Мы знали: там, за чертой полицейских застав, родные, советские люди подняли красный флаг. Я рвалась к ним, не упускала малейшей возможности, чтобы выйти из Минска в освобожденную зону.
Сейчас трудно понять, что для нас тогда значило простое слово «товарищ». Этим словом хотелось начинать каждую фразу, каждое обращение: «Товарищ, здравствуйте! День добрый, товарищ! Скажите, товарищ…» Как прекрасно произносить это слово не шепотом, не озираясь, а громко, вкладывая в него и дружбу, и верность, и преданность Родине. Если в партизанской семье говорили о ком-то «товарищ», значит, человек тот был свой, наш, советский.
Теперь мы часто произносим дорогие слова, теряя их цену. О, как тогда мы дорожили кусочком освобожденной земли! Ничем не украшенная, затерянная среди леса деревенька, отброшенная войной назад на десятилетия… Ни радио, ни электричества. В хате лучина над корытцем с водой и смуглые от копоти лица малых детей…
Но красный флаг над крыльцом сельсовета и громкий голос:
– Товарищи! Партия и правительство, советский народ ждет от нас…
Боже, как не хотелось уходить из освобожденной деревни домой… А что считать домом? Минск с его днями, ставшими темнее ночи?
Возвращаясь в город, сядем где-нибудь в ельнике, в стороне от дороги и вспоминаем: что командир говорил, какой он внимательный и как хлопцы нам обрадовались… Вот бы пожить у них недельки с две…
Чаще всего я с Олей – санитаркой из нашей больницы – ходила. Мы подружились с ней. Хорошая девушка, только, как домой идти, полдороги плачет. Не хочу уходить от своих, и все. Я уговариваю:
– Что ты, Оленька, а кто ж за нас хлеб носить будет?
Показываю на мешки. В них буханки, а в буханках листовки и сводки Совинформбюро запечены.
– Ой, Любочка, – вздохнет, бывало, Оля, – попадутся наши караваи фрицам на зубы…
– Не попадутся, – говорю, – тут все хитро придумано, с какого края ни режь.
– Да, – соглашается Оля, – придумано здорово.
– Ну вот, а что русскому здорово, то немцу смерть… Мы с тобой кто?
Я случайно спросила, но Оля вдруг посмотрела на меня пристально и, видно, ей давно хотелось открыться, решилась:
– Я ведь, Любочка, не русская и не белоруска.
Вот оно что… Кто б мог подумать? Курносая блондинка, глаза что васильки в июле и по-белорусски лопочет легко, задушевно.
– Отца я не знаю, а мать… Страшно сказать…
– Оленька, сестрица моя!
Обняла ее, прижала к себе. У бедной сердце стучит в испуге.
– Девочка моя дорогая, меня ты не бойся, мы ж советские люди. Не на век к нам фашисты подлость свою принесли. Будет чиста наша земля… Ради того и таскаем с тобой мешки эти.
– Я понимаю, что это фашисты придумали, – тихо сказала Ольга, постепенно избавляясь от страха.
Мне хотелось сказать больше, самой открыться, но и я и она уже привыкли не договаривать до конца. Не имели права. Даже если уверена, что подруга не выдаст, то есть по своей воле не донесет, все равно. И самой лучше не знать чужой тайны. Мало ли что может под пыткой вырваться.
Страшно сказать… страшно жить. Больница нищала. Лекарств почти не было. А тут еще стали наведываться к нам из полиции. Проверяли запасы, заглядывали в боксы, где под видом острозаразных больных иногда удавалось нам спрятать еврейских детей или бежавшего из плена красноармейца. Подлечив, мы тайком переправляли их к партизанам. Всегда это было радостью. Вот еще одного человека спасли, бойца в строй вернули. У всех подготовленных к отправке Ольга домашние адреса спрашивала и записывала на оборке нижней юбки.
– Я, – говорит, – после войны каждого разыщу и женам, матерям расскажу, как наши сестрицы за их родными ухаживали. То-то нанесут мне конфет и в коробках и фунтиками.
Смешная девчонка. Не знаю, получила ли она свои конфеты и кто из уцелевших наших подруг отмечен наградой.
Работали не ради наград. Жили в голоде и страхе. Днем еще ничего. Днем я была Любой Семеновой.
– Люба, подойдите ко мне… Любочка, посидите у нас…
А ночью тревожили сны. Ничего не могла поделать со снами Варенька Каган. Я часто задумывалась: должно ли верить снам? Нет ли в них каких-то предчувствий, или это всего лишь нагромождение пережитого, в неизмеримо долгую секунду всплывающее из-за барьера сознания?
Со мной ночами происходили странные вещи. Вот, вижу, поезд идет. Не обычный, а как бы без паровоза и вагоны без стенок. В вагонах наши красноармейцы стоят. Два гестаповца в черном по вагонам проходят. Они черные, а наши белые-белые, словно покрыты инеем… Гестаповцы подойдут, молча толкнут белого в грудь, и тот, не сгибаясь, падает с вагона в туман.
Я знаю, там Иосиф стоит. Сейчас черные к нему подойдут… Бегу за поездом. Как его черный толкнет, я подхвачу… Но добежать не могу. Туман ноги путает, ватой обкладывает, а поезд уходит, и белые, не сгибаясь, как кегли, один за другим падают… у меня сердце рвется от крика… Тут соседка по комнате будит меня:
– Что ты, Любочка, стонешь как нехорошо?
Рассказываю ей, она с удивлением слушает, и, представь, оказывается, она наяву видела, как в тот самый день под вечер прибыл на станцию Минск эшелон пленных. Везли их в мороз на открытых площадках в одних гимнастерках, без шапок. Многие без сапог… Они сбивались в клубок, как пчелы в грозу. Пока средние согревались телами товарищей, крайние замерзали и падали. Часовые ногами их к краю площадки подкатывали и сбрасывали под откос. На несколько километров путь был отмечен окостеневшими трупами. Некоторых уже на станции сбросили. Умерли стоя…
Ну, скажи, разве я не то же во сне видела?
Или вот еще. Сына своего Алика из пожара спасала. Будто гестаповцы детский дом подожгли, а я Алика из огня выхватила… По какому-то саду бежала, нас с собаками догоняли… И что бы ты думал? Утром позвала меня Владислава Юрьевна с собой в дальний барак, там у нас за мертвецкой скрытые боксы были, мало кто знал о них. Приходим, а в тайнике мальчик лет шести-семи, как Алик. Его к нам ночью доставили. Подобрали в саду, за детским домом. Дом во время очередного погрома гетто сожгли вместе с детьми и матерями. Пока пьяные эсэсовцы костер готовили, мать его в подпол толкнула. Оттуда он в сад выполз уже во время пожара. Два дня в кустах пролежал. Его нашел наш глухонемой-истопник. Он на пепелища ходил дрова собирать.
Боже мой, сколько я слез пролила над несчастным. Вот говорят: «Чужая мать как ни гладь, все мачеха». Ну, честное слово, он мне родней родного казался. Может, оттого, что знала – мой-то со своими, с Катериной Борисовной, а этот… Иногда забывалась, Аликом его называла. Очень хотелось мне сына увидеть. Я уже в отряде договорилась: чуть потеплеет, заберем Алика с хутора, будем жить вместе, у партизан. Однако съездить или сходить за ним мне самой нельзя было, могла «засыпаться».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Сейчас трудно понять, что для нас тогда значило простое слово «товарищ». Этим словом хотелось начинать каждую фразу, каждое обращение: «Товарищ, здравствуйте! День добрый, товарищ! Скажите, товарищ…» Как прекрасно произносить это слово не шепотом, не озираясь, а громко, вкладывая в него и дружбу, и верность, и преданность Родине. Если в партизанской семье говорили о ком-то «товарищ», значит, человек тот был свой, наш, советский.
Теперь мы часто произносим дорогие слова, теряя их цену. О, как тогда мы дорожили кусочком освобожденной земли! Ничем не украшенная, затерянная среди леса деревенька, отброшенная войной назад на десятилетия… Ни радио, ни электричества. В хате лучина над корытцем с водой и смуглые от копоти лица малых детей…
Но красный флаг над крыльцом сельсовета и громкий голос:
– Товарищи! Партия и правительство, советский народ ждет от нас…
Боже, как не хотелось уходить из освобожденной деревни домой… А что считать домом? Минск с его днями, ставшими темнее ночи?
Возвращаясь в город, сядем где-нибудь в ельнике, в стороне от дороги и вспоминаем: что командир говорил, какой он внимательный и как хлопцы нам обрадовались… Вот бы пожить у них недельки с две…
Чаще всего я с Олей – санитаркой из нашей больницы – ходила. Мы подружились с ней. Хорошая девушка, только, как домой идти, полдороги плачет. Не хочу уходить от своих, и все. Я уговариваю:
– Что ты, Оленька, а кто ж за нас хлеб носить будет?
Показываю на мешки. В них буханки, а в буханках листовки и сводки Совинформбюро запечены.
– Ой, Любочка, – вздохнет, бывало, Оля, – попадутся наши караваи фрицам на зубы…
– Не попадутся, – говорю, – тут все хитро придумано, с какого края ни режь.
– Да, – соглашается Оля, – придумано здорово.
– Ну вот, а что русскому здорово, то немцу смерть… Мы с тобой кто?
Я случайно спросила, но Оля вдруг посмотрела на меня пристально и, видно, ей давно хотелось открыться, решилась:
– Я ведь, Любочка, не русская и не белоруска.
Вот оно что… Кто б мог подумать? Курносая блондинка, глаза что васильки в июле и по-белорусски лопочет легко, задушевно.
– Отца я не знаю, а мать… Страшно сказать…
– Оленька, сестрица моя!
Обняла ее, прижала к себе. У бедной сердце стучит в испуге.
– Девочка моя дорогая, меня ты не бойся, мы ж советские люди. Не на век к нам фашисты подлость свою принесли. Будет чиста наша земля… Ради того и таскаем с тобой мешки эти.
– Я понимаю, что это фашисты придумали, – тихо сказала Ольга, постепенно избавляясь от страха.
Мне хотелось сказать больше, самой открыться, но и я и она уже привыкли не договаривать до конца. Не имели права. Даже если уверена, что подруга не выдаст, то есть по своей воле не донесет, все равно. И самой лучше не знать чужой тайны. Мало ли что может под пыткой вырваться.
Страшно сказать… страшно жить. Больница нищала. Лекарств почти не было. А тут еще стали наведываться к нам из полиции. Проверяли запасы, заглядывали в боксы, где под видом острозаразных больных иногда удавалось нам спрятать еврейских детей или бежавшего из плена красноармейца. Подлечив, мы тайком переправляли их к партизанам. Всегда это было радостью. Вот еще одного человека спасли, бойца в строй вернули. У всех подготовленных к отправке Ольга домашние адреса спрашивала и записывала на оборке нижней юбки.
– Я, – говорит, – после войны каждого разыщу и женам, матерям расскажу, как наши сестрицы за их родными ухаживали. То-то нанесут мне конфет и в коробках и фунтиками.
Смешная девчонка. Не знаю, получила ли она свои конфеты и кто из уцелевших наших подруг отмечен наградой.
Работали не ради наград. Жили в голоде и страхе. Днем еще ничего. Днем я была Любой Семеновой.
– Люба, подойдите ко мне… Любочка, посидите у нас…
А ночью тревожили сны. Ничего не могла поделать со снами Варенька Каган. Я часто задумывалась: должно ли верить снам? Нет ли в них каких-то предчувствий, или это всего лишь нагромождение пережитого, в неизмеримо долгую секунду всплывающее из-за барьера сознания?
Со мной ночами происходили странные вещи. Вот, вижу, поезд идет. Не обычный, а как бы без паровоза и вагоны без стенок. В вагонах наши красноармейцы стоят. Два гестаповца в черном по вагонам проходят. Они черные, а наши белые-белые, словно покрыты инеем… Гестаповцы подойдут, молча толкнут белого в грудь, и тот, не сгибаясь, падает с вагона в туман.
Я знаю, там Иосиф стоит. Сейчас черные к нему подойдут… Бегу за поездом. Как его черный толкнет, я подхвачу… Но добежать не могу. Туман ноги путает, ватой обкладывает, а поезд уходит, и белые, не сгибаясь, как кегли, один за другим падают… у меня сердце рвется от крика… Тут соседка по комнате будит меня:
– Что ты, Любочка, стонешь как нехорошо?
Рассказываю ей, она с удивлением слушает, и, представь, оказывается, она наяву видела, как в тот самый день под вечер прибыл на станцию Минск эшелон пленных. Везли их в мороз на открытых площадках в одних гимнастерках, без шапок. Многие без сапог… Они сбивались в клубок, как пчелы в грозу. Пока средние согревались телами товарищей, крайние замерзали и падали. Часовые ногами их к краю площадки подкатывали и сбрасывали под откос. На несколько километров путь был отмечен окостеневшими трупами. Некоторых уже на станции сбросили. Умерли стоя…
Ну, скажи, разве я не то же во сне видела?
Или вот еще. Сына своего Алика из пожара спасала. Будто гестаповцы детский дом подожгли, а я Алика из огня выхватила… По какому-то саду бежала, нас с собаками догоняли… И что бы ты думал? Утром позвала меня Владислава Юрьевна с собой в дальний барак, там у нас за мертвецкой скрытые боксы были, мало кто знал о них. Приходим, а в тайнике мальчик лет шести-семи, как Алик. Его к нам ночью доставили. Подобрали в саду, за детским домом. Дом во время очередного погрома гетто сожгли вместе с детьми и матерями. Пока пьяные эсэсовцы костер готовили, мать его в подпол толкнула. Оттуда он в сад выполз уже во время пожара. Два дня в кустах пролежал. Его нашел наш глухонемой-истопник. Он на пепелища ходил дрова собирать.
Боже мой, сколько я слез пролила над несчастным. Вот говорят: «Чужая мать как ни гладь, все мачеха». Ну, честное слово, он мне родней родного казался. Может, оттого, что знала – мой-то со своими, с Катериной Борисовной, а этот… Иногда забывалась, Аликом его называла. Очень хотелось мне сына увидеть. Я уже в отряде договорилась: чуть потеплеет, заберем Алика с хутора, будем жить вместе, у партизан. Однако съездить или сходить за ним мне самой нельзя было, могла «засыпаться».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65