Они думают, что мы, народ русский, вздрогнем, едва увидим их нахальные сытые, лоснящиеся морды? Ха, ха!
Пара человек из четвертой шеренги ударного отряда, не выдержав тяжелой психологической нагрузки, рвут в глубокий тыл, но санитары из заградительного отряда не дремлют. Вежливо возвращают ребят на место.
— Ха, ха! — повторяю я, дожидаясь, пока восстановится порядок. — Не дождутся! Уделаем их?
Слабый и совершенно невпечатляющий хор, преимущественно из сознательных санитаров, отвечает, что “уделаем”.
Мне этого мало.
— Я не вижу ваших глаз! Я не вижу ваших рук! Уделаем мы их или не уделаем?
Не знаю, может быть, людям, только вчера лечившимся от страшных психических заболеваний, передалась искра моя, а может, и крепчающий мо— роз тому причиной, но все они, и старый и молодой, и выздоравливающий и бесперспективный, вскидывают руки и орут на всю свалку гулким, пугающим ворон ревом:
— Уделаем, мать их!
— Веди нас, мужик!
— Хрен ли топчемся?
— Защитим матушку!
— Жрать когда, обед скоро?
Выдыхаю воздух морозный. И чувствую такую уверенность, которую не чувствовал с тех пор, когда в одиночку тарелку инопланетную замочил, в первый свой день службы в восьмом отделении милиции.
— Горжусь, — хлопает Машка по плечу. — Я всегда знала, что ты, Лесик, далеко пойдешь.
Далеко не далеко, но если суждено мне сегодня погибнуть, то умру я в твердой уверенности, что сделал все. И для себя, и для людей, которые за мной пошли. И даже для тех, кто еще не знает, какие трагические события разворачиваются на городской свалке. Миру — мир, войне — война.
Неожиданно зашумело в голове, закружилось. Поплыло все: и снег, и люди, и солнце над ними. Отделилась душа, стала легкой, словно перо птицы заморской, в чью честь фрукт назван. Полетела над миром, радостная и любопытная. Метнулась, жаждущая, к другим душам, в контакт вошла, непоседливая.
Первым на ее дороге генерал оказался.
“Я им покажу! Я им всем докажу! Раз, два три, выпад. Раз, два, три, поворот и по шее. Эскадрон! Шашки наголо! Старика нашли. Да я еще в гражданскую, помню, как воробьев в поле, басмачей по аулам гонял. Раз, два, три, туше! Раз, два, три… Раз, два, три. Мы красные кавалеристы, и про нас…”
Не в силах душа выносить песни бравой, бросается прочь, к тем, что поближе. Не задерживается у тех, у кого в голове пустота да обед один. Присаживается к Садовнику на плечо, прислушивается.
“…до пенсии всего ничего, а хренотень такая, что не дождешься. На юношу одна надежда. Пономарев — мальчишка правильный, дело знает. А что, если ошибаюсь? Что, если зря за него поручился? Уволят, как пить дать, уволят…”
Душа легкая, на месте не сидится, все-то ей узнать хочется, все мысли подслушать не терпится. А что, раз случай такой уникальный представился.
“…господи, за мной тарелка должна прилететь, а я тут со шторой на палке стою. Было ведь четко приказано: в дела аборигенов не соваться, рожей своей не светиться. Заморозят, вот истинный Млечный путь, заморозят…”
“…завалит дело, лейтенант, как пить дать завалит. Что творит? Что творит? Бандитизм надо в зародыше давить, а не с краскопультами на него переться. С меня ж первого стружку снимут. Не сейчас, так потом, на ковре у вышестоящего начальства. Почему, спросят, за молодыми сотрудниками не присматривал? Почему Уголовный кодекс в свободное от работы время с подрастающим командным составом не изучал?..”
“…вот здесь рюшечку пришью, а здесь дополнительные титановые листы подсуну. Под плечики. Липучки к черту, надо на заклепки переходить. И с зарплаты новые шнурки купить. Лесик какой-то не такой. Достался же напарничек, не дай бог кому. Всех под расстрельную статью подводит. А шнурки все равно куплю. Дать, что ли, по морде или сам очухается?..”
Испуганная душа прочь бросается. В небо, туда, где солнце. Маленькая, решает долететь до светила. Глупая. Натыкается на что-то, замирает, испуганная и пораженная.
“Сам пришел?”
“Кто ты?”
“Узнаешь, когда время придет”.
“Я не знаю тебя”.
“Рано тебе. Но раз приперся — ответить должен. Кто?”
Душа, через испуг, через оторопь, узнает собеседника. Дрожит, пугаясь знания своего.
“Безголовый?”
“Называй как хочешь. Но отвечай — кто?”
“Не понимаю тебя. Холод в тебе. И страх. Страшно мне”.
“Страх — пустое слово. Мне неизвестен смысл его. Но я пришел, чтобы получить ответ. Кто?”
“Я не знаю. Не знаю. Страшно. Отпусти. Умоляю”.
Душа камнем падает вниз. Врезается в мозги, туда, где оставленные без присмотра мысли перемешиваются, суетятся, лезут без разбора, считая себя самыми наиважнейшими. Создают боль, равной которой нет во всем мире.
И умирают.
— Лесик, нормально все? — Машка в глаза заглядывает, за рукав треплет.
Трясу головой — да, нормально. В норме я. Привидится же. Все из-за резкого перехода от лета к зиме. Или от усталости.
— Голова, что ли? У меня тоже трещит. Словно кто-то гвоздем ржавым ковыряется. Сейчас бы анальгину. Пачку бы сожрала. Ты это…. Народ волнуется, что стоим? Чего ждем? Охотники, того гляди, в атаку попрут.
— Сейчас.
Набираю полные пригоршни снега, перемешанного с подснежниками. Утыкаюсь в холодную, успокаивающую прохладу, пахнущую весной.
Держись, парень. Не время умом двигаться. От этого только Моноклю радость огромная. А мир без тебя поперхнется, подавится сволочами-Охотниками. Сдастся без боя и расколется осколками острыми.
Мысли успокаиваются, рассаживаются по местам, перешептываются без боли, без скрежета. Умных мыслей мало, а дурные еще не проснулись.
— Лесик, хватит моржевать, пора командовать. — У Машки нет никакого чувства сострадания. — Там намечается что-то.
Баобабова права. От широкой и плотной массы Охотников отделяется чудовищно здоровенный мужик. Выходит на ничейную полосу. Тащит за собой громаднейший топор, оставляя хорошо вспаханную борозду. Нечленораздельно кричит, что-то требуя.
— Чего это он?
— На поединок вызывает. — Откуда у меня такая уверенность? — Кто пойдет?
Долго выбирать нет времени. Да и незачем. От наших ударных шеренг к Охотнику бежит генерал. На ходу сбрасывает порванный в героическом порыве мундир, остается в одной тельняшке и, естественно, в штанах с лампасами. Положено генералам в штанах с лампасами бегать. В одной руке седого генерала шашка оголенная, в другой ведро, в котором краска красная плещется.
— Зря это он, — морщится Баобабова. — Лучше бы я пошла. Зарубят старика ни за что. А могилку кому копать? Опять нам?
— Не зарубят.
Господи, ну почему я так уверен?
— Ну-ну, — Машке надоедает морщиться. Отворачивается, чтобы не видеть, как генерала с первого захода жизни лишают.
Эй, вороны черные! Закройте клювы острые, не каркайте генералу под руку. Не хрусти, снег, не сбивай с шага боевого старика, который вперед всех за страну встал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Пара человек из четвертой шеренги ударного отряда, не выдержав тяжелой психологической нагрузки, рвут в глубокий тыл, но санитары из заградительного отряда не дремлют. Вежливо возвращают ребят на место.
— Ха, ха! — повторяю я, дожидаясь, пока восстановится порядок. — Не дождутся! Уделаем их?
Слабый и совершенно невпечатляющий хор, преимущественно из сознательных санитаров, отвечает, что “уделаем”.
Мне этого мало.
— Я не вижу ваших глаз! Я не вижу ваших рук! Уделаем мы их или не уделаем?
Не знаю, может быть, людям, только вчера лечившимся от страшных психических заболеваний, передалась искра моя, а может, и крепчающий мо— роз тому причиной, но все они, и старый и молодой, и выздоравливающий и бесперспективный, вскидывают руки и орут на всю свалку гулким, пугающим ворон ревом:
— Уделаем, мать их!
— Веди нас, мужик!
— Хрен ли топчемся?
— Защитим матушку!
— Жрать когда, обед скоро?
Выдыхаю воздух морозный. И чувствую такую уверенность, которую не чувствовал с тех пор, когда в одиночку тарелку инопланетную замочил, в первый свой день службы в восьмом отделении милиции.
— Горжусь, — хлопает Машка по плечу. — Я всегда знала, что ты, Лесик, далеко пойдешь.
Далеко не далеко, но если суждено мне сегодня погибнуть, то умру я в твердой уверенности, что сделал все. И для себя, и для людей, которые за мной пошли. И даже для тех, кто еще не знает, какие трагические события разворачиваются на городской свалке. Миру — мир, войне — война.
Неожиданно зашумело в голове, закружилось. Поплыло все: и снег, и люди, и солнце над ними. Отделилась душа, стала легкой, словно перо птицы заморской, в чью честь фрукт назван. Полетела над миром, радостная и любопытная. Метнулась, жаждущая, к другим душам, в контакт вошла, непоседливая.
Первым на ее дороге генерал оказался.
“Я им покажу! Я им всем докажу! Раз, два три, выпад. Раз, два, три, поворот и по шее. Эскадрон! Шашки наголо! Старика нашли. Да я еще в гражданскую, помню, как воробьев в поле, басмачей по аулам гонял. Раз, два, три, туше! Раз, два, три… Раз, два, три. Мы красные кавалеристы, и про нас…”
Не в силах душа выносить песни бравой, бросается прочь, к тем, что поближе. Не задерживается у тех, у кого в голове пустота да обед один. Присаживается к Садовнику на плечо, прислушивается.
“…до пенсии всего ничего, а хренотень такая, что не дождешься. На юношу одна надежда. Пономарев — мальчишка правильный, дело знает. А что, если ошибаюсь? Что, если зря за него поручился? Уволят, как пить дать, уволят…”
Душа легкая, на месте не сидится, все-то ей узнать хочется, все мысли подслушать не терпится. А что, раз случай такой уникальный представился.
“…господи, за мной тарелка должна прилететь, а я тут со шторой на палке стою. Было ведь четко приказано: в дела аборигенов не соваться, рожей своей не светиться. Заморозят, вот истинный Млечный путь, заморозят…”
“…завалит дело, лейтенант, как пить дать завалит. Что творит? Что творит? Бандитизм надо в зародыше давить, а не с краскопультами на него переться. С меня ж первого стружку снимут. Не сейчас, так потом, на ковре у вышестоящего начальства. Почему, спросят, за молодыми сотрудниками не присматривал? Почему Уголовный кодекс в свободное от работы время с подрастающим командным составом не изучал?..”
“…вот здесь рюшечку пришью, а здесь дополнительные титановые листы подсуну. Под плечики. Липучки к черту, надо на заклепки переходить. И с зарплаты новые шнурки купить. Лесик какой-то не такой. Достался же напарничек, не дай бог кому. Всех под расстрельную статью подводит. А шнурки все равно куплю. Дать, что ли, по морде или сам очухается?..”
Испуганная душа прочь бросается. В небо, туда, где солнце. Маленькая, решает долететь до светила. Глупая. Натыкается на что-то, замирает, испуганная и пораженная.
“Сам пришел?”
“Кто ты?”
“Узнаешь, когда время придет”.
“Я не знаю тебя”.
“Рано тебе. Но раз приперся — ответить должен. Кто?”
Душа, через испуг, через оторопь, узнает собеседника. Дрожит, пугаясь знания своего.
“Безголовый?”
“Называй как хочешь. Но отвечай — кто?”
“Не понимаю тебя. Холод в тебе. И страх. Страшно мне”.
“Страх — пустое слово. Мне неизвестен смысл его. Но я пришел, чтобы получить ответ. Кто?”
“Я не знаю. Не знаю. Страшно. Отпусти. Умоляю”.
Душа камнем падает вниз. Врезается в мозги, туда, где оставленные без присмотра мысли перемешиваются, суетятся, лезут без разбора, считая себя самыми наиважнейшими. Создают боль, равной которой нет во всем мире.
И умирают.
— Лесик, нормально все? — Машка в глаза заглядывает, за рукав треплет.
Трясу головой — да, нормально. В норме я. Привидится же. Все из-за резкого перехода от лета к зиме. Или от усталости.
— Голова, что ли? У меня тоже трещит. Словно кто-то гвоздем ржавым ковыряется. Сейчас бы анальгину. Пачку бы сожрала. Ты это…. Народ волнуется, что стоим? Чего ждем? Охотники, того гляди, в атаку попрут.
— Сейчас.
Набираю полные пригоршни снега, перемешанного с подснежниками. Утыкаюсь в холодную, успокаивающую прохладу, пахнущую весной.
Держись, парень. Не время умом двигаться. От этого только Моноклю радость огромная. А мир без тебя поперхнется, подавится сволочами-Охотниками. Сдастся без боя и расколется осколками острыми.
Мысли успокаиваются, рассаживаются по местам, перешептываются без боли, без скрежета. Умных мыслей мало, а дурные еще не проснулись.
— Лесик, хватит моржевать, пора командовать. — У Машки нет никакого чувства сострадания. — Там намечается что-то.
Баобабова права. От широкой и плотной массы Охотников отделяется чудовищно здоровенный мужик. Выходит на ничейную полосу. Тащит за собой громаднейший топор, оставляя хорошо вспаханную борозду. Нечленораздельно кричит, что-то требуя.
— Чего это он?
— На поединок вызывает. — Откуда у меня такая уверенность? — Кто пойдет?
Долго выбирать нет времени. Да и незачем. От наших ударных шеренг к Охотнику бежит генерал. На ходу сбрасывает порванный в героическом порыве мундир, остается в одной тельняшке и, естественно, в штанах с лампасами. Положено генералам в штанах с лампасами бегать. В одной руке седого генерала шашка оголенная, в другой ведро, в котором краска красная плещется.
— Зря это он, — морщится Баобабова. — Лучше бы я пошла. Зарубят старика ни за что. А могилку кому копать? Опять нам?
— Не зарубят.
Господи, ну почему я так уверен?
— Ну-ну, — Машке надоедает морщиться. Отворачивается, чтобы не видеть, как генерала с первого захода жизни лишают.
Эй, вороны черные! Закройте клювы острые, не каркайте генералу под руку. Не хрусти, снег, не сбивай с шага боевого старика, который вперед всех за страну встал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108