Выяснить насчет кладбища…
Фотография Киры нужна крупная… Поминки — в «Метрополе» или… Боже мой, как все ужасно и, главное, — непоправимо. До изумления непоправимо — вот что ужаснее всего, вот во что невозможно поверить". Он смотрел в пустоту и не мог объять умом произошедшее. Почему все так устроено: что-то происходит — и ничего изменить, повернуть вспять уже нельзя? Он вспомнил мечущуюся Таю — она хоть и в сильном подпитии, но просекла и пыталась задать безответный вопрос, который можно бесконечно обращать к небесам: «Как это убита? Что значит „убита“? Она еще полчаса назад была здесь…» Полчаса назад была — а теперь нет. Остается только совершить целый ряд действий, которых от вас ждут люди.
Действий бессмысленных, малопонятных — организовать похороны, поминки через девять и сорок дней, хлопотать о памятнике и так далее.
«Кира, прости. Ты должна простить, ты бы поняла… Я всегда любил тебя, ты же знаешь. Прости, теперь прости…» — твердил он мысленно.
…Однажды в летний пасмурный день — в тот год их молодости лето было холодным, неприветливым — они добирались в летний домик. Час для дачников был неурочным, предвечерним, и дорога, ведущая от станции к их поселку через поле и лес, была совершенно пустынной. Лил дождь, серые тяжелые облака висели низко, рассеивая по полю незаметный свет. Кира шла впереди, он сзади видел ее джинсы в подтеках воды, ветровку с капюшоном. Когда она оборачивалась, он видел ее бледное лицо, светившееся в тусклом подоблачном свете сквозь нити дождя как перламутр, ярко-голубые глаза и насыщенного цвета темные пряди, прилипшие к щекам. Кругом не раздавалось никаких звуков, кроме шума дождя, ветра и колышущихся деревьев, что было необычно и создавало атмосферу тревожно-мистическую, таинственную. По обочинам дороги рядом с кромкой желтого песка (все краски в дождевом сумрачном свете обрели тусклую яркость) росли высокие и поникшие под тяжестью воды стебли иван-чая. Они прошли поле и вступили в лес — темнота усилилась, звуки стали отчетливее и тревожнее… Он нес годовалого сына под ветровкой, чтобы на него не попал дождь, — тот крепко спал в тепле и уюте. Дождь барабанил по его ветровке и капюшону, стекая с краев. Дорогу развезло, но Кира, обутая в кроссовки, спокойно шагала по грязи, нимало не заботясь о том, что ноги промокнут. Он старался ставить ноги след в след. До дачи было километра три — они долго шли молча в сумерках по расквасившейся дороге. Сын теплым комочком спал на груди Губина, и Кира шла впереди… В заброшенном домике будет холодно и промозгло — там печки нет, зато есть горячий чай, мягкие старые кресла и плед. Говорят, люди не понимают своего счастья, пока его не потеряют. Но он шел и понимал, что ничего лучше, чем это, быть не может…
Губину не хотелось выныривать из воспоминания — так там было хорошо, светло и покойно.
Ему пришло в голову, что надо пойти в комнату отдыха и привести себя в порядок — в шкафу он найдет и костюм, и свежие рубашки, и все что надо. И электрическую бритву. Успеется…
Кира была женщиной его жизни — как увидел ее в первый раз у доски с расписанием пар в полиграфическом, так и пропал. Двадцать пять лет он ни на кого не смотрел, холил ее, лелеял, пушинки сдувал, боготворил. Когда полгода назад Кира попала в автомобильную аварию, он впал в какой-то беспросветный ужас. Он не мог заставить себя заглянуть за эту черту — а что будет без нее?
Собственный интерес к Регине его поначалу даже испугал — такое ему в голову не приходило. И кроме того… не нужны были лишние заботы и хлопоты.
И все равно — проскользнуть мимо нее не удалось…
Губин, протрезвевший на следующий день после знаменательного матерного спектакля, устроенного для Регины, понял, что несколько перегнул палку.
Впрочем, переживать он не собирался — пару раз позвонил ей по делу, пару раз заглянул к ней в кабинет, но, встретив, мягко говоря, прохладный прием, решил наплевать и забыть. Но обнаружил, что почему-то не получается. Когда они с Региной сталкивались в издательском коридоре, скажем, шли с разных концов навстречу друг другу, у нее делалось такое лицо, что, кажется, дойдет до него, вцепится в горло и придушит на месте. Губин предпочитал быстро свернуть в какой-нибудь кабинет, чем сходиться с ней лицом к лицу. И с удивлением понимал, что его к ней дико тянет. Поэтому, когда они в конце концов помирились, он стал избегать ее — особенно избегал оставаться наедине.
А у нее в издательстве разладилось, она подыскивала другое место работы и на какой-то конторской вечеринке подошла к нему и в шутку спросила:
«Губин, возьмете меня к себе секретаршей?» Они сидели на низеньких пуфиках в каком-то маленьком кабинете, заставленном тарелками с объедками и бутылками с опивками. Сотрудники, которые еще недавно толклись здесь, как-то незаметно по одному растворились в пространстве. Он нетерпеливо ерзал, порываясь поскорей закончить разговор и уйти от нее, взгляд его то и дело ускользал от ее лица и тянулся к двери.
«Секретаршей не возьму, возьму экспертом», — ответил он, будто всерьез поверил в ее готовность переквалифицироваться в секретаршу. Когда он представил, что она весь день будет болтаться у него в приемной президентского отсека…
Ему не нравилось, что она звала его на «вы» и «Губин» — иронически, чуть насмешливо. Хотелось услышать от нее «Сергей», «Сережа». Он представлял себе те ситуации, в которых это могло прозвучать — тихим нежным шепотом, или смятенным сдавленным фальцетом, или звонким чистым выкриком. Он тогда мысленно придушил свои фантазии. Это уже слишком…
Сотрудники холдинга прибывали на работу от девяти до одиннадцати. Губин был либералом и на строгом присутствии от звонка до звонка не настаивал — лишь бы дело не страдало. Он попытался представить, что и как ему придется говорить людям.
Губин по-прежнему сидел в кабинете, слышал, как наполняется дневными звуками улица за окном. Если на окраине города жизнь ночью не замирает — в любом доме горят до утра несколько окон, гуляет у подъездов молодежь, лают собаки, трезвонит иногда часами автомобильная сигнализация, — то ранним утром в центре Москвы пустынно, как в городе, оставленном жителями, городе мертвых… «Ну, и сравнения приходят мне в голову… — ахнул он. — Надо взять себя в руки».
Из приемной доносилось шебаршение, топот, но пока никто не заходил. Там дежурил Олег, и можно было не сомневаться, что уже все всем известно и сотрудники собираются в президентском отсеке. В одиннадцать приоткрылась дверь, и зашел Дима Сурнов, за ним Подомацкин, потянулись остальные с серьезными лицами.
— Сергей…
Губин поднял голову и понял, что ему придется выдержать долгий шквал соболезнований. Мысль об этом наводила еще большую тоску, но деться было некуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Фотография Киры нужна крупная… Поминки — в «Метрополе» или… Боже мой, как все ужасно и, главное, — непоправимо. До изумления непоправимо — вот что ужаснее всего, вот во что невозможно поверить". Он смотрел в пустоту и не мог объять умом произошедшее. Почему все так устроено: что-то происходит — и ничего изменить, повернуть вспять уже нельзя? Он вспомнил мечущуюся Таю — она хоть и в сильном подпитии, но просекла и пыталась задать безответный вопрос, который можно бесконечно обращать к небесам: «Как это убита? Что значит „убита“? Она еще полчаса назад была здесь…» Полчаса назад была — а теперь нет. Остается только совершить целый ряд действий, которых от вас ждут люди.
Действий бессмысленных, малопонятных — организовать похороны, поминки через девять и сорок дней, хлопотать о памятнике и так далее.
«Кира, прости. Ты должна простить, ты бы поняла… Я всегда любил тебя, ты же знаешь. Прости, теперь прости…» — твердил он мысленно.
…Однажды в летний пасмурный день — в тот год их молодости лето было холодным, неприветливым — они добирались в летний домик. Час для дачников был неурочным, предвечерним, и дорога, ведущая от станции к их поселку через поле и лес, была совершенно пустынной. Лил дождь, серые тяжелые облака висели низко, рассеивая по полю незаметный свет. Кира шла впереди, он сзади видел ее джинсы в подтеках воды, ветровку с капюшоном. Когда она оборачивалась, он видел ее бледное лицо, светившееся в тусклом подоблачном свете сквозь нити дождя как перламутр, ярко-голубые глаза и насыщенного цвета темные пряди, прилипшие к щекам. Кругом не раздавалось никаких звуков, кроме шума дождя, ветра и колышущихся деревьев, что было необычно и создавало атмосферу тревожно-мистическую, таинственную. По обочинам дороги рядом с кромкой желтого песка (все краски в дождевом сумрачном свете обрели тусклую яркость) росли высокие и поникшие под тяжестью воды стебли иван-чая. Они прошли поле и вступили в лес — темнота усилилась, звуки стали отчетливее и тревожнее… Он нес годовалого сына под ветровкой, чтобы на него не попал дождь, — тот крепко спал в тепле и уюте. Дождь барабанил по его ветровке и капюшону, стекая с краев. Дорогу развезло, но Кира, обутая в кроссовки, спокойно шагала по грязи, нимало не заботясь о том, что ноги промокнут. Он старался ставить ноги след в след. До дачи было километра три — они долго шли молча в сумерках по расквасившейся дороге. Сын теплым комочком спал на груди Губина, и Кира шла впереди… В заброшенном домике будет холодно и промозгло — там печки нет, зато есть горячий чай, мягкие старые кресла и плед. Говорят, люди не понимают своего счастья, пока его не потеряют. Но он шел и понимал, что ничего лучше, чем это, быть не может…
Губину не хотелось выныривать из воспоминания — так там было хорошо, светло и покойно.
Ему пришло в голову, что надо пойти в комнату отдыха и привести себя в порядок — в шкафу он найдет и костюм, и свежие рубашки, и все что надо. И электрическую бритву. Успеется…
Кира была женщиной его жизни — как увидел ее в первый раз у доски с расписанием пар в полиграфическом, так и пропал. Двадцать пять лет он ни на кого не смотрел, холил ее, лелеял, пушинки сдувал, боготворил. Когда полгода назад Кира попала в автомобильную аварию, он впал в какой-то беспросветный ужас. Он не мог заставить себя заглянуть за эту черту — а что будет без нее?
Собственный интерес к Регине его поначалу даже испугал — такое ему в голову не приходило. И кроме того… не нужны были лишние заботы и хлопоты.
И все равно — проскользнуть мимо нее не удалось…
Губин, протрезвевший на следующий день после знаменательного матерного спектакля, устроенного для Регины, понял, что несколько перегнул палку.
Впрочем, переживать он не собирался — пару раз позвонил ей по делу, пару раз заглянул к ней в кабинет, но, встретив, мягко говоря, прохладный прием, решил наплевать и забыть. Но обнаружил, что почему-то не получается. Когда они с Региной сталкивались в издательском коридоре, скажем, шли с разных концов навстречу друг другу, у нее делалось такое лицо, что, кажется, дойдет до него, вцепится в горло и придушит на месте. Губин предпочитал быстро свернуть в какой-нибудь кабинет, чем сходиться с ней лицом к лицу. И с удивлением понимал, что его к ней дико тянет. Поэтому, когда они в конце концов помирились, он стал избегать ее — особенно избегал оставаться наедине.
А у нее в издательстве разладилось, она подыскивала другое место работы и на какой-то конторской вечеринке подошла к нему и в шутку спросила:
«Губин, возьмете меня к себе секретаршей?» Они сидели на низеньких пуфиках в каком-то маленьком кабинете, заставленном тарелками с объедками и бутылками с опивками. Сотрудники, которые еще недавно толклись здесь, как-то незаметно по одному растворились в пространстве. Он нетерпеливо ерзал, порываясь поскорей закончить разговор и уйти от нее, взгляд его то и дело ускользал от ее лица и тянулся к двери.
«Секретаршей не возьму, возьму экспертом», — ответил он, будто всерьез поверил в ее готовность переквалифицироваться в секретаршу. Когда он представил, что она весь день будет болтаться у него в приемной президентского отсека…
Ему не нравилось, что она звала его на «вы» и «Губин» — иронически, чуть насмешливо. Хотелось услышать от нее «Сергей», «Сережа». Он представлял себе те ситуации, в которых это могло прозвучать — тихим нежным шепотом, или смятенным сдавленным фальцетом, или звонким чистым выкриком. Он тогда мысленно придушил свои фантазии. Это уже слишком…
Сотрудники холдинга прибывали на работу от девяти до одиннадцати. Губин был либералом и на строгом присутствии от звонка до звонка не настаивал — лишь бы дело не страдало. Он попытался представить, что и как ему придется говорить людям.
Губин по-прежнему сидел в кабинете, слышал, как наполняется дневными звуками улица за окном. Если на окраине города жизнь ночью не замирает — в любом доме горят до утра несколько окон, гуляет у подъездов молодежь, лают собаки, трезвонит иногда часами автомобильная сигнализация, — то ранним утром в центре Москвы пустынно, как в городе, оставленном жителями, городе мертвых… «Ну, и сравнения приходят мне в голову… — ахнул он. — Надо взять себя в руки».
Из приемной доносилось шебаршение, топот, но пока никто не заходил. Там дежурил Олег, и можно было не сомневаться, что уже все всем известно и сотрудники собираются в президентском отсеке. В одиннадцать приоткрылась дверь, и зашел Дима Сурнов, за ним Подомацкин, потянулись остальные с серьезными лицами.
— Сергей…
Губин поднял голову и понял, что ему придется выдержать долгий шквал соболезнований. Мысль об этом наводила еще большую тоску, но деться было некуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86