Ахим потрусил за мной, он запыхался и все оглядывался на карусель с летящими дирижаблями.
— Ну ладно.— Я остановился, сообразив, что денег у меня хватит, даже если я куплю ему билет.— Вот, держи.— Я протянул ему мелочь.
Но он отрицательно помотал головой, отскочил от меня и расплакался.
— Ты думаешь только о себе,— кричал он на меня.— Вы все думаете только о себе и никогда о других, никогда!
Ничто — ни уговоры, ни упреки, ни даже принуждения— нас не останавливало. Учительских окриков и запретов мы не боялись, насмехались над наказаниями, которые служили нам лишь поводом для новых иронических сентенций и выпадов. Сэр и Клаус издевались над безмолвной писаниной господина Фишера на классной доске, над уроками латиниста доктора Корино, рассказывавшего о военных походах Цезаря так, будто ничего более важного в мировой истории не происходило. Хорстов Попрошайка с наивной хитростью резонерствовал не только про новую школу, но и про многие другие новшества в городе. Он любовался тортами, сардельками и белыми булочками в государственных коммерческих магазинах, но купить их не мог, равно как и ржаной хлеб в кооперативной лавке, поскольку у него не было ни денег, ни карточек, был только голод. А вот мне не давала покоя мраморная статуя Германии на площади Альтмархт, рухнувшая во время налета, а затем исчезнувшая, возможно разбитая или спрятанная. «Где же эта Германия, не стоит ли разыскать ее и убить, если она еще жива?» — дерзко вопрошал я. С богиней в разрушенном городе у меня происходили разные фантастические вещи: целыми днями она сидела в засыпанном бомбоубежище и только ночью иногда высовывалась наружу, чтобы посмотреть, что сталось с Германией. Если ее что-нибудь радовало — а такое случалось редко,— она выползала из руин, ходила вокруг, заговаривая то с одним, то с другим, раз даже со мной, когда я выглянул из окна. Она стояла под уличным фонарем, ввинчивая позолоченную лампочку, чтобы я увидел ее в наилучшем свете. «Не вешай голову, мы поднимемся вновь»,— улыбнулась она, воссияв нимбом, от которого открошился совсем маленький кусочек. Она хотела пожать мне руку, поздравить меня с успехом в изучении немецкого, но отпрянула от оконного стекла, в котором увидела свое отражение. «Время не прошло для меня бесследно,— созналась она.— Я утомлена, стала боязливой и старой, старомодной».— «Но я не забуду тебя, Германия!» — крикнул я, чтобы хоть немного ее утешить. Именно эта последняя фраза до крайности возмутила господина Фишера.
— Это как же понимать? — повторял он.— Либо вы уберете эту дерзкую фразу, либо мы уберем газету. Решайте.
Дома тоже царило полнейшее замешательство: отец стал коммунистом. Вытащил из тужурки партбилет и показал его матери, а она только покачала головой и спросила:
— Ты хоть знаешь, что такое коммунизм?
Я с нетерпением ждал, что ответит отец, так как наш учитель господин Фишер всегда уходил в сторону, когда его об этом спрашивали: «Сейчас мы закладываем фундамент, потом камень за камнем возведем стены и в конце концов увенчаем все крышей — это и есть коммунизм».
Отцу все представлялось гораздо проще; коллеги уговорили его вступить в партию, потому что для него это было бы логично, разумно и не без выгоды.
— Ну например, в дни собраний я не буду выходить в ночную смену,— сказал он.— А кроме того, там все наши.
Ему попросту было неприятно, когда на конечной остановке или в депо другие трамвайщики говорили о всевозможных проблемах, а его как бы и не замечали.
— Я тоже за мир, против войны и эксплуатации и зарабатываю теперь больше прежнего,— пояснил он и облегченно вздохнул, когда мать с ним согласилась:
— Что ж, разве кто против мира и хороших заработков.
Но своих нападок она не прекратила, потому что отец до сих пор не читал ни газет, ни книг и понятия не имел, как тяжка и сурова ее будничная жизнь.
— Я вот надрываюсь за восемьдесят марок в неде-лю, вроде бы много, но они же ничего не стоят! — горячилась она.— К пятнадцатому числу каждого месяца все по карточкам сжираем, а потом я волей-неволей докупаю масло по коммерческим ценам и еще многое другое из-под полы. Спроси-ка твою партию, как мне обеспечить детей зимними вещами!
В пустом трамвае, который мчался вперед и все-таки почти не двшался с места, с визгом тормозил и, точно по камням, громыхал дальше, отец только в сердцах рукой махнул, когда я напомнил ему о том времени.
— Довольно скоро меня вышвырнули из партии,—- сказал он,— ведь я не оправдал надежд.
Действительно, на собраниях он молчал, удивленно слушая выступления, и партийных взносов не платил, так как мать потребовала сперва купить обувь нам с братом.
— Возможно, стоило бы честно признаться, что у нас трудное положение. Я ведь тогда даже в дневную выручку пальцы запустил, чтобы мать смогла покрыть недостачу.— Он пожал плечами, будто так до сих пор и не понял, как умудрился пойти против своих принципов.
— Однажды меня вызвал из-за твоей писанины ваш учитель,— рассказывал он, вспоминая теперь подробности моей истории про Германию, которые сам я давно забыл. Оказывается, каменная дама с фонарем в руке появилась перед нашим окном, чтобы вместе со мной отправиться на поиски доброго счастливого будущего.— Твой учитель ругал меня за то, что я, коммунист, поощряю подобные фантазии,— добавил он, признав, что мои опус удивил его и привел в ужас.
Но тогда он ничем меня не попрекнул, только спросил, с какой стати я пустился в такие выдумки: «Откуда это у тебя, сынок?» Он, похоже, чуточку гордился моей писаниной и кое с чем был согласен, хотя то качал головой, то смущенно улыбался, читая мои заметки в школьной газете.
— Я вот вечно мучаюсь,— признался он теперь,— сам-то не умею правильно выразиться, большей частью не нахожу слов или даже вообще не знаю, что сказать.
В школу пришли новые учителя: доктор Вильсон, математик; господин Фёльц, актер и декламатор, преподававший историю и немецкий; обер-штудиенрат Гётце, биолог и химик, в чей дом на улице Обервахвицер-Берг нас часто приглашали.
— Дом деревянный, но переживет и моих семерых детей, и дюжину внуков, так что располагайтесь-ка поудобнее,— говорил он, угощая нас в кругу семьи кофе и пирогами.— Чувствуете, как тут уютно и тепло? Именно поэтому в холодной Сибири строят из дерева, а тут у нас ветер так же свищет.
В первую послевоенную зиму у него замерзло персиковое дерево, росшее возле крыльца, и он до сих пор оплакивал эту утрату: наверняка всему виной нехватка угля, раньше, мол, домашнее тепло и дерево согревало.
— Но я выращу новое, ведь времена потихоньку изменятся к лучшему, я же биолог, а следовательно, оптимист.
Зато учитель математики и физики доктор Вильсон высказывался о «временах» менее оптимистично, он признавал только цифры, уравнения, формулы, естественнонаучные законы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39