Кроме нее, никто со мной так не говорил и не мог заставить меня отвечать.
— Была бы здесь Урсула — запинаясь, пробормотал я и встал.— Раз она в Берлине, поеду туда.
Но Корди, крепко держа меня за руку, опять усадила на скамейку и с нажимом проговорила:
— Погоди, ты сам должен наконец выбрать свой путь, не надо больше идти на поводу у других.— Она крепко обняла меня, прижала к себе и, смеясь, прошептала: —
Ты перерос меня на голову, раньше я все торопила время, хотела, чтоб ты стал взрослым... а теперь бог знает что у тебя в голове.
Сначала светило солнце, потом нахмурилось, заморосил дождь, погода как раз для похорон. Пришла Инга со своим Йохеном и букетом белых орхидей. Дядя Хер-берт на своем трехколесном авто доставил на кладбище мать и тетю Хелли. Тетя Лотта незадолго до этого умерла, дядя Георг и дядя Руди тоже, так что часовня, где среди цветов и зелени лежал отец, была почти пуста. Луковка под вуалью, с уложенными в пучок волосами, была на себя не похожа; она громко и часто всхлипывала, а вскоре исчезла. Под конец я стоял возле отца один. Руки его были сложены на груди, он словно бы вертел пальцами, как раньше, в долгие зимние вечера, когда сидел у окна и глядел на уличный фонарь. Волосы впереди стояли торчком и даже немного свесились на лоб, седые и как бы припыленные, но, как всегда, тщательно расчесанные на пробор. Лицо у него было теперь усталое и дряблое, на губах страдальческая улыбка, отчетливо видны на лбу морщины, точно он вновь просил покоя, мира и понимания, которых ему так не хватало.
— Пойдем.— Брат взял меня за руку, и мы ушли оттуда еще прежде, чем гроб заколотили и под проливным дождем опустили в могилу. А мне все слышался смех отца, его голос из далекого прошлого: «Я хотел бы дожить до ста лет и еще целую вечность ездить на трамвае».
Какая уж тут вечность, до ста лет и то было еще ох как далеко. Отец не дожил и до семидесяти. У меня уже дети и даже внук, так быстро мчится время. В ту ночь под дождем я встретил и брата, но он со мной не поехал. «Служба, времени нет!» — крикнул он. А может, мне просто все почудилось. Несомненно было одно: отец больше не отвечал, взял обратно мой билет и порвал его за ненадобностью.
— И тем не менее все было не зря,— сказал я ему, когда обрывки билета полетели по ветру.
Двери стояли настежь, по трамваю гулял ветер, и дождь брызгал нам в лицо. Но отцу это и теперь не мешало, он никогда не боялся плохой погоды. Просто он исчез со своего места рядом со мной, как когда-то исчез из жизни. Мысленно я еще и еще раз возвращал его — будто нужно всего-навсего взять тележку или сесть на трамвай, чтобы вернуть назад кровати, шкафы или человека. Он сложил руки на груди и вертел большими пальцами, время больше не имело для него значения, он уже толком не понимал ни меня, ни моих книг, ничего в этой жизни. Вокруг клубился туман и дым, под Варшавским мостом маневрировали тепловозы. Резкий свист вывел меня из задумчивости, я прислонился к парапету моста и обернулся. На углу затормозил ярко освещенный трамвай, надо было пройти всего несколько шагов и подняться в вагон. Кругом не было никого и ничего — ни кондуктора, ни надежды увидеть доброе, смеющееся, живое лицо отца. Ведь он давно уже умер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39