– Наверное, это невозможно.
– Почему?
– Боюсь, что моя невеста выпила чересчур много бренди. По правде говоря, когда вы постучали, я как раз собирался идти звать на помощь мадемуазель Дюве.
– Ваша невеста?
Произнесенные Джеком слова прозвучали неожиданно торжественно и непреклонно:
– Вы первая можете нас поздравить. Мы с леди Элизабет собираемся вступить в брак.
Миссис Уинтерз очень быстро нашлась, как это всегда ей удавалось.
– Конечно. Примите мои поздравления, лорд Джонатан. Я желаю вам обоим всего наилучшего.
Элизабет откликнулась из дальнего конца гостиной:
– Спасибо, миссис Уинтерз. Очень мило с вашей стороны.
Ее дуэнья попыталась обойти довольно серьезное препятствие – а именно Джонатана Уика, но у нее это не получилось.
– Мне и правда надо поговорить с вами, миледи. Это важно.
– Можете сказать все мне, – предложил Джек. – А я передам ваши слова моей невесте.
Амелия Уинтерз одарила его приторно-сладкой улыбкой:
– Если вы настаиваете.
Он тоже ответил с вежливой улыбкой:
– Настаиваю.
– Тогда можете сообщить вашей невесте следующее, милорд. Похоже, ее бросили.
Лицо Джека осталось совершенно бесстрастным. Он просто стоял и дожидался, чтобы она закончила свое сообщение.
– Мы только что обнаружили, что Жорж и Колетт сбежали вместе. Видимо, они тоже собираются пожениться…
Оставшись одна в своем жилище, леди Элизабет лежала на кровати и в который раз перечитывала прощальную записку Колетт. На глазах ее выступили слезы – слезы печали и радости. Конечно, ей будет очень не хватать подруги, однако Колетт представилась возможность иметь в своей жизни любовь и счастье. Это замечательно!
Элизабет навсегда сохранит в памяти последние строки письма молодой француженки:
«Cherie, когда вы встретите человека, достойного вашей любви, не теряйте его.
И знайте, что вы будете в моем сердце до самой моей смерти.
Ваша Колетт».
Не в первый и не в последний раз в жизни Элизабет уснула в слезах.
Глава 19
Хилберт Матиас Уинтерз не мог забыть той ночи, когда впервые узнал женщину.
Ему исполнилось тринадцать лет, и в родовом поместье был устроен большой семейный праздник. Милая добрая бабушка подарила своему Берти старинную саблю (он уже несколько лет учился в военной школе и очень мечтал о такой) и сочинения Пипса в кожаных переплетах.
Саблю он хранил до сих пор, а прочитать Пипса так никогда и не удосужился.
Полковник удобнее устроился на подушках, во множестве разбросанных по полу так называемой гостиной их дома на краю пустыни, и сделал очередной глоток портвейна.
Он сознавал, что роскошествует: портвейн был товаром импортным и дорогим. Но с другой стороны, у него был вкус к дорогим удовольствиям, и ему нравилось именно так заканчивать свой день. Или, как в данном случае, свой вечер. Ибо было уже далеко за полночь, и Амелия давно ушла к себе в спальню.
Хилберт Уинтерз положил голову на гладкий, ласкающий кожу материал подушки и предоставил своим мыслям свободу. Кусочек острого сыра с голубыми прожилками (стилтон, один из самых дорогих) и рюмка хорошего портвейна – этого достаточно, чтобы у человека слюнки потекли.
Пышные округлые груди… Ох, уж эта Дара!.. Да, так ее звали – Дара. От одного воспоминания о ее смуглых грудях тоже слюнки текут.
Прошло больше сорока лет, а он по-прежнему возбуждается, вспоминая ту ночь. Он всегда считал, что та потаскушка была подарком от его отца и дяди, однако конкретных доказательств у него не было.
Одно он знал твердо: если бы его бабка об этом прознала, ее бы удар хватил…
Он вытянулся на кровати поверх одеяла, с наслаждением ощущая скользкий атлас под своим обнаженным телом – телом еще не оформившегося подростка. Руки он заложил за голову.
День рождения у него получился так себе по сравнению с тем, какие бывают дни рождения. Он ненавидел эти обязательные сборища в родовом поместье. Однако отец ясно дал ему понять: либо ты, Берти, черт побери, будешь делать что требуется, либо не получишь лошадь через год, на свое четырнадцатилетие.
Так что он весь вечер изображал из себя идеального маленького джентльмена, утешаясь тем, что следующий год будет удачнее, что тогда он получит в подарок лошадь, седло и, может быть, даже немного денег.
Может, его бабка наконец помрет, отписав ему что-нибудь в завещании. Конечно, даже если бабка и решит оставить ему часть своего состояния, придется ждать совершеннолетия, чтобы получить деньги.
Дьявольщина! Чертовски неприятно быть таким маленьким и бедным. До чего ему это противно!
Сквозь оконные занавеси из дамасского шелка Берти видны были всполохи летней грозы, шумевшей за окном. Потом раздался гром, и хлынул дождь.
Он не услышал, как открылась дверь его спальни, только слабый свет газовой лампы, горевшей в коридоре, сказал ему, что кто-то вошел в комнату для гостей, в которой он всегда ночевал.
– Кто это? – прошептал он. Сердце его застучало в груди, словно били в барабан.
– Берти?
Голос был незнакомый, выговор – деревенский.
Чуть помедлив, он ответил:
– Да.
– Можно мне войти?
Он никак не мог понять, кому принадлежал этот девичий голос. И к тому же терялся, не зная, что сказать.
– Зачем?
Дрожащим голоском она призналась:
– Я… я боюсь грозы.
Он нырнул под одеяло, вдруг почувствовав каждый нерв в своем теле, от макушки до паха.
– Ну… Можешь войти, если хочешь.
По ворсистому персидскому ковру прошелестели легкие шаги босых ног, зашуршали простыни, матрас просел: девица скользнула к нему в постель.
Ему немного неловко было задавать ей такой вопрос, но он все-таки спросил:
– Кто ты?
– Дара, – прошептала она, придвигаясь к нему.
– Дара?
– Я работаю у твоей бабушки на кухне. Сегодня понадобилось больше прислуги, так что меня выбрали, чтобы подавать твой праздничный обед.
Теперь он ее вспомнил. Всякий раз, когда у него появлялась возможность, он наблюдал за ней. Обед длился больше часа – шесть перемен блюд. Она была невысокая и стройная, с необычной внешностью, какая-то экзотичная; наверное, корни ее – на каком-нибудь острове в южных морях. И грудь у нее оказалась необычно пышная. Ему вспомнилось, как он пытался представить себе, какого цвета у нее сиськи.
– Я тебя помню, – признался он, с трудом сглотнув. Он и надеялся, что она не сможет прочитать его мысли, и почти хотел, чтобы она это сделала.
Берти, наверное, следовало бы поинтересоваться, как Дара очутилась в таком отдалении от спален для прислуги, однако он этого не сделал. Он опасался, что если скажет что-то некстати, то она просто уйдет.
А этого, как он вдруг ясно понял, ему совершенно не хотелось.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Почти восемнадцать. Наверное.
– А мне только тринадцать. – Знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70