– Чокнутый профессор?
– Ну да! Это по-американски. А по-нашему, это один из тех ребят, которые сигали с колоколен на самодельных крыльях, подковывали блох и собирали паровозы из консервных банок.
Бесшумно ступая по пушистому ковру, Мышляев подошел к окну, закурил еще одну сигарету и выглянул наружу. С высоты двенадцатого этажа шумевший внизу Новый Арбат смотрелся совсем не так, как снизу. Отсюда легко просматривалась четкая геометрия широкого и прямого, как стрела, проспекта, подчеркнутая идеально ровными зелеными полосами газонов.
Картина была знакомая, но Мышляеву было просто необходимо на какое-то время повернуться к приятелю спиной, чтобы тот не заметил игравшей на его губах довольной улыбки. Сколько бы Гаркун ни ерничал, сколько бы ни иронизировал, но он был и оставался одним из самых компетентных специалистов в своей области. Кроме того, это был один из немногих людей, кому Мышляев мог доверять. Его поддержка в задуманном Мышляевым трудном деле означала половину успеха. Конечно, трудностей и расходов не миновать, но вдвоем они способны провернуть операцию любой сложности с наименьшими потерями.
– Хорошо, – сказал он, продолжая наблюдать за тем, как табачный дым, клубясь, расползается по оконному стеклу. – Я целиком полагаюсь на твое мнение. Раз ты говоришь, что нам нужен Левша, значит, будем искать Левшу.
– Нам нужен не всякий Левша, – снова принимаясь чавкать и хлюпать, самодовольно заявил Гаркун. – Нам нужен Левша.., как бы это сказать.., не от мира сего. Такой, которого выполнение поставленной задачи будет интересовать само по себе, независимо от результатов и оплаты труда.
– А такие бывают?
– Не-а. Но я одного знаю.
Мышляев не спеша обернулся. На его круглом, по-младенчески гладком и розовом лице медленно расплылась хищная ухмылка, обнажившая тридцать два безупречно ровных и белоснежных зуба.
– Вот и славно, – сказал он. – Познакомишь?
* * *
Автомобиль Мышляева сильно смахивал на приземистый, очень обтекаемый концертный рояль глухого черного цвета. На фоне этой сверкающей антрацитовым блеском торпеды пухлый рыжеватый Мыщляев, одетый в просторный светло-бежевый костюм, выглядел Колобком, заглянувшим в гости к акуле.
Гаркун вознамерился было пошутить на эту тему, но вовремя поймал себя за язык: сам он, в своем засаленном сером костюмчике, со своими кривыми плечами, горбом и ортопедическим ботинком наверняка был жалок рядом с этим чудом заграничной техники.
Поэтому он молча сунул под мышку тяжелую трость, на которую опирался при ходьбе, распахнул дверцу и забрался на переднее сиденье.
Сиденье было обтянуто натуральной черной кожей. Оно бесшумно и мягко подалось под весом Гаркуна, слегка обхватив его тощий зад. Мышляев плюхнулся за руль, мягко захлопнул дверцу и повернул ключ зажигания. Мотор ожил, наполнив салон вибрацией, и огромный автомобиль плавно, как по воздуху, поплыл вперед, постепенно набирая скорость.
Когда Мышляев вырулил на Новый Арбат, Гаркун сунул руку в карман, извлек оттуда обкусанный бутерброд с ветчиной, завернутый в бумажную салфетку, и принялся жевать, обильно посыпая крошками кожаное сиденье. Мышляев неодобрительно скосил на него правый глаз, но промолчал: что возьмешь с калеки? Пусть самоутверждается, как умеет…
Чтобы заглушить чавканье Гаркуна, Мышляев включил музыку. Мощные звуки наполнили салон.
Они сочились из четырех динамиков, как густое масло, заполняя каждый кубический миллиметр объема и заставляя кончики нервов вибрировать в унисон мелодии. Гаркун поморщился: это была «Нотр Дам де Пари», новенькая, с иголочки, французская рок-опера, которую в этом году, казалось, слушали все, у кого имелось хотя бы одно ухо. Сама по себе музыка была не так уж плоха, но Гаркун, во-первых, терпеть не мог массовых увлечений, а во-вторых, просто не мог не сравнивать себя с главным героем бессмертного романа Виктора Гюго – уж очень похожими были их внешние данные.
Когда зазвучала партия Квазимодо, Мышляев, спохватившись, выключил лазерный проигрыватель и бросил на Гаркуна виноватый взгляд. До него с некоторым опозданием дошло, что Гаркун может воспринять эту музыкальную паузу как оскорбительный намек на собственное увечье или, хуже того, как насмешку. Наступившая в машине тишина лишь усилила неловкость. Если до выключения проигрывателя выбор Мышляева сошел за непреднамеренную бестактность, то теперь Гаркун мог окончательно увериться в том, что это было сделано нарочно. За двадцать лет Мышляев успел более или менее изучить набор основных реакций своего приятеля и знал, что если тот решит обидеться, то месть его будет тонкой, жестокой и дьявольски изощренной.
Заметив состояние Мышляева, Гаркун криво усмехнулся краешком тонких бескровных губ и проворчал:
– Ну что ты скукожился, как слизняк на морозе?
Я не виноват, что таким уродился, а ты не виноват, что тебе нравится эта опера. Музыка, кстати, действительно неплохая. Приближает среднестатистического обывателя к классике – ненамного, но это все-таки лучше, чем ничего.
Он замолчал и выудил из кармана второй бутерброд.
– Извини, – с облегчением сказал Мышляев. – Я просто не успел подумать.
Гаркун в ответ лишь махнул перепачканной кетчупом рукой.
Когда они проехали Воскресенск, Гаркун задремал. Спал он так же, как и ел – очень некрасиво, безвольно распустив вялые губы, всхрапывая, булькая, пуская пузыри и даже, кажется, попукивая.
Во всяком случае, запах в машине стоял довольно откровенный, так что Мышляеву пришлось приспустить стекло и врубить вентилятор.
За Коломной он притормозил и растолкал совершенно разомлевшего Гаркуна.
– Ну чего, чего? – шлепая губами и утирая набежавшую слюну, забормотал тот спросонья.
– Дорогу показывай, Иван Сусанин, – добродушно сказал Мышляев, протягивая ему сигареты и закуривая сам. – Я в здешних местах сроду не был. Как, говоришь, эта деревня называется, где твой Левша обосновался?
– Ежики, – зевая во весь рот, сообщил Гаркун. – Деревня Ежики. Обалдеть можно, да?
– Да, – согласился Мышляев, – смешное название.
Он тронул машину с места, и через каких-нибудь десять минут свернул налево, руководствуясь дорожным указателем.
Сразу за перекрестком асфальт закончился, словно обрезанный ножом. Приземистая машина запрыгала по ухабистой грунтовке, время от времени с душераздирающим скрежетом царапая днищем твердую, как камень, землю. По обочинам свежо зеленели какие-то всходы, в приоткрытое окно тянуло свежими запахами земли и молодой листвы. Гаркун откровенно наслаждался поездкой, Мышляеву же было не до красот природы – он жалел машину, не приспособленную для езды по пересеченной местности.
– Твою мать, – процедил он сквозь зубы после очередного, особенно сильного удара в днище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89