Ненатуральный! — заметила довольно громко Юля. Она как будто подала знак слушателям. Кто-то хихикнул, шоумен крякнул, выразительным взглядом поверх шарфа одобряя Юлино остроумие. Охранник, сидевший у двери, с бессмысленным видом созерцал потолок, и только медсестра в аккуратном белом халатике из своего угла молча слушала Тину и про себя дивилась, как это такой умный и знающий доктор, каким, без сомнения, была Валентина Николаевна, еще может так здорово петь. И птицы в клетке замолчали, нахохлились и в неподвижности замерли на своих жердочках.
Тина закончила петь протяжной виолончельной нотой, которая каким-то образом странно соответствовала понятию сна, колыбельным, детским сновидениям, и эта ассоциация незримо коснулась всего зала.
— Заснули! — показала одна дама пальцем на птиц.
Юля сделала такое движение ртом, будто тихонько всхрапнула. Шоумен и обе дамы зафыркали. И только медсестра горячо захлопала Тине. Азарцев, который очень любил ее пение, тоже собирался громко захлопать, но тут Юля навалилась на него всем телом, прижав одну его руку книзу, будто пытаясь поднять с пола какой-то видимый ей одной предмет, и ему как-то неудобно было хлопать одной рукой.
— Алябьев. «Соловей», — негромко объявила Тина следующий свой номер.
— Наши-то спят, так давайте пришлого соловья слушать! — никак не могла уняться дама, показывавшая пальцем на клетку с птицами.
— Эк куда загнули! — деланно удивился шоумен. — Во время исполнения «Соловья» можно и петуха пустить! — заявил он своим хорошо поставленным баритоном. Аккомпаниатор тоже почему-то хмыкнул и бурно заиграл вступление. Буфетчик, присутствовавший во время репетиций в соседних комнатах, знал, что после «Соловья» последует заключительный номер, и решил, что сейчас настало самое время накрыть стол. Он встал, вышел из комнаты и, не закрыв за собой дверь, чтобы потом было легче вкатить тележку с яствами, стал греметь посудой в соседней буфетной.
Тина пребывала будто в безвоздушном пространстве. Последний раз она пела на публике в студенческих концертах более пятнадцати лет назад. Она прекрасно помнила шумный разноцветный зал, заполненный братией, пыльную сцену, себя в серебристом платье. И отлично помнила, что, стоило ей начать петь, зал замолкал в немом одобрении, и звуки, которые издавали ее гортань, ее легкие, ее диафрагма, предназначались для этого зала — полные любви к самой музыке, ко всем ее слушателям, к самому процессу пения. Сейчас во время репетиций ей казалось, что все будет так же. Что голос ее не только не потерял свою силу, но и приобрел несвойственные ему ранее бархатные оттенки (поэтому она и выбрала арию Сольвейг, которую не отваживалась петь в юности). На репетиции она слышала, что и акустика в этом холле была хороша, и рояль звучал прелестно. Теперь же ей казалось, что рояль гремит наподобие военного оркестра, заглушая ее; что стены поглощают наиболее тонкие, интересные оттенки звуков, на слушателей же она просто не в силах была смотреть. Они казались ей не людьми, а какими-то злыми масками, ибсеновскими троллями, заманивавшими путников в норвежские леса. Она пела и почему-то сравнивала нынешних ее слушателей со слушателями госпиталей всех войн, собственно, мысли о которых и привели ее и Азарцева к идее этого концерта. Азарцев сказал, что хоть раненым, хоть больным все равно должно быть близко высокое искусство. Теперь она поняла, что он здорово ошибался. Быть раненным на полях сражений или быть прооперированным по поводу собственной прихоти — большая разница. И наконец, эта рука! Это нестерпимое зрелище — Юдина рука, уже переползшая с рукава его костюма вниз и теперь ласково лежащая поверх ладони Азарцева! Почему он не уберет свою руку? Не стряхнет с себя эту ненавистную тонкую Юдину кисть! Тина не могла знать, что кистью другой руки, якобы лежащей спокойно и незаметно, Юля изо всех сил удерживает Азарцева в выгодном ей положении, а тот не может пошевелиться без того, чтобы не устроить шумную возню, отбиваясь от Юли с достаточной силой. Он понимал пикантность ситуации, но не хотел привлекать лишнего внимания со стороны пациентов, устраивая какую-то несолидную, детскую игру. К тому же он боялся, что, если начнет вырываться, Юля вовсе сорвет выступление Тины.
— Нет, самодеятельность неплохая, петуха не пустили! — громко констатировал шоумен, когда Тина закончила второй номер. Он относился к тем людям, которые без зазрения совести отбрасывали от себя, как отработанный материал, уже использованных и ненужных им более людей. Анестезиолог, уже проведший операцию, в представлении этого человека как раз относился к таким людям, в отличие, например, от хирурга, который должен был еще снять швы. Но его хирург, как убедился шоумен, сидел словно приклеенный к той чертовке с умопомрачительными ногами, на которую он сам в начале вечера положил глаз, поэтому телевизионный деятель решил, что над Тиной он может шутить безбоязненно.
«Спела два номера, ну и хватит! — стоя у рояля, думала Тина. — Сейчас поклонюсь и уйду». Она поблагодарила аккомпаниатора и собралась двинуться к выходу. Но тут ее остановил вырвавшийся от Юлии Азарцев.
— Куда же вы, Валентина Николаевна? — протягивая к ней руки, произнес он.
«Какой фальшивый жест, слишком театральный!» — подумала Тина. Но все-таки Азарцев сумел удержать ее в центре комнаты. Ему искренне понравились и «Песня Сольвейг», и «Соловей», но хотелось, чтобы Тина завершила свое выступление ее триумфальным гимном «Аве, Мария». Он слышал Шуберта в ее исполнении и тогда, в студенческие годы, и теперь на репетициях и каждый раз поражался чистоте Тининого голоса и искренности ее пения. Она пела так, будто сама обращалась к Пресвятой Деве с молениями о здоровье для своих близких, о крупице счастья для самой себя.
— Пожалуйста, на сцену! — Азарцев напирал на Тину своим телом, и ей ничего не оставалось, как вернуться. — Следующий номер я объявлю сам, — произнес он. — А то наш уважаемый доктор уже хотела сбежать, не исполнив нам своего коронного. «Аве, Мария», Шуберт, — торжественно произнес он и на следующем вдохе забыл, как называется термин, когда музыкальное произведение исполняется одним голосом, без сопровождения инструмента. Все смотрели на него, а он стоял с остановившимися глазами, приоткрыв рот. — В общем, Валентина Николаевна поет одна, без аккомпаниатора! — наконец нашелся он и даже от смущения сделал легкий поклон. Это почему-то ужасно развеселило публику, которая подумала, что весьма унылая часть концерта окончена и теперь предстоит от души повеселиться.
— Ой, мне нельзя смеяться, а то еще разойдутся швы! — с умным видом держась за обе щеки, проговорила одна из дам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Тина закончила петь протяжной виолончельной нотой, которая каким-то образом странно соответствовала понятию сна, колыбельным, детским сновидениям, и эта ассоциация незримо коснулась всего зала.
— Заснули! — показала одна дама пальцем на птиц.
Юля сделала такое движение ртом, будто тихонько всхрапнула. Шоумен и обе дамы зафыркали. И только медсестра горячо захлопала Тине. Азарцев, который очень любил ее пение, тоже собирался громко захлопать, но тут Юля навалилась на него всем телом, прижав одну его руку книзу, будто пытаясь поднять с пола какой-то видимый ей одной предмет, и ему как-то неудобно было хлопать одной рукой.
— Алябьев. «Соловей», — негромко объявила Тина следующий свой номер.
— Наши-то спят, так давайте пришлого соловья слушать! — никак не могла уняться дама, показывавшая пальцем на клетку с птицами.
— Эк куда загнули! — деланно удивился шоумен. — Во время исполнения «Соловья» можно и петуха пустить! — заявил он своим хорошо поставленным баритоном. Аккомпаниатор тоже почему-то хмыкнул и бурно заиграл вступление. Буфетчик, присутствовавший во время репетиций в соседних комнатах, знал, что после «Соловья» последует заключительный номер, и решил, что сейчас настало самое время накрыть стол. Он встал, вышел из комнаты и, не закрыв за собой дверь, чтобы потом было легче вкатить тележку с яствами, стал греметь посудой в соседней буфетной.
Тина пребывала будто в безвоздушном пространстве. Последний раз она пела на публике в студенческих концертах более пятнадцати лет назад. Она прекрасно помнила шумный разноцветный зал, заполненный братией, пыльную сцену, себя в серебристом платье. И отлично помнила, что, стоило ей начать петь, зал замолкал в немом одобрении, и звуки, которые издавали ее гортань, ее легкие, ее диафрагма, предназначались для этого зала — полные любви к самой музыке, ко всем ее слушателям, к самому процессу пения. Сейчас во время репетиций ей казалось, что все будет так же. Что голос ее не только не потерял свою силу, но и приобрел несвойственные ему ранее бархатные оттенки (поэтому она и выбрала арию Сольвейг, которую не отваживалась петь в юности). На репетиции она слышала, что и акустика в этом холле была хороша, и рояль звучал прелестно. Теперь же ей казалось, что рояль гремит наподобие военного оркестра, заглушая ее; что стены поглощают наиболее тонкие, интересные оттенки звуков, на слушателей же она просто не в силах была смотреть. Они казались ей не людьми, а какими-то злыми масками, ибсеновскими троллями, заманивавшими путников в норвежские леса. Она пела и почему-то сравнивала нынешних ее слушателей со слушателями госпиталей всех войн, собственно, мысли о которых и привели ее и Азарцева к идее этого концерта. Азарцев сказал, что хоть раненым, хоть больным все равно должно быть близко высокое искусство. Теперь она поняла, что он здорово ошибался. Быть раненным на полях сражений или быть прооперированным по поводу собственной прихоти — большая разница. И наконец, эта рука! Это нестерпимое зрелище — Юдина рука, уже переползшая с рукава его костюма вниз и теперь ласково лежащая поверх ладони Азарцева! Почему он не уберет свою руку? Не стряхнет с себя эту ненавистную тонкую Юдину кисть! Тина не могла знать, что кистью другой руки, якобы лежащей спокойно и незаметно, Юля изо всех сил удерживает Азарцева в выгодном ей положении, а тот не может пошевелиться без того, чтобы не устроить шумную возню, отбиваясь от Юли с достаточной силой. Он понимал пикантность ситуации, но не хотел привлекать лишнего внимания со стороны пациентов, устраивая какую-то несолидную, детскую игру. К тому же он боялся, что, если начнет вырываться, Юля вовсе сорвет выступление Тины.
— Нет, самодеятельность неплохая, петуха не пустили! — громко констатировал шоумен, когда Тина закончила второй номер. Он относился к тем людям, которые без зазрения совести отбрасывали от себя, как отработанный материал, уже использованных и ненужных им более людей. Анестезиолог, уже проведший операцию, в представлении этого человека как раз относился к таким людям, в отличие, например, от хирурга, который должен был еще снять швы. Но его хирург, как убедился шоумен, сидел словно приклеенный к той чертовке с умопомрачительными ногами, на которую он сам в начале вечера положил глаз, поэтому телевизионный деятель решил, что над Тиной он может шутить безбоязненно.
«Спела два номера, ну и хватит! — стоя у рояля, думала Тина. — Сейчас поклонюсь и уйду». Она поблагодарила аккомпаниатора и собралась двинуться к выходу. Но тут ее остановил вырвавшийся от Юлии Азарцев.
— Куда же вы, Валентина Николаевна? — протягивая к ней руки, произнес он.
«Какой фальшивый жест, слишком театральный!» — подумала Тина. Но все-таки Азарцев сумел удержать ее в центре комнаты. Ему искренне понравились и «Песня Сольвейг», и «Соловей», но хотелось, чтобы Тина завершила свое выступление ее триумфальным гимном «Аве, Мария». Он слышал Шуберта в ее исполнении и тогда, в студенческие годы, и теперь на репетициях и каждый раз поражался чистоте Тининого голоса и искренности ее пения. Она пела так, будто сама обращалась к Пресвятой Деве с молениями о здоровье для своих близких, о крупице счастья для самой себя.
— Пожалуйста, на сцену! — Азарцев напирал на Тину своим телом, и ей ничего не оставалось, как вернуться. — Следующий номер я объявлю сам, — произнес он. — А то наш уважаемый доктор уже хотела сбежать, не исполнив нам своего коронного. «Аве, Мария», Шуберт, — торжественно произнес он и на следующем вдохе забыл, как называется термин, когда музыкальное произведение исполняется одним голосом, без сопровождения инструмента. Все смотрели на него, а он стоял с остановившимися глазами, приоткрыв рот. — В общем, Валентина Николаевна поет одна, без аккомпаниатора! — наконец нашелся он и даже от смущения сделал легкий поклон. Это почему-то ужасно развеселило публику, которая подумала, что весьма унылая часть концерта окончена и теперь предстоит от души повеселиться.
— Ой, мне нельзя смеяться, а то еще разойдутся швы! — с умным видом держась за обе щеки, проговорила одна из дам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149