Вы не знаете, сколько мне стоит эта неблагодарная дрянь!
— Но какое отношение это имеет к комнате? — спросил Щерба.
— Вот что, не будем ходить вокруг да около,— решительно заключил Горилка, приближаясь к Стасю,— давайте, пан Шарский, лучше поговорим откровенно, вы, кажется, сейчас на мели... Я это знаю, я все знаю...
— Откуда вы можете знать? Разве что под дверями подслушиваете? — спросил Щерба.
Горилка смущенно погладил лысину.
— Ну уж, что было, то было, я откровенно, зачем вам эта комната, переходите к любезным коллегам, а тут я кого-нибудь другого поселю.
— Но я же за нее заплатил!
— Что значит «заплатил»? — разгорячаясь, воскликнул хозяин.— А претензии? А если у вас не будет чем их оплатить? Послушайте, я могу сейчас с вами рассчитаться, хотя стул поломан, и пол скрести надо, и стекло треснуло, и на стенах всякая ерунда написана, так что вы лучше переселяйтесь.
— А если все мы вместе с паном Шарским из вашего дома переселимся? — с негодованием спросил Щерба.
Горилка опешил, лишь теперь уразумев, что зашел слишком далеко, но наглость взяла верх, и он расхохотался.
— Вольно вам шутить? А где ж вы найдете другой такой дом и такую кухню, как моя? Где найдете такого хозяина, который разоряет себя ради ваших удобств? В общем, я ведь только советовал, можете поступать, как вам угодно,— сами рассудите, как вам лучше. Мне комната эта нужна, скоро должна приехать целая труппа вольтижеров из Вены,— слышите, из Вены! — они мечтают и хлопочут о том, чтобы поселиться в моем доме, известном на всю Европу,— без хвастовства! — и мне как раз не хватает одной комнатки для самого антрепренера... Мы могли бы поладить полюбовно.
— В самом деле,— сказал Щерба,— возможно, это разумный выход, вы возвращаете пану Шарскому деньги, а мы возьмем его к себе.
Горилка вытаращил глаза и поперхнулся.
— Что касается денег, да, денег,— медленно выдавил он,— так всей Европе известно, как эта шельма, прошу прощения, меня разорила, вконец разорила. К тому же мне надо на каждой операции что-то заработать, значит, и тут... Нет, денег я не дам, но какое-то время могу кормить.
Этим же вечером Станислав, не умевший за себя постоять и согласившийся сменять жилье на харчи, переселился из комнатки, где после ухода Базилевича жил один и спокойно предавался своим думам, в две более просторные комнаты, полагаясь на любезность коллег, которые там жили сообща. То было первое испытанное им унижение и его первый шаг в новой жизни.
Время мчалось быстро, Станислав теперь трудился за двоих, понимая, что лишь собственный труд будет основой всей его жизни. Его окружили новые друзья, совсем непохожие на тех, с кем он учился на медицинском,— каждое отделение имело свое лицо. Медики, в большинстве люди i бедные и работящие, занимались своей наукой с энтузиазмом, бодростью и интересом, стараясь скрасить печальные предметы юмором, часто собираясь в кружки для совместных занятий и взаимной поддержки. Шкала способностей в их среде, начиная от выдающихся умов до самых жалких тупиц, была очень разнообразна, равно как воспитание, привычки, способности. Здесь царили насмешка над всем и вся и неверие, хотя были и исключения, в основном же медики были материалистами. Если бы не благородные молодые чувства, которых не мог погасить заразительный скепсис, эта часть студентов могла бы внушать страх — с таким холодом приучались они смотреть на мир, имея дело с трупами или с человеком в ненормальном, болезненном, жалком состоянии; но и здесь святые идеи братства, самоотверженности, чувство чести буйно пробивались из руин и озаряли тусклый горизонт материализма.
У студентов-медиков идеи эти порой доходили до восторженности, глубоко волнуя юные сердца,— ведь если с одной стороны человека морозить, он будет искать на другой стороне, чем бы согреться и себя приободрить.
Отделение словесных наук, сравнительно малочисленное, состоявшее из студентов, пожалуй, еще более бедных, влекомых к этим неблагодарным занятиям неодолимой страстью, отличалось большею однородностью дарований и единством облика. Учащихся тут было немного, все люди думающие, трудящиеся, которых в будущем ожидал нелегкий учительский хлеб, и среди потертых мундиров этих усердных приверженцев науки едва ли виднелись на полупустых скамьях два-три нарядных сюртука богатых студентов, которым важно было лишь получить диплом.
Большинство же на отделении словесных наук были людьми не без способностей и, рассчитывая на них, грешили неразлучной с ними в юности заносчивостью. Базилевич представлял собою характерную фигуру для этого типа студентов, знавших, что добиться чего-нибудь они сумеют лишь незаурядным талантом и тяжким трудом,— настолько нива, которую они собирались возделывать, была неплодородна.
Здесь вы нашли бы меньше братских чувств, дружеских связей, сердечности и веселья, чем у медиков,— каждый держался особняком, думал только о себе, верил только в себя и редко кто был склонен улыбаться.
Несколько студентов педагогического института, еще
1 По уставу 1804 г. при университетах были учреждены педагогические институты, готовившие учителей средних учебных заведений. Студенты этих институтов были казенными стипендиатами.
более спесивых, так как были избранными и составляли предмет зависти, держались вместе и сидели отдельно на скамьях и без того пустых. Стась не нашел здесь ни друзей, ни молодого задора — ранние морщины на лбу, преждевременно очерствевшие сердца, замкнувшиеся в себе, чтобы все свои силы вложить в какое-то необычайное творение.
Базилевич по-дружески встретил его чуть ли не бранью.
— Надо было сразу так поступить,— со смехом сказал он.— Да ты же баба! Все колеблешься, нелегко придется тебе в жизни, но лучше поздно, чем никогда.
Стась сразу приметил, что не всегда заносчивость равнялась способностям и могла служить их признаком; примерно половина самых чванливых, вроде Базилевича, обладали весьма посредственными дарованиями, но не желали это признать, убеждая самих себя и окружающих, что таят в своей душе гений, который вот-вот засияет. Были там и умники, которых природа щедро наделяет памятью, сметливостью, понятливостью, легкостью усвоения и присвоения чужого, первые ученики, что, нахватав медалей, набрав венков, выходят в свет, не умея свои познания применить к делу. Заученное остается у них на всю жизнь вместе со студенческой самоуверенностью и чванством — но не больше. Рядом с ними встречались характеры менее заурядные — юноши робкие, с виду рассеянные, обладавшие неважной памятью, учившиеся с трудом, вечно уносившиеся мыслью куда-то вдаль от места, где ей надлежало быть, насилу справлявшиеся с экзаменами, но впоследствии, освободившись от педагогических пут и научных формул, они, выйдя в жизнь, одним мановением затмевают былые светочи, которым на студенческой скамье, казалось, были едва по пояс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Но какое отношение это имеет к комнате? — спросил Щерба.
— Вот что, не будем ходить вокруг да около,— решительно заключил Горилка, приближаясь к Стасю,— давайте, пан Шарский, лучше поговорим откровенно, вы, кажется, сейчас на мели... Я это знаю, я все знаю...
— Откуда вы можете знать? Разве что под дверями подслушиваете? — спросил Щерба.
Горилка смущенно погладил лысину.
— Ну уж, что было, то было, я откровенно, зачем вам эта комната, переходите к любезным коллегам, а тут я кого-нибудь другого поселю.
— Но я же за нее заплатил!
— Что значит «заплатил»? — разгорячаясь, воскликнул хозяин.— А претензии? А если у вас не будет чем их оплатить? Послушайте, я могу сейчас с вами рассчитаться, хотя стул поломан, и пол скрести надо, и стекло треснуло, и на стенах всякая ерунда написана, так что вы лучше переселяйтесь.
— А если все мы вместе с паном Шарским из вашего дома переселимся? — с негодованием спросил Щерба.
Горилка опешил, лишь теперь уразумев, что зашел слишком далеко, но наглость взяла верх, и он расхохотался.
— Вольно вам шутить? А где ж вы найдете другой такой дом и такую кухню, как моя? Где найдете такого хозяина, который разоряет себя ради ваших удобств? В общем, я ведь только советовал, можете поступать, как вам угодно,— сами рассудите, как вам лучше. Мне комната эта нужна, скоро должна приехать целая труппа вольтижеров из Вены,— слышите, из Вены! — они мечтают и хлопочут о том, чтобы поселиться в моем доме, известном на всю Европу,— без хвастовства! — и мне как раз не хватает одной комнатки для самого антрепренера... Мы могли бы поладить полюбовно.
— В самом деле,— сказал Щерба,— возможно, это разумный выход, вы возвращаете пану Шарскому деньги, а мы возьмем его к себе.
Горилка вытаращил глаза и поперхнулся.
— Что касается денег, да, денег,— медленно выдавил он,— так всей Европе известно, как эта шельма, прошу прощения, меня разорила, вконец разорила. К тому же мне надо на каждой операции что-то заработать, значит, и тут... Нет, денег я не дам, но какое-то время могу кормить.
Этим же вечером Станислав, не умевший за себя постоять и согласившийся сменять жилье на харчи, переселился из комнатки, где после ухода Базилевича жил один и спокойно предавался своим думам, в две более просторные комнаты, полагаясь на любезность коллег, которые там жили сообща. То было первое испытанное им унижение и его первый шаг в новой жизни.
Время мчалось быстро, Станислав теперь трудился за двоих, понимая, что лишь собственный труд будет основой всей его жизни. Его окружили новые друзья, совсем непохожие на тех, с кем он учился на медицинском,— каждое отделение имело свое лицо. Медики, в большинстве люди i бедные и работящие, занимались своей наукой с энтузиазмом, бодростью и интересом, стараясь скрасить печальные предметы юмором, часто собираясь в кружки для совместных занятий и взаимной поддержки. Шкала способностей в их среде, начиная от выдающихся умов до самых жалких тупиц, была очень разнообразна, равно как воспитание, привычки, способности. Здесь царили насмешка над всем и вся и неверие, хотя были и исключения, в основном же медики были материалистами. Если бы не благородные молодые чувства, которых не мог погасить заразительный скепсис, эта часть студентов могла бы внушать страх — с таким холодом приучались они смотреть на мир, имея дело с трупами или с человеком в ненормальном, болезненном, жалком состоянии; но и здесь святые идеи братства, самоотверженности, чувство чести буйно пробивались из руин и озаряли тусклый горизонт материализма.
У студентов-медиков идеи эти порой доходили до восторженности, глубоко волнуя юные сердца,— ведь если с одной стороны человека морозить, он будет искать на другой стороне, чем бы согреться и себя приободрить.
Отделение словесных наук, сравнительно малочисленное, состоявшее из студентов, пожалуй, еще более бедных, влекомых к этим неблагодарным занятиям неодолимой страстью, отличалось большею однородностью дарований и единством облика. Учащихся тут было немного, все люди думающие, трудящиеся, которых в будущем ожидал нелегкий учительский хлеб, и среди потертых мундиров этих усердных приверженцев науки едва ли виднелись на полупустых скамьях два-три нарядных сюртука богатых студентов, которым важно было лишь получить диплом.
Большинство же на отделении словесных наук были людьми не без способностей и, рассчитывая на них, грешили неразлучной с ними в юности заносчивостью. Базилевич представлял собою характерную фигуру для этого типа студентов, знавших, что добиться чего-нибудь они сумеют лишь незаурядным талантом и тяжким трудом,— настолько нива, которую они собирались возделывать, была неплодородна.
Здесь вы нашли бы меньше братских чувств, дружеских связей, сердечности и веселья, чем у медиков,— каждый держался особняком, думал только о себе, верил только в себя и редко кто был склонен улыбаться.
Несколько студентов педагогического института, еще
1 По уставу 1804 г. при университетах были учреждены педагогические институты, готовившие учителей средних учебных заведений. Студенты этих институтов были казенными стипендиатами.
более спесивых, так как были избранными и составляли предмет зависти, держались вместе и сидели отдельно на скамьях и без того пустых. Стась не нашел здесь ни друзей, ни молодого задора — ранние морщины на лбу, преждевременно очерствевшие сердца, замкнувшиеся в себе, чтобы все свои силы вложить в какое-то необычайное творение.
Базилевич по-дружески встретил его чуть ли не бранью.
— Надо было сразу так поступить,— со смехом сказал он.— Да ты же баба! Все колеблешься, нелегко придется тебе в жизни, но лучше поздно, чем никогда.
Стась сразу приметил, что не всегда заносчивость равнялась способностям и могла служить их признаком; примерно половина самых чванливых, вроде Базилевича, обладали весьма посредственными дарованиями, но не желали это признать, убеждая самих себя и окружающих, что таят в своей душе гений, который вот-вот засияет. Были там и умники, которых природа щедро наделяет памятью, сметливостью, понятливостью, легкостью усвоения и присвоения чужого, первые ученики, что, нахватав медалей, набрав венков, выходят в свет, не умея свои познания применить к делу. Заученное остается у них на всю жизнь вместе со студенческой самоуверенностью и чванством — но не больше. Рядом с ними встречались характеры менее заурядные — юноши робкие, с виду рассеянные, обладавшие неважной памятью, учившиеся с трудом, вечно уносившиеся мыслью куда-то вдаль от места, где ей надлежало быть, насилу справлявшиеся с экзаменами, но впоследствии, освободившись от педагогических пут и научных формул, они, выйдя в жизнь, одним мановением затмевают былые светочи, которым на студенческой скамье, казалось, были едва по пояс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38