Двадцатого мая армия прибыла в Тантуру. Стояла удушающая жара. Солдаты тщетно искали какой-нибудь кустик, дающий тень, чтобы укрыться от огнедышащего неба. Они ложились на песок, но песок обжигал. Поминутно кто-нибудь валился с ног и больше не вставал.
Раненый, которого несли на носилках, просил воды. Бонапарт подошел к нему.
– Кого вы несете? – спросил он у солдат.
– Мы не знаем, гражданин генерал. У него двойные эполеты, вот и все. Человек перестал стонать и не просил больше пить.
– Кто вы? – спросил Бонапарт. Раненый хранил молчание.
Бонапарт приподнял край полотна, прикрывавшего носилки, и узнал Круазье.
– Ах! Бедное дитя! – воскликнул он. Круазье зарыдал.
– Ну-ну, – произнес Бонапарт, – не падай духом.
– Ах! – воскликнул Круазье, приподнявшись на носилках, – вы думаете, я плачу из-за того, что скоро умру? Я плачу, потому что вы назвали меня трусом, и я решил погибнуть потому, что вы назвали меня трусом.
– Но ведь потом, – сказал Бонапарт, – я послал тебе саблю. Разве Ролан не передал ее тебе?
– Вот она, – вскричал Круазье, хватаясь за оружие, которое лежало подле него и поднося его к губам. – Я хочу, чтобы ее зарыли в землю вместе со мной, и те, кто меня несет, знают о моем желании. Прикажите им это, генерал.
Раненый умоляюще сложил руки.
Бонапарт опустил край полотна, закрывавшего носилки, отдал приказ и удалился.
На следующий день, покидая Тантуру, армия оказалась перед морем зыбучего песка. Другого пути не было; артиллерия была вынуждена вступить на эту дорогу, и пушки увязли. Раненых и больных немедленно опустили на песок и запрягли всех лошадей в лафеты и повозки. Все было тщетно: зарядные ящики и пушки увязли в песке по самые ступицы. Здоровые солдаты попросили, чтобы им разрешили сделать последнее усилие. Они попытались сдвинуть артиллерию с места, но, как и лошади, напрасно потратили силы.
Французы со слезами на глазах оставили эту прославленную бронзу, которая была свидетельницей их побед и отзвуки залпов которой заставляли содрогаться Европу.
Двадцать второго мая они остановились на ночлег в Кесарии.
Множество раненых и больных скончалось, и свободные лошади уже не были столь редкими. Бонапарт плохо себя чувствовал: накануне он едва не умер от усталости. Все принялись его упрашивать, и он согласился вновь сесть в седло. Едва лишь они на рассвете отъехали на триста шагов от Кесарии, как какой-то человек, прятавшийся в кустах, выстрелил в него из ружья почти в упор и промахнулся.
Солдаты, окружавшие главнокомандующего, бросились в лес, прочесали его и схватили жителя Наблуса, которого приговорили к немедленному расстрелу.
Четверо сопровождающих отвели его к морю, подталкивая стволами своих карабинов; затем они нажали на спусковые крючки, но ни один из карабинов не выстрелил.
Ночь была очень влажной, и порох отсырел.
Сириец, изумленный тем, что он все еще держится на ногах, тотчас воспрянул духом, бросился в море и очень быстро добрался до довольно отдаленного рифа.
Оцепеневшие солдаты смотрели, как беглец удаляется, и даже не думали стрелять. Но Бонапарт, понимавший, сколь пагубное воздействие произведет на здешних суеверных жителей этот факт, если подобное покушение останется безнаказанным, приказал одному из взводов открыть огонь по беглецу.
Взвод повиновался, но человек был вне досягаемости выстрелов: пули падали в море, не долетая до скалы.
Наблусец вытащил из ножен висевший на груди канджар и угрожающе взмахнул им.
Бонапарт приказал вставить в ружья полуторный заряд и возобновить стрельбу.
– Бесполезно, – сказал Ролан, – я отправлюсь к нему. Сказав это, молодой человек скинул свою одежду.
– Останься, Ролан, – произнес Бонапарт. – Я не хочу, чтобы ты рисковал жизнью из-за какого-то убийцы.
Но Ролан, то ли не расслышав его слов, то ли не желая их слышать, уже взял канджар у шейха Ахера, отступавшего вместе с армией, и бросился в море с канджаром в зубах.
Все солдаты знали, что молодой капитан – самый отважный офицер армии, встали в круг и закричали «Браво!».
Бонапарту поневоле пришлось стать свидетелем близившегося поединка. Когда сириец увидел, что к нему направляется только один человек, он стал ждать, не пытаясь бежать. Человек, застывший со сжатыми кулаками, в одном из которых находился кинжал, был поистине прекрасен; он возвышался на утесе, словно статуя Спартака на пьедестале.
Ролан приближался к нему по прямой, как стрела, траектории.
Наблусец не пытался его атаковать, пока тот не вышел из воды и даже не без некоторого благородства отступил назад, насколько это позволяла длина утеса.
Ролан вышел из воды, юный, прекрасный и сверкающий, как морской бог. Противники оказались лицом друг к другу. Площадка, выступавшая над поверхностью моря, на которой они собирались биться, казалась панцирем гигантской черепахи.
Зрители ожидали увидеть схватку, в которой каждый из соперников, приняв меры предосторожности, явит им зрелище искусной и затяжной борьбы.
Однако этого не произошло.
Едва Ролан ступил на твердую почву и стряхнул воду, смекавшую с волос и застилавшую ему глаза, как он, не думая заслоняться от кинжала противника, кинулся на него не так, как один человек бросается на другого, а как ягуар бросается на охотника.
Все увидели, как засверкали лезвия канджаров; оба соперника, низвергнутые со своего пьедестала, упали в море.
Вода забурлила.
Затем появилась одна голова – белокурая голова Ролана
Он уцепился рукой за выступ скалы, затем поставил на него колено и наконец встал в полный рост, держа в левой руке за длинную прядь волос голову наблусца.
Можно было подумать, что это Персей, только что отрубивший голову горгоны.
Нескончаемое «Ура!», вырвавшееся из груди всех зрителей, донеслось до Ролана, и на губах его появилась гордая улыбка.
Снова зажав в зубах кинжал, он бросился в воду и поплыл к берегу.
Армия остановилась. Здоровые не думали больше о жаре К жажде.
Раненые позабыли о своих ранах. Даже умирающие собрали остатки сил, чтобы приподняться на локте.
Ролан подплыл к берегу в десяти шагах от Бонапарта.
– Возьми, – сказал он, бросая к его ногам свой кровавый трофей, – вот голова убийцы.
Бонапарт невольно отпрянул; что касается Ролана, то он был спокоен, как будто вышел из моря после очередного купания. Он направился к своим вещам и оделся, столь старательно избегая взглядов, что его стыдливости позавидовала бы женщина.
XVII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ ВИДИМ, ЧТО ПРЕДЧУВСТВИЯ НЕ ОБМАНУЛИ БОНАПАРТА
Двадцать четвертого французы вступили в Яффу.
Они пробыли там двадцать пятого, двадцать шестого, двадцать седьмого и двадцать восьмого.
Поистине, Яффа была для Бонапарта злополучным городом!
Читатель помнит о четырех тысячах солдат, взятых в плен Эженом и Круазье, которых не могли прокормить, охранять или отослать в Каир, но могли расстрелять и в конце концов расстреляли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228