Но сознание трезво оценивает обстановку, как теоретически безопасную. Трупы не бандиты с большой дороги, с кулаками не набросятся.
Машка знаками показывает, что она намерена скрытно ворваться в салон, чтобы произвести разведку боем. В целях обеспечения надлежащего прикрытия тянусь к пистолету, но Баобабова больно шлепает меня по руке. Мое дело расследовать, ее — прикрывать. То есть обеспечивать безопасность старшего лейтенанта Алексея Пономарева.
Наблюдать за тем, как работает Баобабова, одно удовольствие. Гибкое тело, не слишком закрытое от любопытных взглядов новеньким, без пулевых дыр, бронежилетом, стремительно врывается в проход между креслами, перекатывается несколько раз через голову. Стоя на одном колене, прапорщик обводит пистолетами салон, словно спрашивая, кто хочет получить пулю-дуру? На лице желание поскорее разрядить обоймы. Но мертвые на то и мертвые, чтобы ни во что не ввязываться. Сидят, родимые, и на Машку ноль внимания.
— Чисто! — Баобабовой на месте не стоится. Рвется дальше по проходу. Резко крутится, пытаясь охватить взглядом в полном смысле мертвое пространство.
Неторопливо бреду следом. Как нас учили. Осматриваю место трагедии. Сюда бы группу следственную, да не одну. А вдвоем здесь работы на год. Ничего, приземлимся, разберемся. А сейчас лучше никого не трогать. Только визуальный осмотр.
Поражает странная чистота и порядок. Не видно ни фантиков, ни брошенных газет. Словно взвод уборщиц прошелся с пылесосами, позабыв убрать в черные мешки самое главное.
Откуда взялись эти трупы? Почему без голов? Почему нет признаков сильного разложения? Что произошло здесь? Авария? Какая? И что это за авария, от которой пассажиры теряют головы? Удивляет и то, что все сидят, как на концерте в опере. Если что-то произошло ужасное — почему никто не вскочил, не взял соседа за руку, не кинулся на шею товарищу?
Как много вопросов. И совершенно нет ответов.
Задерживаюсь у туалетной комнаты. Если уж проверять, то проверять все. Естественно, внутри никого и ничего необычного. Хотя… Что это? Кусок стружки? Или след, оставленный некой таинственной силой? А может, остатки разыгравшейся здесь трагедии?
Из-за отсутствия подходящих мешков для сбора улик бросаю подобранный кусочек дерева в карман. Карман — не Сбербанк, надежность стопроцентная. Вернемся на землю, отдам в лабораторию. Там определят, для какой такой нужды разбросаны в туалетной комнате стружки?
— Лешка, иди сюда.
Баобабова стоит у дверей, ведущих в кабину. Внутрь не заходит. Нет, не боится. Не построено еще такой кабины, в которую Машка побоится зайти. Просто не хочет. Вот и все объяснение.
Заглядываю внутрь. На первый взгляд старшего лейтенанта секретного отдела “Подозрительной информации”, ни разу не бывавшего в кабине самолета, все как положено. Многочисленные лампочки, штурвал слева, штурвал справа. Рычаги ненужные, переключателей много. И все таит в себе необъяснимое чувство опасности.
— Разберись здесь. — Интересно, кто сказал Баобабовой, что она имеет право командовать старшим группой? Лично я ей такого права не давал. — Пробегусь по самолету. Посмотрю, может, и найду кого. Ты только, Лесик, зря ничего не трогай. И на всякий случай дверь за мной закрой.
Баобабова бесшумно исчезает, а я даже не успеваю остановить ее. Находиться одному в сердце самолета где-то даже непривычно, если не сказать, боязно. Это на земле, в любой боевой обстановке, старшие лейтенанты всегда герои. А когда вокруг техника, да еще незнакомая, а за спиной полный самолет безголовых трупов — лучше быть рядом с напарником.
Надежнейший способ перестать дрожать — выполнить указания Машки. Даром что прапорщик, а свое дело знает. Страх имеет свойство проникать к человеку через открытые двери, окна и преимущественно в темноте. С освещением у нас полный порядок. С окнами тоже без проблем. Какой дурак форточки в кабине самолета открытыми оставил?
Выглядываю в форточку и вздрагиваю. Черный силуэт всадника, у которого также отсутствует голова, проносится мимо и исчезает где-то в районе крыльев.
Да, крещусь. Да, три раза. И вспоминаю, кого положено. Что я, не человек?
Помня наставления Машки и все еще переживая странное видение, бросаюсь к дверям.
На глаза попадается хороший березовый дрючок. Им и подпираю белые, оклеенные пластиком двери. Дрючок откуда? Это вопрос не к отделу “Пи”. Я так думаю, что на каждом нормальном самолете отечественного производства должен быть дрючок, а если по-нашему, по-народному, полено. Зачем, зачем? Под колесо подложить, печку истопить. В баньке после экстренной посадки попариться. Если бы я, старший лейтенант Пономарев, знал ответы на все подозрительные вопросы, то сейчас бы зарабатывал деньги на каком-нибудь телевизионном шоу, а не пялился бы на улицу, точнее в небо, выискивая небесных безголовых скакунов.
Машка что-то долго. Конечно, самолет большой, инспекцию везде следует провести. Все понимаю, но за напарницу волнуюсь. Чай, не чужая, своя, из отдела “Пи”. Она всегда мне помогает. Например, бронежилет не пожалела, старый еще, когда меня из рук похитителей вызволяла. Двадцать четыре пули на грудь приняла, но вытащила из ожидающегося ада.
Похищение? В газетах же было! Банда зацикленных маньяков, которые не желали рассекречивания засекреченных документов по летающим тарелкам, похитила меня с целью выкупа. Сколько просили, не знаю. Мне с того ничего не обещали. Но Баоба-бова за сутки нашла подвал, в котором я с похитителями чай с печенюхами пил, и вызволила. Да, крови много было. Машка же мгновенно заводится, когда меня похищают. “Мать за свое дитя горло кому угодно перегрызет, а я за тебя, — говорит, — мир переверну”. Вот так она меня уважает. Вот такой она у меня прапорщик.
Вспоминаю, зачем я спустился по трубе в самолет. И про единственный в жизни счастливый случай вспоминаю. С мыслями приходит желание поработать на благо отдела “Пи”.
Пинцета, так же как лупы, при себе нет. Все в косметичке у напарницы, а она где-то в багажном отделении свидетелей ищет. Поэтому опускаюсь на колени и тщательно — сантиметр за сантиметром — изучаю помещение. Из всех предметов знакомым кажется только кресло. Присаживаюсь в него, как в наиболее безопасное место.
А ничего, удобно. Жестковато немного, но удобно. И даже где-то красиво.
Решаюсь и, пересиливая робость, поворачиваюсь к боковому иллюминатору. Летающего всадника нет. Зато есть перехватчик воздушных сил страны. Даже летчик виден в раскрашенном тузами шлеме. У самого перехватчика под крыльями много чего разного болтается. Аж крылья прогибаются. Сам водитель перехватчика замечает меня и, желая приободрить, поднимает оба кулака и изображает стреляющий пулемет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Машка знаками показывает, что она намерена скрытно ворваться в салон, чтобы произвести разведку боем. В целях обеспечения надлежащего прикрытия тянусь к пистолету, но Баобабова больно шлепает меня по руке. Мое дело расследовать, ее — прикрывать. То есть обеспечивать безопасность старшего лейтенанта Алексея Пономарева.
Наблюдать за тем, как работает Баобабова, одно удовольствие. Гибкое тело, не слишком закрытое от любопытных взглядов новеньким, без пулевых дыр, бронежилетом, стремительно врывается в проход между креслами, перекатывается несколько раз через голову. Стоя на одном колене, прапорщик обводит пистолетами салон, словно спрашивая, кто хочет получить пулю-дуру? На лице желание поскорее разрядить обоймы. Но мертвые на то и мертвые, чтобы ни во что не ввязываться. Сидят, родимые, и на Машку ноль внимания.
— Чисто! — Баобабовой на месте не стоится. Рвется дальше по проходу. Резко крутится, пытаясь охватить взглядом в полном смысле мертвое пространство.
Неторопливо бреду следом. Как нас учили. Осматриваю место трагедии. Сюда бы группу следственную, да не одну. А вдвоем здесь работы на год. Ничего, приземлимся, разберемся. А сейчас лучше никого не трогать. Только визуальный осмотр.
Поражает странная чистота и порядок. Не видно ни фантиков, ни брошенных газет. Словно взвод уборщиц прошелся с пылесосами, позабыв убрать в черные мешки самое главное.
Откуда взялись эти трупы? Почему без голов? Почему нет признаков сильного разложения? Что произошло здесь? Авария? Какая? И что это за авария, от которой пассажиры теряют головы? Удивляет и то, что все сидят, как на концерте в опере. Если что-то произошло ужасное — почему никто не вскочил, не взял соседа за руку, не кинулся на шею товарищу?
Как много вопросов. И совершенно нет ответов.
Задерживаюсь у туалетной комнаты. Если уж проверять, то проверять все. Естественно, внутри никого и ничего необычного. Хотя… Что это? Кусок стружки? Или след, оставленный некой таинственной силой? А может, остатки разыгравшейся здесь трагедии?
Из-за отсутствия подходящих мешков для сбора улик бросаю подобранный кусочек дерева в карман. Карман — не Сбербанк, надежность стопроцентная. Вернемся на землю, отдам в лабораторию. Там определят, для какой такой нужды разбросаны в туалетной комнате стружки?
— Лешка, иди сюда.
Баобабова стоит у дверей, ведущих в кабину. Внутрь не заходит. Нет, не боится. Не построено еще такой кабины, в которую Машка побоится зайти. Просто не хочет. Вот и все объяснение.
Заглядываю внутрь. На первый взгляд старшего лейтенанта секретного отдела “Подозрительной информации”, ни разу не бывавшего в кабине самолета, все как положено. Многочисленные лампочки, штурвал слева, штурвал справа. Рычаги ненужные, переключателей много. И все таит в себе необъяснимое чувство опасности.
— Разберись здесь. — Интересно, кто сказал Баобабовой, что она имеет право командовать старшим группой? Лично я ей такого права не давал. — Пробегусь по самолету. Посмотрю, может, и найду кого. Ты только, Лесик, зря ничего не трогай. И на всякий случай дверь за мной закрой.
Баобабова бесшумно исчезает, а я даже не успеваю остановить ее. Находиться одному в сердце самолета где-то даже непривычно, если не сказать, боязно. Это на земле, в любой боевой обстановке, старшие лейтенанты всегда герои. А когда вокруг техника, да еще незнакомая, а за спиной полный самолет безголовых трупов — лучше быть рядом с напарником.
Надежнейший способ перестать дрожать — выполнить указания Машки. Даром что прапорщик, а свое дело знает. Страх имеет свойство проникать к человеку через открытые двери, окна и преимущественно в темноте. С освещением у нас полный порядок. С окнами тоже без проблем. Какой дурак форточки в кабине самолета открытыми оставил?
Выглядываю в форточку и вздрагиваю. Черный силуэт всадника, у которого также отсутствует голова, проносится мимо и исчезает где-то в районе крыльев.
Да, крещусь. Да, три раза. И вспоминаю, кого положено. Что я, не человек?
Помня наставления Машки и все еще переживая странное видение, бросаюсь к дверям.
На глаза попадается хороший березовый дрючок. Им и подпираю белые, оклеенные пластиком двери. Дрючок откуда? Это вопрос не к отделу “Пи”. Я так думаю, что на каждом нормальном самолете отечественного производства должен быть дрючок, а если по-нашему, по-народному, полено. Зачем, зачем? Под колесо подложить, печку истопить. В баньке после экстренной посадки попариться. Если бы я, старший лейтенант Пономарев, знал ответы на все подозрительные вопросы, то сейчас бы зарабатывал деньги на каком-нибудь телевизионном шоу, а не пялился бы на улицу, точнее в небо, выискивая небесных безголовых скакунов.
Машка что-то долго. Конечно, самолет большой, инспекцию везде следует провести. Все понимаю, но за напарницу волнуюсь. Чай, не чужая, своя, из отдела “Пи”. Она всегда мне помогает. Например, бронежилет не пожалела, старый еще, когда меня из рук похитителей вызволяла. Двадцать четыре пули на грудь приняла, но вытащила из ожидающегося ада.
Похищение? В газетах же было! Банда зацикленных маньяков, которые не желали рассекречивания засекреченных документов по летающим тарелкам, похитила меня с целью выкупа. Сколько просили, не знаю. Мне с того ничего не обещали. Но Баоба-бова за сутки нашла подвал, в котором я с похитителями чай с печенюхами пил, и вызволила. Да, крови много было. Машка же мгновенно заводится, когда меня похищают. “Мать за свое дитя горло кому угодно перегрызет, а я за тебя, — говорит, — мир переверну”. Вот так она меня уважает. Вот такой она у меня прапорщик.
Вспоминаю, зачем я спустился по трубе в самолет. И про единственный в жизни счастливый случай вспоминаю. С мыслями приходит желание поработать на благо отдела “Пи”.
Пинцета, так же как лупы, при себе нет. Все в косметичке у напарницы, а она где-то в багажном отделении свидетелей ищет. Поэтому опускаюсь на колени и тщательно — сантиметр за сантиметром — изучаю помещение. Из всех предметов знакомым кажется только кресло. Присаживаюсь в него, как в наиболее безопасное место.
А ничего, удобно. Жестковато немного, но удобно. И даже где-то красиво.
Решаюсь и, пересиливая робость, поворачиваюсь к боковому иллюминатору. Летающего всадника нет. Зато есть перехватчик воздушных сил страны. Даже летчик виден в раскрашенном тузами шлеме. У самого перехватчика под крыльями много чего разного болтается. Аж крылья прогибаются. Сам водитель перехватчика замечает меня и, желая приободрить, поднимает оба кулака и изображает стреляющий пулемет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108