Они всегда хорошо там устраиваются, но всегда возвращаются сюда, домой. И ты вернешься, не успеешь оглянуться.
Я очень любил Бабку, как любой мальчишка любит свою бабушку, но отчего-то был уверен, что никогда уже не буду жить в ее доме и работать на ее поле.
Мы некоторое время говорили о Рики, потом о Летчерах. Она обняла меня за плечи, прижала к себе и заставила пообещать, да еще и не один раз, что я буду ей писать. Мне также пришлось пообещать хорошо учиться, слушаться родителей, посещать церковь и читать Писание, а также не сквернословить, чтобы не стать похожим на янки.
Когда она закончила вытягивать из меня все эти обещания, я был уже совершенно без сил. И мы пошли обратно к дому, обходя лужи.
Утро тянулось и тянулось. Орда Летчеров после завтрака разбрелась кто куда, но все тут же собрались, когда подошло время ленча. И стали наблюдать, как отец и мистер Летчер стараются обогнать друг друга, докрашивая фасад дома.
Мы кормили их на задней веранде. После того как они поели, Либби оттащила меня в сторонку и вручила письмо для Рики. Я умудрился перед этим стащить чистый белый конверт из запаса, хранившегося в уголке кухонного стола. Я адресовал его Рики — через пункт армейской полевой почты в Сан-Диего — и наклеил марку. На нее это произвело большое впечатление. Она аккуратно вложила свое письмо внутрь конверта, а потом дважды облизала полоску клея на клапане.
— Спасибо, Люк, — сказала она и поцеловала меня в лоб.
Я засунул конверт под рубашку, чтобы никто не увидел. Я уже решил, что расскажу об этом маме, но пока не нашел удобного случая.
Потом события стали развиваться быстрее. Мама и Бабка всю вторую половину дня стирали и гладили вещи, которые мы возьмем с собой. Отец и мистер Летчер красили, пока не опустели банки с краской. Мне хотелось, чтобы время текло помедленнее, но оно по неизвестной причине все ускоряло свой бег.
Мы пережили еще один ужин в молчании, все волновались по поводу предстоящей поездки на Север, но каждый по своим причинам. Мне было до того грустно, что я потерял аппетит.
— Теперь тебе на какое-то время придется забыть, что такое ужинать у нас дома, Люк, — заметил Паппи. Не знаю, зачем он это сказал — настроение нам он уж точно не поднял.
— Говорят, на Севере еда просто ужасная, — встряла Бабка, тоже стараясь как-то снять напряжение. Это тоже не помогло.
Сидеть на веранде было слишком холодно. Мы собрались в гостиной и попытались просто болтать, словно все у нас оставалось по-прежнему. Но болтать ни о чем не хотелось. Церковные дела давно наскучили. Бейсбольный сезон уже закончился. Никому не хотелось вспоминать о Рики. Даже погода больше не привлекала к себе ничьего внимания.
В итоге мы сдались и отправились спать. Мама подоткнула мне одеяло и поцеловала, пожелав спокойной ночи. Паппи тоже зашел сказать пару слов, чего прежде никогда не делал.
Когда я в конце концов остался один, я помолился. Потом уставился в темный потолок, стараясь убедить себя в том, что это последняя моя ночь на нашей ферме.
Глава 36
Отец был ранен в Италии в 1944 году. Его сначала лечили там же, потом на госпитальном судне переправили в Бостон, где он проходил реабилитацию. Когда он сошел с автобуса на остановке в Мемфисе, у него было два здоровенных брезентовых армейских мешка, набитых одеждой, и несколько сувениров. Два месяца спустя он женился на моей матери. А через десять месяцев после этого на сцене появился я.
Я никогда не видел эти его армейские мешки. Насколько я знаю, ими не пользовались со времен войны. Но когда я ранним утром на следующий день вошел в гостиную, они уже стояли там, наполовину заполненные нашей одеждой, а мама была занята подготовкой других необходимых вещей к упаковке. Диван был завален ее платьями, стегаными одеялами и рубашками, что она гладила вчера. Я спросил ее про эти армейские мешки, и она сказала, что они все эти последние восемь лет хранились в кладовке на чердаке сарая для инструментов.
— А теперь давай быстренько завтракай, — велела она, складывая полотенце.
Бабка ничего не пожалела для нашего прощального завтрака. Яичница, колбаса, ветчина, овсянка, жареная картошка, тушеные помидоры и горячие хлебцы.
— Вам предстоит долго ехать, — объяснила она.
— Сколько? — спросил я. Я сидел за столом и ждал свою первую чашку кофе. Мужчины куда-то вышли.
— Твой отец сказал, что восемнадцать часов. Бог знает, когда вам удастся снова нормально поесть. — Она аккуратно поставила передо мной кофе, потом поцеловала меня в макушку. По мнению Бабки, нормально поесть можно только дома, нормальную еду можно приготовить только у нее на кухне и из продуктов, что выращены прямо здесь, на ферме.
Мужчины уже поели. Бабка села рядом со мной со своей чашкой кофе и стала смотреть, как я вгрызаюсь в изобилие пиши, которым она завалила стол. Мы снова перечислили все обещания, что я ей дал, — писать письма, слушаться родителей, читать Библию, молиться, не сквернословить, чтобы не походить на янки. Воистину это был полный список заповедей. Я жевал и кивал в нужные моменты.
Она также объяснила мне, что маме понадобится помощь, когда у нее родится ребенок. Там, во Флинте, будут и другие люди из Арканзаса, добрые баптисты, на которых можно положиться, но мне придется здорово помогать ей со всеми повседневными домашними делами.
— Какими именно? — спросил я с битком набитым ртом. Я-то считал, что «повседневные дела» ограничиваются только работами на ферме. И думал, что теперь с ними покончено.
— Всякими домашними делами, — не стала она уточнять. Бабка никогда не жила в городе, ни единого дня. И понятия не имела, где мы будем жить, так же как и мы не знали. — Просто помогай ей во всем, когда появится ребенок.
— А если он будет орать, как летчеровский младенец? — спросил я.
— Не будет. Другие дети так никогда не орут.
Мимо прошла мама со стопкой одежды в руках. Очень быстро прошла. Она годами мечтала об этом дне. Паппи с Бабкой, а также, вероятно, и отец полагали, что это лишь временный отъезд. А для мамы это был поворотный пункт в жизни. Причем не только в ее жизни, но особенно в моей. Она еще в раннем детстве убедила меня в том, что я никогда не буду фермером, так что теперь, покидая ферму, мы обрывали все связи с прошлым.
В кухню ввалился Паппи, налил себе чашку кофе. Сел на свое место в конце стола, рядом с Бабкой, и стал смотреть, как я ем. Он никогда не умел толком даже поздороваться, что уж говорить о прощаниях. Чем меньше слов, тем лучше — так он считал.
Когда я набил утробу до того, что с трудом поворачивался, мы с Паппи вышли на переднюю веранду. Отец укладывал свои армейские мешки в пикап. На нем были выглаженные армейские рабочие штаны цвета хаки и накрахмаленная белая рубашка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Я очень любил Бабку, как любой мальчишка любит свою бабушку, но отчего-то был уверен, что никогда уже не буду жить в ее доме и работать на ее поле.
Мы некоторое время говорили о Рики, потом о Летчерах. Она обняла меня за плечи, прижала к себе и заставила пообещать, да еще и не один раз, что я буду ей писать. Мне также пришлось пообещать хорошо учиться, слушаться родителей, посещать церковь и читать Писание, а также не сквернословить, чтобы не стать похожим на янки.
Когда она закончила вытягивать из меня все эти обещания, я был уже совершенно без сил. И мы пошли обратно к дому, обходя лужи.
Утро тянулось и тянулось. Орда Летчеров после завтрака разбрелась кто куда, но все тут же собрались, когда подошло время ленча. И стали наблюдать, как отец и мистер Летчер стараются обогнать друг друга, докрашивая фасад дома.
Мы кормили их на задней веранде. После того как они поели, Либби оттащила меня в сторонку и вручила письмо для Рики. Я умудрился перед этим стащить чистый белый конверт из запаса, хранившегося в уголке кухонного стола. Я адресовал его Рики — через пункт армейской полевой почты в Сан-Диего — и наклеил марку. На нее это произвело большое впечатление. Она аккуратно вложила свое письмо внутрь конверта, а потом дважды облизала полоску клея на клапане.
— Спасибо, Люк, — сказала она и поцеловала меня в лоб.
Я засунул конверт под рубашку, чтобы никто не увидел. Я уже решил, что расскажу об этом маме, но пока не нашел удобного случая.
Потом события стали развиваться быстрее. Мама и Бабка всю вторую половину дня стирали и гладили вещи, которые мы возьмем с собой. Отец и мистер Летчер красили, пока не опустели банки с краской. Мне хотелось, чтобы время текло помедленнее, но оно по неизвестной причине все ускоряло свой бег.
Мы пережили еще один ужин в молчании, все волновались по поводу предстоящей поездки на Север, но каждый по своим причинам. Мне было до того грустно, что я потерял аппетит.
— Теперь тебе на какое-то время придется забыть, что такое ужинать у нас дома, Люк, — заметил Паппи. Не знаю, зачем он это сказал — настроение нам он уж точно не поднял.
— Говорят, на Севере еда просто ужасная, — встряла Бабка, тоже стараясь как-то снять напряжение. Это тоже не помогло.
Сидеть на веранде было слишком холодно. Мы собрались в гостиной и попытались просто болтать, словно все у нас оставалось по-прежнему. Но болтать ни о чем не хотелось. Церковные дела давно наскучили. Бейсбольный сезон уже закончился. Никому не хотелось вспоминать о Рики. Даже погода больше не привлекала к себе ничьего внимания.
В итоге мы сдались и отправились спать. Мама подоткнула мне одеяло и поцеловала, пожелав спокойной ночи. Паппи тоже зашел сказать пару слов, чего прежде никогда не делал.
Когда я в конце концов остался один, я помолился. Потом уставился в темный потолок, стараясь убедить себя в том, что это последняя моя ночь на нашей ферме.
Глава 36
Отец был ранен в Италии в 1944 году. Его сначала лечили там же, потом на госпитальном судне переправили в Бостон, где он проходил реабилитацию. Когда он сошел с автобуса на остановке в Мемфисе, у него было два здоровенных брезентовых армейских мешка, набитых одеждой, и несколько сувениров. Два месяца спустя он женился на моей матери. А через десять месяцев после этого на сцене появился я.
Я никогда не видел эти его армейские мешки. Насколько я знаю, ими не пользовались со времен войны. Но когда я ранним утром на следующий день вошел в гостиную, они уже стояли там, наполовину заполненные нашей одеждой, а мама была занята подготовкой других необходимых вещей к упаковке. Диван был завален ее платьями, стегаными одеялами и рубашками, что она гладила вчера. Я спросил ее про эти армейские мешки, и она сказала, что они все эти последние восемь лет хранились в кладовке на чердаке сарая для инструментов.
— А теперь давай быстренько завтракай, — велела она, складывая полотенце.
Бабка ничего не пожалела для нашего прощального завтрака. Яичница, колбаса, ветчина, овсянка, жареная картошка, тушеные помидоры и горячие хлебцы.
— Вам предстоит долго ехать, — объяснила она.
— Сколько? — спросил я. Я сидел за столом и ждал свою первую чашку кофе. Мужчины куда-то вышли.
— Твой отец сказал, что восемнадцать часов. Бог знает, когда вам удастся снова нормально поесть. — Она аккуратно поставила передо мной кофе, потом поцеловала меня в макушку. По мнению Бабки, нормально поесть можно только дома, нормальную еду можно приготовить только у нее на кухне и из продуктов, что выращены прямо здесь, на ферме.
Мужчины уже поели. Бабка села рядом со мной со своей чашкой кофе и стала смотреть, как я вгрызаюсь в изобилие пиши, которым она завалила стол. Мы снова перечислили все обещания, что я ей дал, — писать письма, слушаться родителей, читать Библию, молиться, не сквернословить, чтобы не походить на янки. Воистину это был полный список заповедей. Я жевал и кивал в нужные моменты.
Она также объяснила мне, что маме понадобится помощь, когда у нее родится ребенок. Там, во Флинте, будут и другие люди из Арканзаса, добрые баптисты, на которых можно положиться, но мне придется здорово помогать ей со всеми повседневными домашними делами.
— Какими именно? — спросил я с битком набитым ртом. Я-то считал, что «повседневные дела» ограничиваются только работами на ферме. И думал, что теперь с ними покончено.
— Всякими домашними делами, — не стала она уточнять. Бабка никогда не жила в городе, ни единого дня. И понятия не имела, где мы будем жить, так же как и мы не знали. — Просто помогай ей во всем, когда появится ребенок.
— А если он будет орать, как летчеровский младенец? — спросил я.
— Не будет. Другие дети так никогда не орут.
Мимо прошла мама со стопкой одежды в руках. Очень быстро прошла. Она годами мечтала об этом дне. Паппи с Бабкой, а также, вероятно, и отец полагали, что это лишь временный отъезд. А для мамы это был поворотный пункт в жизни. Причем не только в ее жизни, но особенно в моей. Она еще в раннем детстве убедила меня в том, что я никогда не буду фермером, так что теперь, покидая ферму, мы обрывали все связи с прошлым.
В кухню ввалился Паппи, налил себе чашку кофе. Сел на свое место в конце стола, рядом с Бабкой, и стал смотреть, как я ем. Он никогда не умел толком даже поздороваться, что уж говорить о прощаниях. Чем меньше слов, тем лучше — так он считал.
Когда я набил утробу до того, что с трудом поворачивался, мы с Паппи вышли на переднюю веранду. Отец укладывал свои армейские мешки в пикап. На нем были выглаженные армейские рабочие штаны цвета хаки и накрахмаленная белая рубашка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107