Он должен был поцеловать ее сразу после пробуждения и научить, пока она еще сонная, утренним удовольствиям. С каким наслаждением он помог бы ей совершить омовение! Горькое чувство смешалось с кислым привкусом, оставшимся во рту после эвакуации вчерашнего ужина.
После того как они начнут спать порознь, он уже не увидит ее просыпающейся. С этим было трудно смириться. Как несправедливо, думал Квил, скрежеща зубами, и это только усилило его страдания. Он заставил себя расслабиться. За долгие годы он хорошо усвоил, что попустительство движению, в какой бы то ни было форме, продлевает мигрень до недели. Поэтому, чтобы выдержать атаку, следовало лежать неподвижно. Единственное, что можно себе позволить, — это свешиваться через край кровати и сплевывать в миску. Он уже потерял счет этим занятиям. Уиллис каждый час менял ему салфетку.
Когда кто-то на цыпочках вошел в комнату, Квил сразу понял, что это не Уиллис. Конечно, это была Габби. Он уловил ее запах, потому что во время мигрени обоняние обострялось до невероятности. В тот момент, когда вдруг запахло жасмином, он оцепенел. Уиллис не должен был впускать ее сюда. Не хватало только, чтобы она видела рвотные потуги своего супруга.
Квил почувствовал урчание в желудке и, не успев сказать ни слова, свесился с кровати, чтобы, не дай Бог, не выплеснуть желчь ей на платье. Он не открывал глаз. Нетрудно вообразить, какое отвращение сейчас у нее на лице.
Он откинулся на подушки, ругая себя последними словами. О чем он думал, когда женился на ней? Только негодяй мог так поступить, заботясь не о ее счастье и будущем а лишь об удовлетворении собственной похоти. Ему нет оправданий.
— Что ты здесь делаешь? — прошептал он через силу.
— Я пришла к тебе.
Габби, кажется, не обиделась на его суровый тон. Кресло, придвинутое к кровати, процарапало ножками деревянный пол. Для Квила резкий звук был подобен удару кинжала. Габби, очевидно, это заметила.
— Прости, Квил, — огорченно сказала она, — я не буду больше шуметь. Только позволь мне остаться хотя бы на несколько минут.
Запахи — любые — вызывали у него тошноту. Но не запах Габби. Можно было с уверенностью сказать — она только что из ванны. В воздухе плавал аромат жасмина — жасмина и Габби. Запах такой же вкрадчивый и невинный, как и она сама.
— Твоя мать отбыла в Саутгемптон, — тихо сообщила Габби. — И леди Сильвия с Питером тоже. Леди Дьюленд просила передать, что она тебя любит. Хочешь, я расскажу тебе сказку, Квил? — добавила она, помолчав.
Его жена была явно растеряна. Он мог бы поспорить на небольшое состояние, что сейчас она кусает губу и к ее щекам подбирается румянец.
— Я не сильна в уходе за больными, — пожаловалась она. — Но когда Кази хворал — а это бывало часто, — сказки обычно его отвлекали.
Молчание Квила она расценила как согласие.
— Тебе должна понравиться индийская сказка. Я слышала ее от няни, а потом рассказывала Кази. Правда, теперь она звучит немного по-другому. Это естественно, потому что каждый рассказчик привносит что-то свое. — И Габби начала свой рассказ:
— Итак, в далекие времена на окраине Бхаратпура стоял огромный дворец. Рядом с ним протекала бурная темная река под названием Бохогрити, а по другую сторону находился птичий рынок. Дворец украшали большие мраморные колонны и множество арок с фресками. Все они были разрисованы птицами, которых продавали за воротами. По утрам и вечерам над каждой аркой играл свой оркестр, и музыканты на разных инструментах имитировали пение тех птиц.
Голос Габби, с присущей ему хрипотцой и неровным тембром, всегда казался Квилу чувственным. Однако в теперешнем восприятии он звучал как инструмент для сопровождения декламации, неторопливо и монотонно.
— Но самым искусным музыкантом был хозяин дворца, — тихо продолжала Габби. — Принца звали Мамарах Даула. Не было такого инструмента, которым бы он не владел. Все оживало в его руках, и даже лучшая из певчих птиц не могла соперничать с ним в искусстве. Его змеевидная дудка была по меньшей мере девяти локтей в длину. Люди приезжали из дальних уголков Индии, чтобы его послушать. Даже камни рыдали, когда он играл.
Принц жил, окруженный красотой и роскошью. Земля открывала перед ним свои сокровища, чтобы украсить его жилище. Он носил туфли из ярко-красного сафьяна, расшитого серебром. Мамарах Даула был очень счастливым человеком. Но и чрезвычайно глупым.
Примерно через час Квил погрузился в странное состояние, какого до сих пор не испытывал. Оно не имело ничего общего ни с гневом, ни с отупением, которые обычно сопровождали его приступы. Он слушал как зачарованный — и неожиданно уснул. В другое время он бы долго маялся, переходя от дремы к нездоровому бодрствованию, но в этот раз отключился сразу, как провалился.
Габби вернулась вечером. Она держала его руку и рассказывала о том, как проходило празднование тридцатилетия Даулы.
— Сакамбхари, богиня дерева, подарила принцу музыкальный инструмент, лучше которого не было в целом мире. Но богиня предупредила, что он не должен играть ради тщеславия и гордыни, а если нарушит этот наказ, то поплатится жестокой головной болью.
Квил криво усмехнулся.
Дальше пошла сплошная лирика о том, как Даула исполнял прекрасную музыку на своем новом инструменте.
Наконец Квил заговорил. Голос его был неустойчив и грустен, но он этого не замечал,
— Скажи, Габби, это была свирель? — Если бы его глаза не были закрыты салфеткой, он увидел бы ямочки на щеках своей жены.
— Возможно, — серьезно ответила она. — Индийские музыканты прекрасно играют на своих… свирелях.
На следующее утро Квил чувствовал себя намного лучше. Голова болела не так сильно, и его ни разу не вырвало в присутствии жены. У Мамараха Даулы, к сожалению, дела обстояли хуже. Он не сумел смирить свою гордыню, и его роскошная дудка раз за разом больно била его по голове.
По сравнению с предыдущими приступами этот был слабее, но так же продолжителен. Насчет причин Квил не заблуждался. Габби всеми силами создавала ему комфорт — своим присутствием, сладким голосом и ароматами. Она специально придумала эту глупую сказку, чтобы развлечь его. И он принял ее заботу, сожалея, что не может отплатить ей тем же.
Ночью он тупо смотрел в темноту, чувствуя, как сокращается желудок — не от тошноты, а от презрения к себе. Габби, очаровательная Габби заслуживала мужчину, достойного ее возбуждающей красоты. Но когда он думал об этом, его начинало корежить. Он никому не позволит дотронуться до ее пьянящей плоти! Она принадлежит только ему, и он убьет любого, кто осмелится приблизиться к ней.
Однако утром вместе с неудержимой зевотой он отодвинул в сторону чувство вины. На самом деле женщины довольно равнодушны к сексу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95