может быть, Петр Львович и погорячился несколько, в приступе раздражения составив и отослав прошение об отставке, каковое и было удовлетворено со сказочной, даже слегка неприличною быстротой. Однако ж и терпеть долее граф Шелепов не мог: война превратилась в какой-то водевиль, имевший своею целью погоню за орденами и государевыми милостями, и честному воину на подмостках этой оперетки решительно нечего было делать.
К тому же Петру Львовичу не давали покоя тревожные мысли об оставленной им в полном одиночестве княжне Марии Андреевне. Чем больше он об этом думал, тем более неоправданным и едва ли не преступным казался ему собственный отъезд в армию, которая, как выяснилось, в нем совершенно не нуждалась. Княжне же, напротив, были необходимы опора и дружеский совет, и кто, как не старинный приятель ее деда, мог предложить ей и то и другое? А он вместо этого сбежал, убоявшись непонятных речей и странных поступков княжны...
И еще одно не давало покоя Петру Львовичу. Уже в Вильно, догнав свой идущий на позиции полк, он вдруг вспомнил, что при споре в дворянском собрании, результатом коего и явилось злополучное решение отправиться на охоту, во время которой погиб граф Бухвостов, среди прочих завсегдатаев присутствовал и князь Аполлон Игнатьевич Зеленской — человек сам по себе безвредный и тихий, но женатый на настоящей крокодилице. Крокодилице этой, Аграфене Антоновне Зеленской, давно не давали покоя вязмитиновские деньги — пожалуй, с тех самых пор, как стало известно о смерти князя Александра Николаевича. Она уже раз пыталась сделаться опекуншей юной княжны, и воспрепятствовал ей в этом деле именно Бухвостов. Так что ежели смерть его и была кому-то выгодна, так это княгине Аграфене Антоновне, и никому более. Всякий раз, когда полковник пытался представить, на что способна почуявшая запах больших денег Аграфена Антоновна, его пробирала знобкая дрожь, оттого-то и дорога из Варшавы в Смоленск показалась ему такой немыслимо длинной.
Смоленск был от Петра Львовича уже не более чем в сорока верстах — точнее, это Петр Львович был в сорока верстах от Смоленска и верстах в пятидесяти от Вязмитинова, куда он, собственно, и направлялся. Однако даже это радостное обстоятельство заставляло полковника Шелепова досадливо хмуриться и нетерпеливо грызть длинный седой ус, ибо дело близилось к вечеру, лошади заметно устали и, следовательно, без остановки на ночлег было не обойтись. Между тем лихорадочное нетерпение, снедавшее полковника в течение всего пути, уже достигло наивысшей точки, и он заранее перебирал в уме крепкие словечки, коими намеревался приветствовать предложение кучера заночевать в каком-нибудь постоялом дворе.
Вскоре впереди сквозь пелену дождя проступили серые от непогоды стены и высокая соломенная кровля, выглядевшая совершенно новой. Петр Львович отметил про себя, что на всем пространстве от Москвы до Варшавы не осталось, наверное, ни одной старой соломенной крыши — все они были съедены кавалерийскими лошадьми в ходе затянувшейся военной кампании. Да-с, сперва французские лошади объедали солому с крыш, а затем сами французы ели своих лошадей... Что ж, поделом вору мука! И правильно сделал Михайла Илларионович, что, прогнав француза за Неман, удалился в свою виленскую резиденцию. Дальше уж шаркуны паркетные и без старых вояк разберутся...
Между тем кучер, даже не спрашивая согласия седока, свернул в распахнутые настежь ворота постоялого двора. В горле у Петра Львовича родилось глухое ворчание, наподобие того, какое издает, готовясь залаять, старый цепной пес, но полковник сдержался, промолчал: лошади и впрямь едва передвигали ноги от усталости, и единственной альтернативой ночлегу на постоялом дворе могла стать неуютная ночевка в чистом поле, под дождем.
Кое-как отужинав чем бог послал, Петр Львович улегся спать и проснулся с первыми лучами солнца, более прежнего снедаемый тревогой. За окном кто-то громко ссорился; судя по накалу страстей, ссора должна была вот-вот перейти в драку. Петр Львович, коего подобные мелочи уже давно не занимали, спокойно оделся, умылся и расчесал перед мутным зеркалом свои роскошные усы. После этого он, скрипя ступеньками, с подобающей его возрасту и чину неторопливостью спустился в обеденную залу.
Против его ожидания, никто не бросился ему навстречу, предлагая завтрак, от коего он, впрочем, все равно намерен был отказаться. Обеденная зала была пуста, дверь на улицу стояла настежь, и сквозь нее в помещение вместе с сереньким светом ненастного осеннего утра проникали звуки набирающего силу скандала. Полковник остановился на верхней ступеньке скрипучей лестницы, обвел взглядом пустое сумрачное помещение, где отчетливо пахло кухонным чадом и скверной пищей, провел согнутым пальцем по усам, расправляя их, и солидно откашлялся в кулак. Никто не вышел к нему на этот звук, зато шум во дворе усилился, и сквозь разноголосый гвалт до полковника вдруг долетел звук увесистой оплеухи, похожий на пистолетный выстрел.
Петр Львович понял, что звать прислугу бесполезно: вся она, во главе с хозяином, несомненно, находилась во дворе, наслаждаясь зрелищем драки, а быть может, и принимая в ней непосредственное участие. Кучер полковника, надо полагать, околачивался там же; видя, что ждать нечего, полковник сошел с последней ступеньки, пересек залу и остановился в дверях, по привычке нашаривая в кармане трубку.
Однако зрелище, представившееся его взору во дворе, было столь неслыханным и возмутительным, что полковник разом позабыл и про трубку, и про кучера, который, кстати, и впрямь обнаружился здесь же, под навесом ворот, и даже про свое желание незамедлительно пуститься в путь.
Усы полковника при виде этого зрелища сами собою поднялись дыбом, ноздри гневно раздулись, а глаза, напротив, сощурились, как бы выбирая мишень.
Мишеней, на которые полковник мог бы обрушить свой праведный гнев, во дворе насчитывалось никак не менее пяти. Здесь, как и предвидел Петр Львович, находился хозяин заведения, а также четверо его дюжих сыновей, обыкновенно помогавших отцу управляться с нехитрым хозяйством постоялого двора. Вся эта компания, сейчас более всего напоминавшая свору озлобленных собак, вооружившись чем попало, бестолково, но решительно осаждала одинокого противника, занявшего оборонительную позицию у запертых на большой висячий замок ворот конюшни.
Противник этот, к великому изумлению полковника Шелепова, оказался молодым гусарским офицером, одетым по всей форме, но без кивера, который ему заменяла наполовину размотавшаяся повязка, свидетельствовавшая о недавнем ранении. Юное лицо гусара с темным пушком на верхней губе было бледным и сосредоточенным;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
К тому же Петру Львовичу не давали покоя тревожные мысли об оставленной им в полном одиночестве княжне Марии Андреевне. Чем больше он об этом думал, тем более неоправданным и едва ли не преступным казался ему собственный отъезд в армию, которая, как выяснилось, в нем совершенно не нуждалась. Княжне же, напротив, были необходимы опора и дружеский совет, и кто, как не старинный приятель ее деда, мог предложить ей и то и другое? А он вместо этого сбежал, убоявшись непонятных речей и странных поступков княжны...
И еще одно не давало покоя Петру Львовичу. Уже в Вильно, догнав свой идущий на позиции полк, он вдруг вспомнил, что при споре в дворянском собрании, результатом коего и явилось злополучное решение отправиться на охоту, во время которой погиб граф Бухвостов, среди прочих завсегдатаев присутствовал и князь Аполлон Игнатьевич Зеленской — человек сам по себе безвредный и тихий, но женатый на настоящей крокодилице. Крокодилице этой, Аграфене Антоновне Зеленской, давно не давали покоя вязмитиновские деньги — пожалуй, с тех самых пор, как стало известно о смерти князя Александра Николаевича. Она уже раз пыталась сделаться опекуншей юной княжны, и воспрепятствовал ей в этом деле именно Бухвостов. Так что ежели смерть его и была кому-то выгодна, так это княгине Аграфене Антоновне, и никому более. Всякий раз, когда полковник пытался представить, на что способна почуявшая запах больших денег Аграфена Антоновна, его пробирала знобкая дрожь, оттого-то и дорога из Варшавы в Смоленск показалась ему такой немыслимо длинной.
Смоленск был от Петра Львовича уже не более чем в сорока верстах — точнее, это Петр Львович был в сорока верстах от Смоленска и верстах в пятидесяти от Вязмитинова, куда он, собственно, и направлялся. Однако даже это радостное обстоятельство заставляло полковника Шелепова досадливо хмуриться и нетерпеливо грызть длинный седой ус, ибо дело близилось к вечеру, лошади заметно устали и, следовательно, без остановки на ночлег было не обойтись. Между тем лихорадочное нетерпение, снедавшее полковника в течение всего пути, уже достигло наивысшей точки, и он заранее перебирал в уме крепкие словечки, коими намеревался приветствовать предложение кучера заночевать в каком-нибудь постоялом дворе.
Вскоре впереди сквозь пелену дождя проступили серые от непогоды стены и высокая соломенная кровля, выглядевшая совершенно новой. Петр Львович отметил про себя, что на всем пространстве от Москвы до Варшавы не осталось, наверное, ни одной старой соломенной крыши — все они были съедены кавалерийскими лошадьми в ходе затянувшейся военной кампании. Да-с, сперва французские лошади объедали солому с крыш, а затем сами французы ели своих лошадей... Что ж, поделом вору мука! И правильно сделал Михайла Илларионович, что, прогнав француза за Неман, удалился в свою виленскую резиденцию. Дальше уж шаркуны паркетные и без старых вояк разберутся...
Между тем кучер, даже не спрашивая согласия седока, свернул в распахнутые настежь ворота постоялого двора. В горле у Петра Львовича родилось глухое ворчание, наподобие того, какое издает, готовясь залаять, старый цепной пес, но полковник сдержался, промолчал: лошади и впрямь едва передвигали ноги от усталости, и единственной альтернативой ночлегу на постоялом дворе могла стать неуютная ночевка в чистом поле, под дождем.
Кое-как отужинав чем бог послал, Петр Львович улегся спать и проснулся с первыми лучами солнца, более прежнего снедаемый тревогой. За окном кто-то громко ссорился; судя по накалу страстей, ссора должна была вот-вот перейти в драку. Петр Львович, коего подобные мелочи уже давно не занимали, спокойно оделся, умылся и расчесал перед мутным зеркалом свои роскошные усы. После этого он, скрипя ступеньками, с подобающей его возрасту и чину неторопливостью спустился в обеденную залу.
Против его ожидания, никто не бросился ему навстречу, предлагая завтрак, от коего он, впрочем, все равно намерен был отказаться. Обеденная зала была пуста, дверь на улицу стояла настежь, и сквозь нее в помещение вместе с сереньким светом ненастного осеннего утра проникали звуки набирающего силу скандала. Полковник остановился на верхней ступеньке скрипучей лестницы, обвел взглядом пустое сумрачное помещение, где отчетливо пахло кухонным чадом и скверной пищей, провел согнутым пальцем по усам, расправляя их, и солидно откашлялся в кулак. Никто не вышел к нему на этот звук, зато шум во дворе усилился, и сквозь разноголосый гвалт до полковника вдруг долетел звук увесистой оплеухи, похожий на пистолетный выстрел.
Петр Львович понял, что звать прислугу бесполезно: вся она, во главе с хозяином, несомненно, находилась во дворе, наслаждаясь зрелищем драки, а быть может, и принимая в ней непосредственное участие. Кучер полковника, надо полагать, околачивался там же; видя, что ждать нечего, полковник сошел с последней ступеньки, пересек залу и остановился в дверях, по привычке нашаривая в кармане трубку.
Однако зрелище, представившееся его взору во дворе, было столь неслыханным и возмутительным, что полковник разом позабыл и про трубку, и про кучера, который, кстати, и впрямь обнаружился здесь же, под навесом ворот, и даже про свое желание незамедлительно пуститься в путь.
Усы полковника при виде этого зрелища сами собою поднялись дыбом, ноздри гневно раздулись, а глаза, напротив, сощурились, как бы выбирая мишень.
Мишеней, на которые полковник мог бы обрушить свой праведный гнев, во дворе насчитывалось никак не менее пяти. Здесь, как и предвидел Петр Львович, находился хозяин заведения, а также четверо его дюжих сыновей, обыкновенно помогавших отцу управляться с нехитрым хозяйством постоялого двора. Вся эта компания, сейчас более всего напоминавшая свору озлобленных собак, вооружившись чем попало, бестолково, но решительно осаждала одинокого противника, занявшего оборонительную позицию у запертых на большой висячий замок ворот конюшни.
Противник этот, к великому изумлению полковника Шелепова, оказался молодым гусарским офицером, одетым по всей форме, но без кивера, который ему заменяла наполовину размотавшаяся повязка, свидетельствовавшая о недавнем ранении. Юное лицо гусара с темным пушком на верхней губе было бледным и сосредоточенным;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88