(Здесь Сара мило улыбнулась, Доминик тепло улыбнулся ей в ответ.) Конечно же, имелся учитель фехтования и тренер по боксу, далее стрельба, музыка и еще множество всяких учителей и наук. Наверное, меня хотели заучить до смерти. Я очень редко встречался с матерью, как и все мальчики в подобной ситуации. Чего, кстати, мне явно недоставало. Родители проводили большую часть времени в Лондоне, а граф почти не появлялся в замке. Мне кажется, в то время он мной очень гордился. Несмотря на такое обилие наук и учителей, я умудрялся оставаться очень долго озорником, графу, похоже, это нравилось. Но он не относился ко мне тепло и нежно, да и к матери – тоже. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что он любил так, как дозволяла ему холодная сдержанная натура. Моя мама была очень красива, даже прекрасна. Черные, как уголь, волосы, великолепные черты лица и ярко-голубые глаза, такие голубые, как ирландское море.
«Как у тебя», – подумала Сара, но ничего не сказала. Доминик смотрел мимо нее в ночное темное небо. Сара пристально глядела на его четкий профиль, словно бы высеченный из камня.
– Я буквально обожал мать, слепо, безрассудно, как любит, обычно, ребенок. Был убежден, что она – настоящий ангел, мысль о том, что она может совершить ошибку или какой-то проступок, казалась мне нелепой, нереальной. Именно поэтому все, что случилось дальше, стало для меня тяжелейшим потрясением.
За три дня до моего семилетия умер отец моей матери. Некоторое время она не общалась с ним, фактически со дня моего рождения. Но узнав о его смерти, горько плакала. А вскоре пришло предсмертное письмо моего деда, адресованное графу. Мой дед был ярым католиком. Дед коротко, без излишних подробностей, сообщал графу, что не может уйти с миром и унести в могилу тайну дочери. Сокровенную тайну. Летом 1803 года Маура приезжала к нему в поместье, в Кантри Корк, а граф находился в это время в Лондоне. Тогда-то у Мауры завязался роман с молодым ирландским крестьянином, чья семья жила на территории поместья в одном из небольших домишек. Как только мой дед узнал о романе, он немедленно отправил всю семью молодого человека в Штаты, но было уже поздно. Маура изменила мужу и была беременна. Оказалось, что я Джон Доминик Фрэйм вовсе не сын графа, а сын ирландского крестьянина. Прочитав письмо, граф тут же послал за матерью и ознакомил ее с текстом. Мать моя горько плакала, рыдала, с ней приключилась истерика, но она созналась и вымаливала себе прощение на коленях.
Граф простил ее, насколько я знаю, по крайней мере, она до смерти оставалась его женой. Но я оказался для графа символом ее неверности и предательства. Граф возненавидел меня, я сразу же почувствовал это. Он пригласил меня к себе в кабинет, закрыл дверь и холодно объявил, что я не должен называть его «папа», так как не являюсь его сыном. Я безродный ублюдок, которого обманным путем подбросили ему.
Конечно же, я был испуган и ошеломлен. Даже сейчас помню, какой ужас охватил меня тогда, когда граф заявил, что уезжает с моей матерью в Лондон и больше они никогда не вернутся. Меня оставили в Фондерлее, объяснив, что я должен быть благодарен за это, потому что только христианское милосердие не дозволяет графу бросить меня на произвол судьбы и отправить к соплеменникам-крестьянам. После того ни он, ни моя мать не пожелали взглянуть на меня. Я долго рыдал, оскорбленный и растерянный, граф перед расставаньем осыпал меня такими уничижительными словами и эпитетами, высказал все, что думает о моем происхождении и обо мне лично.
Я, крепкий, сильный мальчик рыдал от обиды и унижения, а потом побежал к матери. Она обняла меня, заплакала и сказала, что ничем не может мне помочь. Полагаю, что она поступила так, чтобы не лишиться своего положения. На следующий день они навсегда уехали в Лондон. Я был оставлен в Фондерлее, растерянный и оскорбленный до глубины души. Но теперь все изменилось, я не был больше сыном графа, а стал воспитанником из милости. Хотя об этом знали только несколько человек. Граф был слишком гордым человеком, ему не хотелось признаваться в том, что ему изменила жена и что его наследник, не его кровь и плоть. В любом случае, слуги и соседи все-таки считали меня сыном графа, но я отлично знал правду и держался со всеми отчужденно.
Моя мать и граф ни разу не навестили меня, ни разу не послали короткого письма или записки к Рождеству или на день рождения. Теперь я оказался покинутым, тогда как в начале жизни был слишком избалован. Пропущу несколько лет. Скажу только, что я очень ожесточился от одиночества. Чуть не умер от отчаяния. Мне было больно осознавать, что мне милостиво предоставляют постель и кров, что мой «благодетель» ненавидит меня. И до сих пор мне противна сама мысль о том, чтобы быть перед кем-то в долгу…
Наконец, в день моего семнадцатилетия я не выдержал, собрался и уехал из Фондерлея. Я по-прежнему оставался идеалистом и решил встретиться с матерью. Граф занимал фешенебельный дом в престижном районе Лондона. В самый разгар сезона я постучал в дверь этого дома. К счастью графа не оказалось. Я очень стеснялся, был худым, долговязым, как все мальчишки этого возраста. Наверное, граф отсутствовал не только на счастье матери, но и на мое счастье. Я считал себя мужчиной, и собирался защищать честь матери и основательно подпортить шкуру графу. Он, конечно же, сразу проткнул бы меня.
Мать, увидев меня, застыла от ужаса, хотя очень умело скрывала свои чувства. Она быстренько выпроводила меня из дома, сняла для меня квартиру в отдаленном районе города. Она торжественно поклялась в том, что любит меня по-прежнему, но не осталась со мной потому, что граф дает этим вечером обед. Она пообещала навестить меня прежде, чем я вернусь в Фондерлей. Сунула мне в руку фунтовую бумажку, велела купить себе подарок и быстро ушла.
Я изорвал деньги на мелкие клочки, как только она удалилась. И тоже выбежал из дома. Потом погулял по набережной, записался в команду торгового судна, оно отплывало на следующее утро в Испанию, а затем – в Африку. Три человека из команды сошли с борта за день до отправления, но я оказался слишком наивным тогда, не понимал, что это свидетельствует против капитана, но в ином случае меня бы не взяли в команду. Конечно, я был плохим моряком, ничего не знал ни о море, ни о кораблях. Весь путь, а это был дьявольски трудный вояж, хотя мне потом приходилось видывать и похуже, я был зеленым от тошноты и головокружения. Идеализируя мать, я убедил себя в том, что она вынуждена была меня оставить. Надеялся, что увидев меня, она уйдет от отца и возьмет меня к себе. Такие мечты приходят в голову юношам. Но мать за полчаса разбила вдребезги все мои надежды и иллюзии, мне казалось, что она с легкостью разбила мое сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
«Как у тебя», – подумала Сара, но ничего не сказала. Доминик смотрел мимо нее в ночное темное небо. Сара пристально глядела на его четкий профиль, словно бы высеченный из камня.
– Я буквально обожал мать, слепо, безрассудно, как любит, обычно, ребенок. Был убежден, что она – настоящий ангел, мысль о том, что она может совершить ошибку или какой-то проступок, казалась мне нелепой, нереальной. Именно поэтому все, что случилось дальше, стало для меня тяжелейшим потрясением.
За три дня до моего семилетия умер отец моей матери. Некоторое время она не общалась с ним, фактически со дня моего рождения. Но узнав о его смерти, горько плакала. А вскоре пришло предсмертное письмо моего деда, адресованное графу. Мой дед был ярым католиком. Дед коротко, без излишних подробностей, сообщал графу, что не может уйти с миром и унести в могилу тайну дочери. Сокровенную тайну. Летом 1803 года Маура приезжала к нему в поместье, в Кантри Корк, а граф находился в это время в Лондоне. Тогда-то у Мауры завязался роман с молодым ирландским крестьянином, чья семья жила на территории поместья в одном из небольших домишек. Как только мой дед узнал о романе, он немедленно отправил всю семью молодого человека в Штаты, но было уже поздно. Маура изменила мужу и была беременна. Оказалось, что я Джон Доминик Фрэйм вовсе не сын графа, а сын ирландского крестьянина. Прочитав письмо, граф тут же послал за матерью и ознакомил ее с текстом. Мать моя горько плакала, рыдала, с ней приключилась истерика, но она созналась и вымаливала себе прощение на коленях.
Граф простил ее, насколько я знаю, по крайней мере, она до смерти оставалась его женой. Но я оказался для графа символом ее неверности и предательства. Граф возненавидел меня, я сразу же почувствовал это. Он пригласил меня к себе в кабинет, закрыл дверь и холодно объявил, что я не должен называть его «папа», так как не являюсь его сыном. Я безродный ублюдок, которого обманным путем подбросили ему.
Конечно же, я был испуган и ошеломлен. Даже сейчас помню, какой ужас охватил меня тогда, когда граф заявил, что уезжает с моей матерью в Лондон и больше они никогда не вернутся. Меня оставили в Фондерлее, объяснив, что я должен быть благодарен за это, потому что только христианское милосердие не дозволяет графу бросить меня на произвол судьбы и отправить к соплеменникам-крестьянам. После того ни он, ни моя мать не пожелали взглянуть на меня. Я долго рыдал, оскорбленный и растерянный, граф перед расставаньем осыпал меня такими уничижительными словами и эпитетами, высказал все, что думает о моем происхождении и обо мне лично.
Я, крепкий, сильный мальчик рыдал от обиды и унижения, а потом побежал к матери. Она обняла меня, заплакала и сказала, что ничем не может мне помочь. Полагаю, что она поступила так, чтобы не лишиться своего положения. На следующий день они навсегда уехали в Лондон. Я был оставлен в Фондерлее, растерянный и оскорбленный до глубины души. Но теперь все изменилось, я не был больше сыном графа, а стал воспитанником из милости. Хотя об этом знали только несколько человек. Граф был слишком гордым человеком, ему не хотелось признаваться в том, что ему изменила жена и что его наследник, не его кровь и плоть. В любом случае, слуги и соседи все-таки считали меня сыном графа, но я отлично знал правду и держался со всеми отчужденно.
Моя мать и граф ни разу не навестили меня, ни разу не послали короткого письма или записки к Рождеству или на день рождения. Теперь я оказался покинутым, тогда как в начале жизни был слишком избалован. Пропущу несколько лет. Скажу только, что я очень ожесточился от одиночества. Чуть не умер от отчаяния. Мне было больно осознавать, что мне милостиво предоставляют постель и кров, что мой «благодетель» ненавидит меня. И до сих пор мне противна сама мысль о том, чтобы быть перед кем-то в долгу…
Наконец, в день моего семнадцатилетия я не выдержал, собрался и уехал из Фондерлея. Я по-прежнему оставался идеалистом и решил встретиться с матерью. Граф занимал фешенебельный дом в престижном районе Лондона. В самый разгар сезона я постучал в дверь этого дома. К счастью графа не оказалось. Я очень стеснялся, был худым, долговязым, как все мальчишки этого возраста. Наверное, граф отсутствовал не только на счастье матери, но и на мое счастье. Я считал себя мужчиной, и собирался защищать честь матери и основательно подпортить шкуру графу. Он, конечно же, сразу проткнул бы меня.
Мать, увидев меня, застыла от ужаса, хотя очень умело скрывала свои чувства. Она быстренько выпроводила меня из дома, сняла для меня квартиру в отдаленном районе города. Она торжественно поклялась в том, что любит меня по-прежнему, но не осталась со мной потому, что граф дает этим вечером обед. Она пообещала навестить меня прежде, чем я вернусь в Фондерлей. Сунула мне в руку фунтовую бумажку, велела купить себе подарок и быстро ушла.
Я изорвал деньги на мелкие клочки, как только она удалилась. И тоже выбежал из дома. Потом погулял по набережной, записался в команду торгового судна, оно отплывало на следующее утро в Испанию, а затем – в Африку. Три человека из команды сошли с борта за день до отправления, но я оказался слишком наивным тогда, не понимал, что это свидетельствует против капитана, но в ином случае меня бы не взяли в команду. Конечно, я был плохим моряком, ничего не знал ни о море, ни о кораблях. Весь путь, а это был дьявольски трудный вояж, хотя мне потом приходилось видывать и похуже, я был зеленым от тошноты и головокружения. Идеализируя мать, я убедил себя в том, что она вынуждена была меня оставить. Надеялся, что увидев меня, она уйдет от отца и возьмет меня к себе. Такие мечты приходят в голову юношам. Но мать за полчаса разбила вдребезги все мои надежды и иллюзии, мне казалось, что она с легкостью разбила мое сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94