Быть может, не знала грамоты. Или же, подобно мне, отнеслась к написанному с недоверием, боязливо.
— Хорошо, сэр. — И это ее дерзкий голос? — Как только вы будете готовы, сэр.
Я заставил-таки ее изрядно подождать. Теперь она была у меня в подчинении — во всяком случае, это ощущалось. Так или иначе, я над ней сторож. Маршрут для прогулки, мною избранный, был довольно короткий: по Кокспер-стрит до Чаринг-Кросс, а на обратном пути мимо Нортумберленд-Хауса и пару шагов по Странду. Вне дома мы не обменялись ни единым словом.
На следующее утро записка содержала то же самое указание. На этот раз мы добрались до Ковент-Гарден. Миновали стойла, козлы и повозки на Грейт-Пьяцца, потом прошли по Друри-лейн мимо театра на Грейт-Харт-стрит. Я заметил, что Элинора плачет. Эти места, насколько мне было известно, слыли средоточием продажной любви. Быть может, Элинора принадлежала к сестринству Ковент-Гарден?
— Идем! — Преисполнившись отвращения, я почувствовал, как по спине у меня пробежал озноб. — Нам пора возвращаться.
На третий день я предоставил Элиноре большую свободу, хотя в инструкции сэра Эндимиона подобные поблажки никак не предусматривались.
Мы прошлись по Уайтхоллу и Парламент-стрит, затем по просьбе Элиноры свернули на Бридж-стрит и Чаннел-Роу, откуда через узкий дворик попали на Манчестер-Стэрз. Элинора недолго постояла на верхней ступени, глядя на нескончаемую процессию двигавшихся в оба конца барков, барж, лодок для ловли устриц, одномачтовых рыболовных суден — и на скопище верфей и складов древесины на противоположном берегу реки. Потом Элинора уселась и вынула из кармана книгу — судя по всему, роман.
День стоял безоблачный, поэтому я захватил с собой альбом для эскизов и, устроившись поблизости, принялся за набросок Вестминстерского моста. За отсутствием натурщиков я, по прибытии в Лондон, занялся архитектурными этюдами: назову виды на Букингемский дворец со стороны Розамондского пруда в Сент-Джеймском парке; на Берлингтон-Хаус от портала Сент-Джеймской церкви на Пиккадилли; вид на больницу Святого Георгия из-под тени лип в Гайд-Парке; добавлю сюда также около полудюжины изображений церквей, построенных мистером Реном.
Солнце пригрело мне плечи, я снял с себя кафтан и положил возле, стащил башмаки и сунул парик в карман. О существовании Элиноры я и думать забыл, хотя она сидела не далее как в пяти футах, все еще погруженная в чтение. Вода хлюпала и плескалась чуть ли не у самых моих ног; нараставший прилив поднимал со дна целые тучи ила, цветом похожего на чай, и увлекал мимо нас нескончаемый поток лодок, яликов, судов, груженных углем или сеном. Я поместил на рисунке некоторые из них. По небу скользили громадные корабли-облака: их я тоже перенес на бумагу. У Ламбетского дворца, высившегося над пролетами гигантского моста, действовала конная переправа: я не оставил без внимания кареты и перевозчиков в ливреях. Сам я воображал себя недвижным средоточием, жизненно важной осью всего этого коловращения, безмолвным его регистратором. Увы, регистратор из меня получился никудышный: пристальное критическое изучение привело меня к выводу, что изображенный мною мост приобрел сходство с неким морским чудищем, наподобие змея, развернувшегося над рекой; я стер рисунок и сделал вторую попытку — чуть более успешную. На мосту я быстро набросал кареты, на верфях, шлюзах и складах древесины Саутуорка появились людские фигурки, расхаживавшие туда-сюда. Вдали виднелись вращавшиеся крылья ветряной мельницы.
Взглянув на Элинор спустя, может быть, час, я увидел, что она по-прежнему плачет. О чем? Над страницами романа? Набросив на плечи кафтан и натянув парик, я помог ей подняться. Прежней неприязни я больше не испытывал — только некоторую неловкость, какое-то смущение. На обратном пути к Сент-Олбанз-стрит, который мы по обыкновению совершали молча, я впервые шел рядом с Элинорой, а не опережал ее на два шага, как прежде.
По возвращении в мастерскую, примерно через полчаса, я обнаружил, что забыл свой альбом. Мысленно я представил его лежащим наверху Манчестер-Стэрз: ветер с реки треплет листы, будто крылья большой подраненной морской птицы.
На четвертый день — еще прогулка. От сэра Эндимиона не поступило никаких указаний — и за мной больше не оставалось обязательств, подлежащих исполнению. Хозяин, выходит, меня покинул. Глубоко в сердце я ощутил острый укол. Однако — как приятно мне было это увидеть — он покинул и Элинору: со вчерашнего вечера не появилось ни бутылки портвейна, ни новых свечей и цветов. Поэтому сегодня, движимый не столько долгом, сколько милосердием, я позволил ей совершить гораздо более продолжительное путешествие: по Ладгейт-Хилл и мимо собора Святого Павла по Бучер-Роу, а затем по более широкой мостовой Чипсайда в Корн-хилл, приведшей нас к Уайтчепел-роуд. Прогулка так затянулась, что подошвы у меня горели огнем задолго до возвращения, и в Уайтчепеле я предложил заглянуть в харчевню, где нам подали пудинг на нутряном сале и картофель, плававший в свином жире. Ела, собственно, одна Элинора, сидя напротив меня и уткнув подбородок в грудь, словно читала молитву над этой отвратительной трапезой. Она поглощала это жалкое блюдо с жадностью, прихватив и половину моей порции: куски сала величиной с лесной орех встали мне поперек горла и вынудили отодвинуть пудинг вместе с картошкой в сторону. Прочие посетители заведения шумно лакомились говядиной, рубцами, студнем, тушеными голубями и прочими яствами; через дверной проем можно было наблюдать за всеми особенностями их подготовки к подаче на стол и — даже в дальнем углу зала — вдыхать разносившийся аромат, который чуть не вывернул меня наизнанку. Наш счет составил по два пенса с половиной, которые я охотно бы выложил только за то, чтобы поскорее убраться отсюда подальше.
На улице шел дождь. Серые тучи неслись с запада подобно стаду кочующих животных. Прохожие проталкивались вперед, в капюшонах и башмаках на деревянной подошве; их белые чулки были забрызганы жидкой грязью, как и ноги форейторов. Повсюду шныряли мальчишки — продавцы газет, носильщики в широкополых шляпах, малолетние разносчики. Мимо нас с грохотом катились повозки, угольщики ссыпали свой груз в погреба, над которыми густым черным плюмажем повисала мелкая угольная пыль. В воздухе разило вонью от гнившей на рыбных прилавках форели и лососины, всюду разносились запахи от свечных котлов, от вареной говядины и бараньего жира, шипевшего в харчевнях.
Мне хотелось повернуть обратно, однако Элинора, ничуть не смущенная всем этим, странным образом принимала окружающее, как мне казалось, за некое подобие рая. Время от времени — теперь мы обменивались репликами, пускай редкими и отрывочными — она произносила, словно наедине с собой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
— Хорошо, сэр. — И это ее дерзкий голос? — Как только вы будете готовы, сэр.
Я заставил-таки ее изрядно подождать. Теперь она была у меня в подчинении — во всяком случае, это ощущалось. Так или иначе, я над ней сторож. Маршрут для прогулки, мною избранный, был довольно короткий: по Кокспер-стрит до Чаринг-Кросс, а на обратном пути мимо Нортумберленд-Хауса и пару шагов по Странду. Вне дома мы не обменялись ни единым словом.
На следующее утро записка содержала то же самое указание. На этот раз мы добрались до Ковент-Гарден. Миновали стойла, козлы и повозки на Грейт-Пьяцца, потом прошли по Друри-лейн мимо театра на Грейт-Харт-стрит. Я заметил, что Элинора плачет. Эти места, насколько мне было известно, слыли средоточием продажной любви. Быть может, Элинора принадлежала к сестринству Ковент-Гарден?
— Идем! — Преисполнившись отвращения, я почувствовал, как по спине у меня пробежал озноб. — Нам пора возвращаться.
На третий день я предоставил Элиноре большую свободу, хотя в инструкции сэра Эндимиона подобные поблажки никак не предусматривались.
Мы прошлись по Уайтхоллу и Парламент-стрит, затем по просьбе Элиноры свернули на Бридж-стрит и Чаннел-Роу, откуда через узкий дворик попали на Манчестер-Стэрз. Элинора недолго постояла на верхней ступени, глядя на нескончаемую процессию двигавшихся в оба конца барков, барж, лодок для ловли устриц, одномачтовых рыболовных суден — и на скопище верфей и складов древесины на противоположном берегу реки. Потом Элинора уселась и вынула из кармана книгу — судя по всему, роман.
День стоял безоблачный, поэтому я захватил с собой альбом для эскизов и, устроившись поблизости, принялся за набросок Вестминстерского моста. За отсутствием натурщиков я, по прибытии в Лондон, занялся архитектурными этюдами: назову виды на Букингемский дворец со стороны Розамондского пруда в Сент-Джеймском парке; на Берлингтон-Хаус от портала Сент-Джеймской церкви на Пиккадилли; вид на больницу Святого Георгия из-под тени лип в Гайд-Парке; добавлю сюда также около полудюжины изображений церквей, построенных мистером Реном.
Солнце пригрело мне плечи, я снял с себя кафтан и положил возле, стащил башмаки и сунул парик в карман. О существовании Элиноры я и думать забыл, хотя она сидела не далее как в пяти футах, все еще погруженная в чтение. Вода хлюпала и плескалась чуть ли не у самых моих ног; нараставший прилив поднимал со дна целые тучи ила, цветом похожего на чай, и увлекал мимо нас нескончаемый поток лодок, яликов, судов, груженных углем или сеном. Я поместил на рисунке некоторые из них. По небу скользили громадные корабли-облака: их я тоже перенес на бумагу. У Ламбетского дворца, высившегося над пролетами гигантского моста, действовала конная переправа: я не оставил без внимания кареты и перевозчиков в ливреях. Сам я воображал себя недвижным средоточием, жизненно важной осью всего этого коловращения, безмолвным его регистратором. Увы, регистратор из меня получился никудышный: пристальное критическое изучение привело меня к выводу, что изображенный мною мост приобрел сходство с неким морским чудищем, наподобие змея, развернувшегося над рекой; я стер рисунок и сделал вторую попытку — чуть более успешную. На мосту я быстро набросал кареты, на верфях, шлюзах и складах древесины Саутуорка появились людские фигурки, расхаживавшие туда-сюда. Вдали виднелись вращавшиеся крылья ветряной мельницы.
Взглянув на Элинор спустя, может быть, час, я увидел, что она по-прежнему плачет. О чем? Над страницами романа? Набросив на плечи кафтан и натянув парик, я помог ей подняться. Прежней неприязни я больше не испытывал — только некоторую неловкость, какое-то смущение. На обратном пути к Сент-Олбанз-стрит, который мы по обыкновению совершали молча, я впервые шел рядом с Элинорой, а не опережал ее на два шага, как прежде.
По возвращении в мастерскую, примерно через полчаса, я обнаружил, что забыл свой альбом. Мысленно я представил его лежащим наверху Манчестер-Стэрз: ветер с реки треплет листы, будто крылья большой подраненной морской птицы.
На четвертый день — еще прогулка. От сэра Эндимиона не поступило никаких указаний — и за мной больше не оставалось обязательств, подлежащих исполнению. Хозяин, выходит, меня покинул. Глубоко в сердце я ощутил острый укол. Однако — как приятно мне было это увидеть — он покинул и Элинору: со вчерашнего вечера не появилось ни бутылки портвейна, ни новых свечей и цветов. Поэтому сегодня, движимый не столько долгом, сколько милосердием, я позволил ей совершить гораздо более продолжительное путешествие: по Ладгейт-Хилл и мимо собора Святого Павла по Бучер-Роу, а затем по более широкой мостовой Чипсайда в Корн-хилл, приведшей нас к Уайтчепел-роуд. Прогулка так затянулась, что подошвы у меня горели огнем задолго до возвращения, и в Уайтчепеле я предложил заглянуть в харчевню, где нам подали пудинг на нутряном сале и картофель, плававший в свином жире. Ела, собственно, одна Элинора, сидя напротив меня и уткнув подбородок в грудь, словно читала молитву над этой отвратительной трапезой. Она поглощала это жалкое блюдо с жадностью, прихватив и половину моей порции: куски сала величиной с лесной орех встали мне поперек горла и вынудили отодвинуть пудинг вместе с картошкой в сторону. Прочие посетители заведения шумно лакомились говядиной, рубцами, студнем, тушеными голубями и прочими яствами; через дверной проем можно было наблюдать за всеми особенностями их подготовки к подаче на стол и — даже в дальнем углу зала — вдыхать разносившийся аромат, который чуть не вывернул меня наизнанку. Наш счет составил по два пенса с половиной, которые я охотно бы выложил только за то, чтобы поскорее убраться отсюда подальше.
На улице шел дождь. Серые тучи неслись с запада подобно стаду кочующих животных. Прохожие проталкивались вперед, в капюшонах и башмаках на деревянной подошве; их белые чулки были забрызганы жидкой грязью, как и ноги форейторов. Повсюду шныряли мальчишки — продавцы газет, носильщики в широкополых шляпах, малолетние разносчики. Мимо нас с грохотом катились повозки, угольщики ссыпали свой груз в погреба, над которыми густым черным плюмажем повисала мелкая угольная пыль. В воздухе разило вонью от гнившей на рыбных прилавках форели и лососины, всюду разносились запахи от свечных котлов, от вареной говядины и бараньего жира, шипевшего в харчевнях.
Мне хотелось повернуть обратно, однако Элинора, ничуть не смущенная всем этим, странным образом принимала окружающее, как мне казалось, за некое подобие рая. Время от времени — теперь мы обменивались репликами, пускай редкими и отрывочными — она произносила, словно наедине с собой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142