хотя отец, похоже, вполне ему доверял. Он только улыбался,
когда трамвай резко тормозил и снова рывком трогался с места.
— Ну и движение теперь на улицах, с ума сойти! — сказал он.— Любой испугается.
Больше насчет этого он ничего не сказал, а ведь прежде относился к новшествам скептически. Ему никогда не нравились ни автомобили, ни автобусы с их высокими скоростями. В Дрездене, где ликвидировали несколько трамвайных линий, заменив их автобусными, он наотрез отказался перейти в автобусный парк. «Я рельсам не изменю»,— упорно повторял он. Это была своего рода клятва, категорический отказ от всех прочих шансов, какие предлагала ему жизнь. Тарахтенье и скрежет старого вагона, уносящего нас в туманную мглу, словно и не досаждали ему. Напротив, он удобно откинулся на сиденье, скрестив на коленях руки, и мог бы ехать вот так до конца своих дней, дальше и дальше, счастливый человек, все желания которого исполнились. Или нет?
Велосипед висел в подвале, я регулярно чистил его и смазывал. Но кататься на нем не мог: ноги до педалей не доставали, как бы низко я ни опускал седло.
— Вообще-то есть кое-кто, кому бы этот драндулет здорово пригодился,— сказала мать, когда месяца через два после налета мешки с песком убрали из подвального окна и сложили из них уличную баррикаду.
Сирены теперь выли редко, притом большей частью с опозданием, когда штурмовики уже летели над городом, ведь фронт на востоке подступил совсем близко. Некоторым вовсю мерещилась орудийная канонада и лязг танковых гусениц. Но один раз их ввела в заблуждение гроаа, а в другой раз по автостраде двигалась вермахтовская колонна. Мать достала из шкафа отцовский костюм, нижнее белье, рубашку, носки и подтяжки, а мне велела привести в порядок велосипед.
— Русские будут здесь со дня на день,— сказала она.— Нельзя думать только о себе.
Вечером, лежа в постели, я услышал в соседней комнате мужские голоса, затем пришли соседки, и скоро там воцарилось шумное веселье. Я не мог заснуть, встал и глянул в замочную скважину. На кушетке сидели двое или трое молодых солдат, курили сигареты и пили вместе с матерью и соседками то ли вино, то ли ликер.
— Велосипед они не получат, я отцу обещал,—сказал я матери на следующее утро.
— Еще как получат! — Она спустилась в подвал и сама сняла его со стены.— Раз надо, значит, надо.
Снова явился Яндер с приказом.
— У нас есть в запасе секретное оружие,— сказал он мне,— будь уверен.
В последний раз я натянул свою форму, которую мать намеревалась сжечь вместе со школьными учебниками и старыми журналами из-за обилия свастик и портретов Гитлера. На сей раз Яндер не знал, зачем нас собрали на спортплощадке и вооружили лопатами и заступами. Несколько фольксштурмовцев уже рыли траншею поперек садовых участков, не щадя кусты и деревья, которые теперь были гораздо зеленее, чем в пору безуспешного розыска пленных. Я нашел то место, где дрожал за свою жизнь, куча песку уже наполовину скрыла куст бирючины.
— Это что за щелка, ширше копай, ширше! — крикнул унтер-офицер в синем мундире летчика, расставляя нас среди пожилых мужчин.— Живо, живо!
— Противотанковый ров, что ли? — спросил Яндер. Ему все не верилось, что русские так близко.
— Ты давай руками работай, а не языком,— оборвал его кто-то из фольксштурмовцев.— Скорей разойдемся.
Я усердно копал и уже через десять минут взмок ог пота; сняв куртку, повесил ее на цветущую вишню, которую мы должны были срубить, но спасли, обогнув ее траншеей.
— Чтоб вы сдохли, сволочи окаянные! — завопил фельдфебель, заметив это. И пошел, и пошел: нам-де лень корчевать корни и пни, а вот танки просто подомнут дерево и проедут по нему, тогда весь ров коту под хвост.
— Неужто они так и пойдут через садовые участки?— спросил я, поскольку больше нигде не копали.
— Заткнись! — рявкнул Яндер.— Они вообще не придут, они теперь поняли, что им не пройти.
В бабушкином доме я вскарабкался до ее квартиры на пятом этаже. Стены лестничной клетки были покрыты выбоинами и выступами, тут и там торчали остатки ступенек, на которые можно было поставить ногу. Железные перила покуда прочно держались в кладке, и я лез по ним — на руках, если не было иной опоры. Бабушка дала мне с собой список вещей, которые были нужны ей в первую очередь: белье и одежда, шкатулка для
шитья, кухонная утварь и хозяйственная книга, куда она заносила все расходы, заодно отмечая визиты детей и прошедшие события. По-моему, в квартире все осталось как раньше, когда я торчал здесь целые дни, пока мать работала. Только часы на кухне с гирями в виде шишек больше не тикали, и мне не удалось их завести. Когда я начал подтягивать гири, в часах что-то щелкнуло и задребезжало, очевидно, я их вконец доломал. После этого я не рискнул трогать вещи, не указанные в записке, и хотя посидел на вертящемся стуле перед пианино, но к клавишам не прикоснулся. Инструмент принадлежал дяде Фрицу, младшему брату матери, он был строителем, а теперь служил в Югославии сапером. Его фото висело над пианино, в рамку были воткнуты засохшие еловые ветки. Бабушка с рождества не получала от него никаких известий. «Захвати карточку Фрицеля,— стояло в бабушкиной записке,— и его выходной костюм из шкафа, театральный бинокль, а главное, готовальню с полки в чуланчике, вверху слева». Я все собрал, сложил в корзину и спустил ее на веревке из окна во двор, где мой брат, завистливо поглядывая вверх, опорожнил корзину.
— Подними меня, пожалуйста! — упрашивал он, залезая в корзину. Представляя себя как бы в гондоле дирижабля, он верещал от радости, когда я поднял его до второго этажа и позволил заглянуть в окна.
— Держись крепче! — орал я, слегка раскачивая корзину, а он ликовал:
— Вот здорово! Выше, еще выше!
Но тут старик, наблюдавший за нами из соседнего дома,закричал:
— А ну вниз, паршивцы! Или я полицию позову!
И еще раз в городе ухнули взрывы. Сирены не выли, самолетов не было. Это взорвали четыре каменных моста, почти не пострадавших от бомбежек. Трамваи больше не ходили, поезда добирались только до пригородов, по улицам с детьми, чемоданами, узлами потерянно тянулись беженцы, просились на постой, зашли и к нам.
— Здесь места нет,— сказала мать и послала их в нашу школу. Несколько пожилых фольксштурмовцев лениво выковыривали камни из мостовой на Индустри-штрассе, сооружали баррикаду, но и они через час-другой смылись. На перекрестках тут и там лежали мешки с песком, эсэсовские солдаты стреляли в воздух, заго-
няя в дома гражданское население. Но люди все равно толпились возле фабрик, складов и запертых продуктовых магазинов, вышибали окна и двери, хватали с полок что попало, тащили по домам кули с мукой и овсяными хлопьями, какие-то ящики с пакетами, бутылками и консервными жестянками, тюки материи, комья искусственного меда, разбитые банки с мармеладом, которые выуживали в давке из-под ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
когда трамвай резко тормозил и снова рывком трогался с места.
— Ну и движение теперь на улицах, с ума сойти! — сказал он.— Любой испугается.
Больше насчет этого он ничего не сказал, а ведь прежде относился к новшествам скептически. Ему никогда не нравились ни автомобили, ни автобусы с их высокими скоростями. В Дрездене, где ликвидировали несколько трамвайных линий, заменив их автобусными, он наотрез отказался перейти в автобусный парк. «Я рельсам не изменю»,— упорно повторял он. Это была своего рода клятва, категорический отказ от всех прочих шансов, какие предлагала ему жизнь. Тарахтенье и скрежет старого вагона, уносящего нас в туманную мглу, словно и не досаждали ему. Напротив, он удобно откинулся на сиденье, скрестив на коленях руки, и мог бы ехать вот так до конца своих дней, дальше и дальше, счастливый человек, все желания которого исполнились. Или нет?
Велосипед висел в подвале, я регулярно чистил его и смазывал. Но кататься на нем не мог: ноги до педалей не доставали, как бы низко я ни опускал седло.
— Вообще-то есть кое-кто, кому бы этот драндулет здорово пригодился,— сказала мать, когда месяца через два после налета мешки с песком убрали из подвального окна и сложили из них уличную баррикаду.
Сирены теперь выли редко, притом большей частью с опозданием, когда штурмовики уже летели над городом, ведь фронт на востоке подступил совсем близко. Некоторым вовсю мерещилась орудийная канонада и лязг танковых гусениц. Но один раз их ввела в заблуждение гроаа, а в другой раз по автостраде двигалась вермахтовская колонна. Мать достала из шкафа отцовский костюм, нижнее белье, рубашку, носки и подтяжки, а мне велела привести в порядок велосипед.
— Русские будут здесь со дня на день,— сказала она.— Нельзя думать только о себе.
Вечером, лежа в постели, я услышал в соседней комнате мужские голоса, затем пришли соседки, и скоро там воцарилось шумное веселье. Я не мог заснуть, встал и глянул в замочную скважину. На кушетке сидели двое или трое молодых солдат, курили сигареты и пили вместе с матерью и соседками то ли вино, то ли ликер.
— Велосипед они не получат, я отцу обещал,—сказал я матери на следующее утро.
— Еще как получат! — Она спустилась в подвал и сама сняла его со стены.— Раз надо, значит, надо.
Снова явился Яндер с приказом.
— У нас есть в запасе секретное оружие,— сказал он мне,— будь уверен.
В последний раз я натянул свою форму, которую мать намеревалась сжечь вместе со школьными учебниками и старыми журналами из-за обилия свастик и портретов Гитлера. На сей раз Яндер не знал, зачем нас собрали на спортплощадке и вооружили лопатами и заступами. Несколько фольксштурмовцев уже рыли траншею поперек садовых участков, не щадя кусты и деревья, которые теперь были гораздо зеленее, чем в пору безуспешного розыска пленных. Я нашел то место, где дрожал за свою жизнь, куча песку уже наполовину скрыла куст бирючины.
— Это что за щелка, ширше копай, ширше! — крикнул унтер-офицер в синем мундире летчика, расставляя нас среди пожилых мужчин.— Живо, живо!
— Противотанковый ров, что ли? — спросил Яндер. Ему все не верилось, что русские так близко.
— Ты давай руками работай, а не языком,— оборвал его кто-то из фольксштурмовцев.— Скорей разойдемся.
Я усердно копал и уже через десять минут взмок ог пота; сняв куртку, повесил ее на цветущую вишню, которую мы должны были срубить, но спасли, обогнув ее траншеей.
— Чтоб вы сдохли, сволочи окаянные! — завопил фельдфебель, заметив это. И пошел, и пошел: нам-де лень корчевать корни и пни, а вот танки просто подомнут дерево и проедут по нему, тогда весь ров коту под хвост.
— Неужто они так и пойдут через садовые участки?— спросил я, поскольку больше нигде не копали.
— Заткнись! — рявкнул Яндер.— Они вообще не придут, они теперь поняли, что им не пройти.
В бабушкином доме я вскарабкался до ее квартиры на пятом этаже. Стены лестничной клетки были покрыты выбоинами и выступами, тут и там торчали остатки ступенек, на которые можно было поставить ногу. Железные перила покуда прочно держались в кладке, и я лез по ним — на руках, если не было иной опоры. Бабушка дала мне с собой список вещей, которые были нужны ей в первую очередь: белье и одежда, шкатулка для
шитья, кухонная утварь и хозяйственная книга, куда она заносила все расходы, заодно отмечая визиты детей и прошедшие события. По-моему, в квартире все осталось как раньше, когда я торчал здесь целые дни, пока мать работала. Только часы на кухне с гирями в виде шишек больше не тикали, и мне не удалось их завести. Когда я начал подтягивать гири, в часах что-то щелкнуло и задребезжало, очевидно, я их вконец доломал. После этого я не рискнул трогать вещи, не указанные в записке, и хотя посидел на вертящемся стуле перед пианино, но к клавишам не прикоснулся. Инструмент принадлежал дяде Фрицу, младшему брату матери, он был строителем, а теперь служил в Югославии сапером. Его фото висело над пианино, в рамку были воткнуты засохшие еловые ветки. Бабушка с рождества не получала от него никаких известий. «Захвати карточку Фрицеля,— стояло в бабушкиной записке,— и его выходной костюм из шкафа, театральный бинокль, а главное, готовальню с полки в чуланчике, вверху слева». Я все собрал, сложил в корзину и спустил ее на веревке из окна во двор, где мой брат, завистливо поглядывая вверх, опорожнил корзину.
— Подними меня, пожалуйста! — упрашивал он, залезая в корзину. Представляя себя как бы в гондоле дирижабля, он верещал от радости, когда я поднял его до второго этажа и позволил заглянуть в окна.
— Держись крепче! — орал я, слегка раскачивая корзину, а он ликовал:
— Вот здорово! Выше, еще выше!
Но тут старик, наблюдавший за нами из соседнего дома,закричал:
— А ну вниз, паршивцы! Или я полицию позову!
И еще раз в городе ухнули взрывы. Сирены не выли, самолетов не было. Это взорвали четыре каменных моста, почти не пострадавших от бомбежек. Трамваи больше не ходили, поезда добирались только до пригородов, по улицам с детьми, чемоданами, узлами потерянно тянулись беженцы, просились на постой, зашли и к нам.
— Здесь места нет,— сказала мать и послала их в нашу школу. Несколько пожилых фольксштурмовцев лениво выковыривали камни из мостовой на Индустри-штрассе, сооружали баррикаду, но и они через час-другой смылись. На перекрестках тут и там лежали мешки с песком, эсэсовские солдаты стреляли в воздух, заго-
няя в дома гражданское население. Но люди все равно толпились возле фабрик, складов и запертых продуктовых магазинов, вышибали окна и двери, хватали с полок что попало, тащили по домам кули с мукой и овсяными хлопьями, какие-то ящики с пакетами, бутылками и консервными жестянками, тюки материи, комья искусственного меда, разбитые банки с мармеладом, которые выуживали в давке из-под ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39