Гостям понравилось убивать людей, и они отказываются от обратного билета.
Монокль в сердцах стучит ладошкой об стол. Вроде нервничает. Отчего?
— Надо что-то делать! Надо что-то делать! С каждым днем их все больше и больше. И их поведение становится антисоциальным. А ведь я тебя предупреждал, игрушки до добра не доведут. — Папа обвиняет сына. Вот он, извечный конфликт отцов и детей.
— Но, папа…
“Папа, папа, что я буду делать? Папа, папа, как я буду жить?”
Машка толкается лбом, чтобы не отвлекался. Звонит телефон. Монокль поднимает и кладет обратно трубку. У него внутрисемейные разборки.
— Нас никто не хочет слушать, никто не хочет верить. Считают меня сумасшедшим. Никто не понимает, что весь мир приговорен. Сынок… Неужели мы не можем перекрыть канал?
Черт! Монокль беспокоится о перекрытии канала? Что это может значить? Товарищ с нами? Или беспокоится за своих?
— Я не знаю, папа. А как же твои отряды?
О чем это пацан? О каких таких отрядах? Не о тех ли, что на стадионе маршируют? Что-то я совсем запутался. Давай, пацан, лучше о дыре поговори. Где он, ваш чертов канал? В какой палате?
Монокль валится на стул, обреченно закрывается от окружающего мира руками:
— У нас нет оружия. — Ну ни хрена себе заявление! — У нас ничего нет. Мои люди слабы и неподготовлены.
— Значит, мы проиграем? — Пацан силком пытается оторвать папины руки, но у него ничего не получается.
У папы-главврача другое мнение:
— Есть надежда. Очень слабая, но все-таки надежда. — Привлекает сына поближе. Говорит тихо, но нам с Машкой слышно хорошо. — К нам в клинику поступила новенькая. Очень перспективная больная. Психованная сильно, болезнь запущена
неимоверно, серьезный клинический случай, но я ее быстро в чувство приведу. Идеальный солдат. Если она встанет на нашу сторону, появится маленькая, но надежда. Только есть одно “но”. Рядом с ней постоянно крутится некий мерзкий тип. Говорит, будто он личный санитар, но я печенкой чувствую, что темнит. Не внушает он никакого доверия. Сует свой нос везде, лезет куда не просят.
Такие слова мне обидны, но я терпеливо слушаю дальше, проникаясь к Моноклю все большим доверием.
— Нам необходимо как можно скорее избавиться от него.
Хотя что в нем такого доверительного? Пацан достает из кармана перочинный ножик.
— Ну что ты, сынок. Это крайние меры. Мы не они, на такое не пойдем. Поместим его на пару дней в карцер, к особо неврастеническим. Кем бы он ни был, нам такие санитары не нужны. Посмотри, ну что за противная харя.
Монокль раскрывает какую-то папку, и нам с Баобабовой сверху хорошо видны фотографии: я в белом халате и Машка со звериным оскалом.
— Типичный олигофрен, — тычет Монокль пальцем именно в мою фотографию, называя меня совершенно непонятным, но наверняка сильно обидным именем.
Пацан подтягивает к себе фотографии и удивленно распахивает глазки:
— Папа! Папа! Это же тот самый дядя старший лейтенант с аэродрома! И тетя та же! Вот те крест, папа.
Гениев перевидал я немало в жизни. Угробов, например, Баобабова та же, но чтобы верующие гении встречались, такое впервые.
— Это они! Они! Самолетик мой сломали! Старший лейтенант Пономарев и прапорщик Мария Баобабова из очень секретного отдела “Подозрительная информация”.
Папаша хватает пацаненка за грудки и с нездоровым пристрастием начинает выспрашивать, а не ошибся ли тот, признав идиотов за сотрудников милиции. Пацаненок стоит на своем, только ножками в воздухе сучит. Полученным образованием клянется.
Мне до того смешно, что я проявляю желание чихнуть. Пыли-то кругом в вентиляции — хоть вешайся. Да и Машка постоянно курит. Ей так, видите ли, лучше информацию переваривать.
Напарница, в целях недопущения нездорового чиха, пытается пережать мне сначала нос, а потом и горло.
— Мы должны немедленно поговорить с ними, — доносится из кабинета голос Монокля, оказавшегося на поверку не главарем банды, а запутавшимся главным врачом.
— В камеру! В камеру! — кричит пацан, первым бросаясь к выходу. Монокль, понятное дело, за ним.
Баобабова тихо ругается, оставляет в покое мое горло и пятится задом. Мой освобожденный нос наконец позволяет чихнуть, и я испытываю такое же наслаждение, как Машка, когда пристреливает очередного бандита.
— Нельзя допустить, чтобы они узнали о подземном ходе, — шипит Машка, проворно скользя на локтях по коробу.
Правильно шипит. У настоящего следователя всегда должны оставаться козыри в столе.
Угнаться за Машкой не получается. Я не проходил усиленной подготовки. Отстаю безбожно. Долго плутаю. Сначала по вентиляции. Потом по подземному лабиринту. Даже выползаю по какому-то ответвлению к набережной, где у плещущейся о гранитные ступени воды замечаю рыбачащего Безголового. Меня тот не замечает и не успевает задать свой дурацкий вопрос. Возвращаюсь. Бросать Машку в такую ответственную минуту считаю недопустимым. Додумываюсь ориентироваться по огонькам. Не зря же напарница иллюминацию навешала. Минут через двадцать нахожу знакомое сужение и выползаю в камеру.
Баобабова у металлической двери. Пытается сдержать натиск превосходящих сил. Меня, стало быть, дожидается. С той стороны слышны нечленораздельные крики Монокля и слабые писки его сынка, требующие немедленной аудиенции по очень важному делу.
— Ну, слава богу. Явился, не запылился. А подольше ползать не мог? — Баобабова страсть как любит нравоучения читать.
Прикрываю лаз плакатом, хватаю Уголовный кодекс, валюсь на раскладушку. Баобабова, отпуская дверь, с разбегу бросается ко мне.
Когда Монокль и пацан вваливаются в палату, их глазам предстает идиллическая картина. Два тела — пациентка Баобабова и ее личный санитар — мирно соседствуют на раскладушке. Санитар Пономарев читает вслух особо красочные главы из настольной книжки каждого прапорщика милиции.
— …Сел Иванушка-дурачок на Конька своего Горбунка и загремел по статье за кражу частного имущества. Вам что, товарищ главный врач?
Монокль с подозрением смотрит на нас, косится на дверь.
— Почему не открывали?
— А мы не слышали, — томно потягивается Баобабова, хотя расти ей дальше даже в управлении не советовали. И так армейские ботинки с раскладушки свешиваются.
— Зачитались, — поддакиваю. — Очень занимательная книжка. Особенно заключительная часть. Хотите, почитаю и вам? Или лучше дверь смажьте, а то скрипит сильно.
Монокль бурчит что-то про нехватку машинного масла. А я что говорил? У нас в стране всегда так. В больницах не хватает машинного масла, а на заводах лекарств. А в милиции — ни того ни другого. А Нечем пистолеты чистить и головы лечить от прострелов.
— У меня к вам серьезный разговор, — заявляет Монокль, выпроваживая любопытных охранников и приказывая им вернуться на баррикаду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Монокль в сердцах стучит ладошкой об стол. Вроде нервничает. Отчего?
— Надо что-то делать! Надо что-то делать! С каждым днем их все больше и больше. И их поведение становится антисоциальным. А ведь я тебя предупреждал, игрушки до добра не доведут. — Папа обвиняет сына. Вот он, извечный конфликт отцов и детей.
— Но, папа…
“Папа, папа, что я буду делать? Папа, папа, как я буду жить?”
Машка толкается лбом, чтобы не отвлекался. Звонит телефон. Монокль поднимает и кладет обратно трубку. У него внутрисемейные разборки.
— Нас никто не хочет слушать, никто не хочет верить. Считают меня сумасшедшим. Никто не понимает, что весь мир приговорен. Сынок… Неужели мы не можем перекрыть канал?
Черт! Монокль беспокоится о перекрытии канала? Что это может значить? Товарищ с нами? Или беспокоится за своих?
— Я не знаю, папа. А как же твои отряды?
О чем это пацан? О каких таких отрядах? Не о тех ли, что на стадионе маршируют? Что-то я совсем запутался. Давай, пацан, лучше о дыре поговори. Где он, ваш чертов канал? В какой палате?
Монокль валится на стул, обреченно закрывается от окружающего мира руками:
— У нас нет оружия. — Ну ни хрена себе заявление! — У нас ничего нет. Мои люди слабы и неподготовлены.
— Значит, мы проиграем? — Пацан силком пытается оторвать папины руки, но у него ничего не получается.
У папы-главврача другое мнение:
— Есть надежда. Очень слабая, но все-таки надежда. — Привлекает сына поближе. Говорит тихо, но нам с Машкой слышно хорошо. — К нам в клинику поступила новенькая. Очень перспективная больная. Психованная сильно, болезнь запущена
неимоверно, серьезный клинический случай, но я ее быстро в чувство приведу. Идеальный солдат. Если она встанет на нашу сторону, появится маленькая, но надежда. Только есть одно “но”. Рядом с ней постоянно крутится некий мерзкий тип. Говорит, будто он личный санитар, но я печенкой чувствую, что темнит. Не внушает он никакого доверия. Сует свой нос везде, лезет куда не просят.
Такие слова мне обидны, но я терпеливо слушаю дальше, проникаясь к Моноклю все большим доверием.
— Нам необходимо как можно скорее избавиться от него.
Хотя что в нем такого доверительного? Пацан достает из кармана перочинный ножик.
— Ну что ты, сынок. Это крайние меры. Мы не они, на такое не пойдем. Поместим его на пару дней в карцер, к особо неврастеническим. Кем бы он ни был, нам такие санитары не нужны. Посмотри, ну что за противная харя.
Монокль раскрывает какую-то папку, и нам с Баобабовой сверху хорошо видны фотографии: я в белом халате и Машка со звериным оскалом.
— Типичный олигофрен, — тычет Монокль пальцем именно в мою фотографию, называя меня совершенно непонятным, но наверняка сильно обидным именем.
Пацан подтягивает к себе фотографии и удивленно распахивает глазки:
— Папа! Папа! Это же тот самый дядя старший лейтенант с аэродрома! И тетя та же! Вот те крест, папа.
Гениев перевидал я немало в жизни. Угробов, например, Баобабова та же, но чтобы верующие гении встречались, такое впервые.
— Это они! Они! Самолетик мой сломали! Старший лейтенант Пономарев и прапорщик Мария Баобабова из очень секретного отдела “Подозрительная информация”.
Папаша хватает пацаненка за грудки и с нездоровым пристрастием начинает выспрашивать, а не ошибся ли тот, признав идиотов за сотрудников милиции. Пацаненок стоит на своем, только ножками в воздухе сучит. Полученным образованием клянется.
Мне до того смешно, что я проявляю желание чихнуть. Пыли-то кругом в вентиляции — хоть вешайся. Да и Машка постоянно курит. Ей так, видите ли, лучше информацию переваривать.
Напарница, в целях недопущения нездорового чиха, пытается пережать мне сначала нос, а потом и горло.
— Мы должны немедленно поговорить с ними, — доносится из кабинета голос Монокля, оказавшегося на поверку не главарем банды, а запутавшимся главным врачом.
— В камеру! В камеру! — кричит пацан, первым бросаясь к выходу. Монокль, понятное дело, за ним.
Баобабова тихо ругается, оставляет в покое мое горло и пятится задом. Мой освобожденный нос наконец позволяет чихнуть, и я испытываю такое же наслаждение, как Машка, когда пристреливает очередного бандита.
— Нельзя допустить, чтобы они узнали о подземном ходе, — шипит Машка, проворно скользя на локтях по коробу.
Правильно шипит. У настоящего следователя всегда должны оставаться козыри в столе.
Угнаться за Машкой не получается. Я не проходил усиленной подготовки. Отстаю безбожно. Долго плутаю. Сначала по вентиляции. Потом по подземному лабиринту. Даже выползаю по какому-то ответвлению к набережной, где у плещущейся о гранитные ступени воды замечаю рыбачащего Безголового. Меня тот не замечает и не успевает задать свой дурацкий вопрос. Возвращаюсь. Бросать Машку в такую ответственную минуту считаю недопустимым. Додумываюсь ориентироваться по огонькам. Не зря же напарница иллюминацию навешала. Минут через двадцать нахожу знакомое сужение и выползаю в камеру.
Баобабова у металлической двери. Пытается сдержать натиск превосходящих сил. Меня, стало быть, дожидается. С той стороны слышны нечленораздельные крики Монокля и слабые писки его сынка, требующие немедленной аудиенции по очень важному делу.
— Ну, слава богу. Явился, не запылился. А подольше ползать не мог? — Баобабова страсть как любит нравоучения читать.
Прикрываю лаз плакатом, хватаю Уголовный кодекс, валюсь на раскладушку. Баобабова, отпуская дверь, с разбегу бросается ко мне.
Когда Монокль и пацан вваливаются в палату, их глазам предстает идиллическая картина. Два тела — пациентка Баобабова и ее личный санитар — мирно соседствуют на раскладушке. Санитар Пономарев читает вслух особо красочные главы из настольной книжки каждого прапорщика милиции.
— …Сел Иванушка-дурачок на Конька своего Горбунка и загремел по статье за кражу частного имущества. Вам что, товарищ главный врач?
Монокль с подозрением смотрит на нас, косится на дверь.
— Почему не открывали?
— А мы не слышали, — томно потягивается Баобабова, хотя расти ей дальше даже в управлении не советовали. И так армейские ботинки с раскладушки свешиваются.
— Зачитались, — поддакиваю. — Очень занимательная книжка. Особенно заключительная часть. Хотите, почитаю и вам? Или лучше дверь смажьте, а то скрипит сильно.
Монокль бурчит что-то про нехватку машинного масла. А я что говорил? У нас в стране всегда так. В больницах не хватает машинного масла, а на заводах лекарств. А в милиции — ни того ни другого. А Нечем пистолеты чистить и головы лечить от прострелов.
— У меня к вам серьезный разговор, — заявляет Монокль, выпроваживая любопытных охранников и приказывая им вернуться на баррикаду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108