— Кроме добра, мы от него ничего не видим. Да он мухи не обидит! Заботится о детях как о своих собственных.
Я отыскал карточку, которая раньше стояла на буфете: отец в форме трамвайщика на конечной остановке у Вильдер-Манна, на заднем плане моторный вагон и деревья, теперь наполовину вырубленные. Перечитал я и несколько писем, полученных от отца незадолго до бомбежки. «В блиндаже,— писал он,—3 января 1945 года. Сегодня воскресенье, мы не в наряде и сидим в этих тесных стенах, в темноте. Свечи на исходе, и не знаю, как потом смогу писать. Погода помягчела, но вчера одного из наших ранило осколком, когда он вышел из блиндажа. У меня такое ощущение, что еще многим достанется, о самом худшем я и думать не смею...» Через неделю он сообщил матери, что за девяносто злотых — сорок пять марок на наши деньги — купил пачку табаку и выслал ей. «Ты его подсуши, он, наверно, отсырел, лучше всего высыпь на плиту, только ненадолго»,— советовал он и обещал прислать еще, можно его обменять на продукты или одежду для нас. «В последние дни мы усердно пилили и кололи дрова, чтобы не замерзнуть в этой норе. Я про себя подумал, как бы пригодился и вам хотя бы кубометр. У нас тут ледяная стужа, в караул надеваем тулупы на меху, иначе не выдержать. В блиндаже, если то и дело не вставать и не подбрасывать дров, по ночам стоит лютый холод, утром рядом с нами иногда валяются закоченевшие мыши, так называемые «домашние животные»...»
Несколько раз я наведывался на обменный пункт и гордо клал там на стол пачку своего собственного табака. Его проверяли, взвешивали, и за хорошее качество я получал много сигарет марки «Друг», которые мать потом меняла на кофе, какао или шоколад. Немного денег она выдавала мне, на учебники и другие вещи для школы. Вместе с Сэром мы после обеда часто рыскали по букинистам у Нойштадтского вокзала, разыскивали дешевые атласы, книги по истории, нашли двадцатитомный лексикон прошлого века, собрания сочинений Гёте и Шиллера, отпечатанные на рисовой бумаге произведения Бюхнера, даже афоризмы Лихтенберга, многие из которых знал мой отец. Напихав сколько можно в школьную сумку и зажав остальное под мышкой, я тащил их домой, радуясь тому, что каждые две сигареты превратились в тысячи печатных и даже проиллюстрированных страниц. И чтобы мои торговые операции окончательно приобрели смысл, я начал одну за другой читать эти книги, выписывая из них наиболее интересное: имена, даты, города и страны, куда охотно бы съездил, названия высочайших гор и самых длинных рек, множество стихов и дерзких изречений, которых не было в хрестоматии. С пылающими ушами я читал, что происходит, когда зачинают и рожают детей. Однажды брат накрыл меня за этим занятием и, увидев изображение еще не родившегося ребенка, спросил:
— Мы что, вправду вылезаем из живота?
Я быстро захлопнул книгу и сказал то же, что говорила мать в ответ на подобные вопросы:
— Да что ты, разве ты не помнишь, как совсем маленьким лежал на зеленом лугу на солнышке, а вокруг пестрели яркие цветы?
Но брат покачал головой, ведь он помнил только ночи в бомбоубежище, когда просыпался на минутку.
— Там все было серое,— уверял он,— и холодно, я постоянно мерз.
Однажды Наперсток исчез, удрал через границу на запад, там у него были жена и дети.
— Не верю,— сказала мать.
В этот день она не пошла на работу, безучастно сидела в комнате, дала нам клад от буфета, к которому мы обычно и приблизиться, не смели. Мы могли взять сколько угодно шоколада, какао и сгущенки, но все казалось нам невкусным из-за того, что мать сама ничего не ела,
только "Плакала и шепталась с бабушкой и теткой Лоттой, муж которой уже вернулся из плена.
— По крайней мере хоть раз Максов паршивый дых сослужил добрую службу,— пошутила тетя Лотта.
Но мать даже не улыбнулась, она бы сейчас же поехала за Наперстком и вернула его, если б знала, куда он сбежал.
— Струсил он, да и совесть, видать, нечиста, кто знает, сколько за ним грехов,— услышал я бабушкин голос.— Может, он был в эсэсовской полиции, вот и нажил себе врагов.
Мать горячо запротестовала, он-де служил в роте связи и был на фронте, в России, где воевали сотни тысяч, не могли же они все быть преступниками.
— Преступников среди них вполне достаточно,— возразила тетка, рассказывая, что вычитала из газет или знала по слухам.— А то с чего бы этому Альфреду так боятьсй русских? Даже Лени, он-то и мухи не обидит. Скажи спасибо, что удрал, не то, глядишь, впутал бы тебя в какую-нибудь историю.
Я достал из подвала велосипед и вынес его во двор. Ни следа ржавчины на нем не было, цепь и колеса крутились играючи, как если бы на нем ездили каждый день. Динамка, фара и тормоз работали, ноги мои до педалей доставали, руль и спицы сверкали, звонок звенел как колокол: динь-дон. Я взобрался в седло, крепко уцепившись за стойку сушки для белья, и осторожно тронулся с места. Брат скакал вокруг и кричал;
— Звони, звонить надо!
Но мне-то надо было держать равновесие, жать на педали, хвастливо петлять вокруг многочисленных стоек.
— Звони же! — взмолился брат, заступив мне дорогу. С превеликим трудом я вывернул мимо него, позвонил
и, потеряв равновесие, врезался в одну из стоек. Заднее колесо погнулось, несколько спиц сломалось, левое колено ободрано.
— Это ты виноват, олух! — обругал я брата, собираясь встать и всыпать ему как следует. Но он сказал:
— Ой, да у тебя кровь! — Вытащил из кармана носовой платок и промокнул мне колено.
Мне было и смешно, и досадно, я не чувствовал никакой боли и не знал, что делать и что говорить. Молчаливые и подавленные, мы отнесли велосипед в подвал. К нашему изумлению, там в углу нашелся новенький обод и спицы: отец запасся ими перед уходом на фронт.
— Вот повезло! — Брат ужасно обрадовался, что я в два счета могу починить велосипед.— Если он тебе когда-нибудь больше не понадобится, я почищу его во дворе и назвонюсь сколько влезет, ладно?
Какое-то время с матерью было плохо, она болела, да и хлопот хватало. От Наперстка известий не было, она тщетно ждала его возвращения. Мы вместе написали отцу два письма, но он не ответил. На дядю Ханса надеяться тоже не приходилось, всякий раз он появлялся с разными смазливыми девицами, они сидели среди чемоданов в новенькой коляске, которую дядя приделал к мотоциклу. Эти девицы дяде весь свет заслонили, он спешил получить материю и деньги вперед, но кукол привозил слишком мало. А в конце концов вообще исчез, перед рождеством, как^раз когда матери собрались делать детям подарки. Наша мать отдала куклы-образцы, обещая остальным клиенткам во что бы то ни стало вернуть деньги и материал,— все без толку. Кто-то настрочил на нее донос, прибыли двое полицейских с ордером на обыск по обвинению в мошенничестве и спекуляции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Я отыскал карточку, которая раньше стояла на буфете: отец в форме трамвайщика на конечной остановке у Вильдер-Манна, на заднем плане моторный вагон и деревья, теперь наполовину вырубленные. Перечитал я и несколько писем, полученных от отца незадолго до бомбежки. «В блиндаже,— писал он,—3 января 1945 года. Сегодня воскресенье, мы не в наряде и сидим в этих тесных стенах, в темноте. Свечи на исходе, и не знаю, как потом смогу писать. Погода помягчела, но вчера одного из наших ранило осколком, когда он вышел из блиндажа. У меня такое ощущение, что еще многим достанется, о самом худшем я и думать не смею...» Через неделю он сообщил матери, что за девяносто злотых — сорок пять марок на наши деньги — купил пачку табаку и выслал ей. «Ты его подсуши, он, наверно, отсырел, лучше всего высыпь на плиту, только ненадолго»,— советовал он и обещал прислать еще, можно его обменять на продукты или одежду для нас. «В последние дни мы усердно пилили и кололи дрова, чтобы не замерзнуть в этой норе. Я про себя подумал, как бы пригодился и вам хотя бы кубометр. У нас тут ледяная стужа, в караул надеваем тулупы на меху, иначе не выдержать. В блиндаже, если то и дело не вставать и не подбрасывать дров, по ночам стоит лютый холод, утром рядом с нами иногда валяются закоченевшие мыши, так называемые «домашние животные»...»
Несколько раз я наведывался на обменный пункт и гордо клал там на стол пачку своего собственного табака. Его проверяли, взвешивали, и за хорошее качество я получал много сигарет марки «Друг», которые мать потом меняла на кофе, какао или шоколад. Немного денег она выдавала мне, на учебники и другие вещи для школы. Вместе с Сэром мы после обеда часто рыскали по букинистам у Нойштадтского вокзала, разыскивали дешевые атласы, книги по истории, нашли двадцатитомный лексикон прошлого века, собрания сочинений Гёте и Шиллера, отпечатанные на рисовой бумаге произведения Бюхнера, даже афоризмы Лихтенберга, многие из которых знал мой отец. Напихав сколько можно в школьную сумку и зажав остальное под мышкой, я тащил их домой, радуясь тому, что каждые две сигареты превратились в тысячи печатных и даже проиллюстрированных страниц. И чтобы мои торговые операции окончательно приобрели смысл, я начал одну за другой читать эти книги, выписывая из них наиболее интересное: имена, даты, города и страны, куда охотно бы съездил, названия высочайших гор и самых длинных рек, множество стихов и дерзких изречений, которых не было в хрестоматии. С пылающими ушами я читал, что происходит, когда зачинают и рожают детей. Однажды брат накрыл меня за этим занятием и, увидев изображение еще не родившегося ребенка, спросил:
— Мы что, вправду вылезаем из живота?
Я быстро захлопнул книгу и сказал то же, что говорила мать в ответ на подобные вопросы:
— Да что ты, разве ты не помнишь, как совсем маленьким лежал на зеленом лугу на солнышке, а вокруг пестрели яркие цветы?
Но брат покачал головой, ведь он помнил только ночи в бомбоубежище, когда просыпался на минутку.
— Там все было серое,— уверял он,— и холодно, я постоянно мерз.
Однажды Наперсток исчез, удрал через границу на запад, там у него были жена и дети.
— Не верю,— сказала мать.
В этот день она не пошла на работу, безучастно сидела в комнате, дала нам клад от буфета, к которому мы обычно и приблизиться, не смели. Мы могли взять сколько угодно шоколада, какао и сгущенки, но все казалось нам невкусным из-за того, что мать сама ничего не ела,
только "Плакала и шепталась с бабушкой и теткой Лоттой, муж которой уже вернулся из плена.
— По крайней мере хоть раз Максов паршивый дых сослужил добрую службу,— пошутила тетя Лотта.
Но мать даже не улыбнулась, она бы сейчас же поехала за Наперстком и вернула его, если б знала, куда он сбежал.
— Струсил он, да и совесть, видать, нечиста, кто знает, сколько за ним грехов,— услышал я бабушкин голос.— Может, он был в эсэсовской полиции, вот и нажил себе врагов.
Мать горячо запротестовала, он-де служил в роте связи и был на фронте, в России, где воевали сотни тысяч, не могли же они все быть преступниками.
— Преступников среди них вполне достаточно,— возразила тетка, рассказывая, что вычитала из газет или знала по слухам.— А то с чего бы этому Альфреду так боятьсй русских? Даже Лени, он-то и мухи не обидит. Скажи спасибо, что удрал, не то, глядишь, впутал бы тебя в какую-нибудь историю.
Я достал из подвала велосипед и вынес его во двор. Ни следа ржавчины на нем не было, цепь и колеса крутились играючи, как если бы на нем ездили каждый день. Динамка, фара и тормоз работали, ноги мои до педалей доставали, руль и спицы сверкали, звонок звенел как колокол: динь-дон. Я взобрался в седло, крепко уцепившись за стойку сушки для белья, и осторожно тронулся с места. Брат скакал вокруг и кричал;
— Звони, звонить надо!
Но мне-то надо было держать равновесие, жать на педали, хвастливо петлять вокруг многочисленных стоек.
— Звони же! — взмолился брат, заступив мне дорогу. С превеликим трудом я вывернул мимо него, позвонил
и, потеряв равновесие, врезался в одну из стоек. Заднее колесо погнулось, несколько спиц сломалось, левое колено ободрано.
— Это ты виноват, олух! — обругал я брата, собираясь встать и всыпать ему как следует. Но он сказал:
— Ой, да у тебя кровь! — Вытащил из кармана носовой платок и промокнул мне колено.
Мне было и смешно, и досадно, я не чувствовал никакой боли и не знал, что делать и что говорить. Молчаливые и подавленные, мы отнесли велосипед в подвал. К нашему изумлению, там в углу нашелся новенький обод и спицы: отец запасся ими перед уходом на фронт.
— Вот повезло! — Брат ужасно обрадовался, что я в два счета могу починить велосипед.— Если он тебе когда-нибудь больше не понадобится, я почищу его во дворе и назвонюсь сколько влезет, ладно?
Какое-то время с матерью было плохо, она болела, да и хлопот хватало. От Наперстка известий не было, она тщетно ждала его возвращения. Мы вместе написали отцу два письма, но он не ответил. На дядю Ханса надеяться тоже не приходилось, всякий раз он появлялся с разными смазливыми девицами, они сидели среди чемоданов в новенькой коляске, которую дядя приделал к мотоциклу. Эти девицы дяде весь свет заслонили, он спешил получить материю и деньги вперед, но кукол привозил слишком мало. А в конце концов вообще исчез, перед рождеством, как^раз когда матери собрались делать детям подарки. Наша мать отдала куклы-образцы, обещая остальным клиенткам во что бы то ни стало вернуть деньги и материал,— все без толку. Кто-то настрочил на нее донос, прибыли двое полицейских с ордером на обыск по обвинению в мошенничестве и спекуляции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39