— Лорд Байрон насмешливо приподнял бровь.
— Кто…
Взгляд Ребекки был прикован к бледному лицу ее прародителя.
— Чьим потомком я являюсь? — прошептала она наконец. — Не Аннабеллы? Не Ады?
— Нет.
Он смотрел сквозь нее во тьму комнаты. И снова его лицо, казалось, исказилось гримасой боли и вызова.
— Не сейчас, — тихо произнес он.
— Но…
Его взгляд будто пронзил ее.
— Я сказал: не сейчас!
Ребекка проглотила подступивший к горлу комок, но, сколько она ни старалась, она не смогла скрыть своей обеспокоенности. Ее не так поразила его внезапная вспышка ярости, как то, что беспокоило его самого. После стольких лет, подумала она, когда можно было бы свыкнуться с тем, чем он стал, одиночество, казалось, все еще подавляло его. И она почувствовала к нему жалость. Лорд Байрон, словно читая ее мысли, внезапно посмотрел на нее и расхохотался.
— Не оскорбляйте меня, — сказал он.
Ребекка нахмурилась, делая вид, что не понимает.
— В безнадежности есть великая свобода, — произнес лорд Байрон.
— Свобода?
— Да — Лорд Байрон улыбнулся. — Даже состояние полной безнадежности может быть раем.
— Я не понимаю.
— Конечно не понимаете. Вы смертны. Как вы можете знать, что значит быть проклятым? А я знал — в то утро, покидая берега Англии. И все же безнадежность казалась мне более сладостной, чем хоть какой-то проблеск надежды. Я стоял под развевающимися парусами и смотрел, как белые утесы Дувра исчезают за волнами. Я отправлялся в изгнание. Я был проклят и изгнан из своей родной земли. Я оставил свою семью, своих детей и все, что я любил. Мне не суждено было стать кем-то другим. Чем я стал — отверженным изгоем, блуждающим в темных лабиринтах своего разума? Моя безнадежность несла на себе печать едва сдерживаемой улыбки, которая отражалась и на моем лице.
Лорд Байрон умолк. Он пристально смотрел в глаза Ребекки, словно желая вызвать в ней понимание. Он вздохнул и отвел взгляд, но улыбка осталась, насмешливая и гордая.
— Я оставался на палубе. Все еще были видны вдали белые скалы, затем они исчезли. «Я — вампир», — сказал я самому себе.
Выл ветер, гнулась мачта, и мои слова, казалось, потонули в дыхании шторма. Но они не исчезли бесследно. Потому что они, как и я, были частицей бури. Я прильнул к борту корабля, волны вздымались и опускались, как лошадь, которая знает своего седока. У меня в руке была бутылка. Она была откупорена. Я вдыхал смешанный аромат вина и крови. У меня возникло непреодолимое желание швырнуть ее в море. Кровь радугой разбрызгивалась на ветру, я поднялся вместе с ней и стал парить, такой же свободный и дикий, как сам шторм. Я ощутил, как неистовое веселье наполняет мою кровь. Да, размышлял я, я выполню свое обещание, найду секреты своего естества вампира, стану пилигримом, блуждающим в вечности. Все, что мне нужно было сделать, — это обуздать шторм.
Я отпил из бутылки, затем поднял ее, чтобы выкинуть. Кровь из горлышка бутылки расплескалась по моей руке. Я напрягся и вдруг почувствовал чье-то прикосновение.
— Милорд… — Я обернулся. — Милорд… Это был Полидори. Он держал листки со своими каракулями.
— Милорд, я хотел, чтобы вы посмотрели мою трагедию.
Я взглянул на него с недоверием.
— Трагедию? — спросил я.
— Да, милорд, — Полидори кивнул. Он протянул мне стопку бумаг.
— «Каэтан», трагедия в пяти частях, полностью называется «Трагическая история Каэтана». Он неловко начал листать свою брошюрку.
— Я в особенности застрял вот здесь: «Итак, тяжело вздохнув, могущественный Каэтан…» Я ждал.
— Ну? — спросил я. — И что же могущественный Каэтан сделал?
— В этом-то и проблема, — пожал плечами Полидори. — Я не уверен.
Он протянул листок бумаги, но ветер вырвал его из рук, и я наблюдал, как он, пролетев над кораблем, исчез в волнах.
Я резко повернулся.
— Меня не интересует ваша трагедия, — сказал я. Полидори уставился на меня, его глаза готовы были вылезти из орбит.
— Милорд… — запинаясь, произнес он. — Я действительно думал…
— Нет.
Он захлопал от негодования глазами.
— Вы поэт, — важно заявил он. — Почему я не могу им быть?
— Потому, что я плачу тебе за медицинские исследования, а не за то, чтобы ты тратил время на всякую дрянь.
Я отвернулся и уставился на волны. Полидори что-то бормотал, запинаясь, затем я услышал, как он развернулся и пошел прочь. «Неужели уже поздно отослать его обратно? — думал я. — Да, — решил я со вздохом, — вероятно, поздно».
В последующие дни я с трудом пытался улучшить наши отношения. Полидори был пустой и смешной человечек, но в то же время обладал блестящим пытливым умом исследователя, его знания о границах науки были глубоки. Мы плыли на юг, а я расспрашивал его о теориях природы жизни, о творении, о бессмертии. По крайней мере, в этих темах Полидори проявил себя как профессионал. Он знал о последних экспериментах, исследованиях в области клеток, которые бесконечно воспроизводятся, о потенциале произвольного воспроизведения жизни при помощи электричества. Часто он упоминал тексты, которые я видел в библиотеке паши. Я захотел узнать о них побольше. Почему паша так интересовался гальванизмом и химией? Неужели он искал научное объяснение своему бессмертию? Искал ли он принцип жизни — принцип, который смог бы устранить потребность в крови для поддержания жизни? Если дело действительно было в этом, то леди Мельбурн была права — у меня было гораздо больше общего с пашой, чем я мог себе представить.
Один или два раза, как это было в Лондоне, мне казалось, что я видел его. Это всегда было только мимолетное впечатление, и его лицо, как и раньше, имело чахоточный желтый оттенок. И все же я никогда не испытывал того ощущения, которое, как я знал, меня охватывало, когда я находился рядом с существом, подобным мне, и в любом случае я знал, что паша мертв. Я начал расспрашивать Полидори о работе мозга, о галлюцинациях, о природе сна. И вновь теории, выдвигаемые Полидори, были дерзкими и глубокими. Он написал, как он сказал мне, статью о сомнамбулизме. Он предложил загипнотизировать меня. Я рассмеялся и согласился, но глаза смертного Полидори не могли противодействовать моему взгляду. Именно я овладел разумом Полидори. Оказавшись в его снах, я нашептал ему, чтобы он бросил занятия поэзией и оказал должное уважение, которого достоин его хозяин. Когда он пробудился, его реакцией было затянувшееся надолго плохое настроение.
— Черт побери, — выругался он, — вы властвуете даже в моем подсознании.
За целый день он не произнес ни слова и вместо разговоров со мной демонстративно засел за свою трагедию.
К этому времени мы были уже в Брюсселе. Я страстно желал увидеть поле Ватерлоо, где за год до этого произошла великая битва. На следующее утро после описываемого события Полидори достаточно оправился от своего дурного настроения, чтобы сопровождать меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87