократ... Дерьмократ... Конечно, конечно, он сделает все, подпишет любую ахинею, только бы выйти отсюда, пусть в другую камеру, только не туда, не к Игле...
Гавриил Семенович вспомнил, сколько раз он мысленно клял этого выскочку, этого пустомелю, который походя, не поворачивая даже головы, топтал и ломал все, что было для Бекетова святым, что казалось нерушимым и вечным, что составляло основу его существования.
"Тридцать седьмого года на тебя нет, - думал он тогда. - Поплясал бы, сволочь, поговорил бы на допросах, гнида..."
- Что с вами, Гавриил Семенович?
Панков опустил глаза и осмотрел себя - на лацканах пиджака ни соринки, рубашка глаженая, галстук в порядке. В чем дело?
Бекетов смотрел на следователя, вытаращив глаза, и смеялся.
"Вот оно... Господи, я понял, я понял тебя! Всем по заслугам! Что желаешь врагу своему, то сам и получишь! Вот тебе, идиот, тридцать седьмой год! Вот тебе! Сам накликал! Я понял тебя, Господи!"
Гавриил Семенович вдруг понял смысл времени. Конечно, тридцать седьмой год никогда не кончался, как и все годы, и война, и революция, и то, что было раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101