— Что я сделала неправильно, скажи! Тебе-то что, у тебя выручка да билеты, они никогда не плесневеют. Ты ничем не рискуешь, стоишь себе, свистишь, болтаешь, считаешь гроши и в ус не дуешь. А я должна думать, считать, заказывать и все время рисковать, иначе в магазине будет хоть шаром покати. И ты еще тычешь мне в нос своей выручкой и занудным трамваем!—Она фыркнула и решительно потребовала: — Возьми завтра в депо аванс, и я покрою недостачу до последнего гроша. Рискни хоть разок, а? Ведь вся семья в беде!
Лето стояло жаркое, с обильными дождями.
— Мне все кажется перевернутым с ног на голову,— призналась Зеленая и принялась шептаться со мной, уведя от Сэра и Хорста Редера. Она касалась меня волосами и вообще была так близко! На последнем уроке я получил записку: «Подожди, пока все уйдут». Выйдя из школы, мы налетели на господина Фишера, который выкатил со двора велосипед и лихо, одним прыжком, вскочил в седло, как молоденький, будто ему не шестьдесят пять или там восемьдесят, а всего-навсего восемнадцать.
— Ну-ну, голубчики! — засмеялся он.
Не сознавая, чего мы хотим и что нами движет, мы тоже засмеялись и поспешили удрать со школьного двора— через поваленный забор, садами, прочь из города. Наконец мы уселись под деревом у лесного озерка. Кругом безлюдье и по-прежнему жара. ]Мы разделись и стали плавать, не приближаясь к тому берегу. Вода была нам по грудь. Потом, не смея ни заговорить, ни поднять глаза, поплыли обратно и залезли в камыши, подальше друг от друга, чтобы одеться. Когда начался дождь, мы опять спрятались под деревом, сели там, касаясь один другого плечами; Урсула вытащила из школьной сумки томик Гейне. Капли дождя разбивались о книгу в красном матерчатом переплете, и скоро наши руки и лица, плечи и ноги тоже стали красными.
— Красный — цвет опасный,— продекламировала Урсула, подхватив выскользнувшую из рук книгу.
Она прочла десять-двенадцать стихотворений, не больше. Дождь перестал, и мы без всякой робости друг на друга, снова поплыли через озерцо и валялись на берегу до тех пор, пока не стемнело и опять кулаком по столу и Напустила не пошел дождь. Книга лежала в траве совершенно выЯн мокшая, мы завернули ее в мою рубашку, все и так было красным.
Затем пошли бессонные ночи: я шатался по темным улицам с Сэром или Хорстом Редером, но больше всего с Зеленой, у которой жизненный план был уже наготове:
— Стану актрисой, замуж не пойду, и детей у меня не будет.
По моей просьбе Корди давала ей уроки актерского мастерства и водила в геатр, вместо меня. Когда я поздно вечером поджидал Урсулу возле цома, она приходила, напевая мелодии Легара или Штрауса. Разучивание ролей доставляло ей меньше удовольствия.
— Эти Минна фон Барнгельм и Луиза не по мне,— говорила она.— Слишком старомодные.— И Зеленая мечтала о новых, необычайных пьесах.— С зонгами, без всяких там тра-ля-ля, что-то совершенно новое, небывалое!
После полуночи в ближнем лесу или где-нибудь на лугу она рассказывала невозможные истории, для которых тут же придумывала фантастические декорации и костюмы, устраивала между деревьями сцепу и, естественно, играла главною роль.
— В школе мне больше не выдержать, изо дня в день одно и то же, зубрежка,— словом, ерунда, которая никогда не понадобится,— говорила она, насмехаясь над господином Фишером и другими учителями, ничего-де не понимавшими в искусстве и реальных проблемах.— Сухие, скучные типы.
Я кивал, мне школа тоже опротивела, слишком уж педантично господин Фишер подчеркивал орфографические и пунктуационные ошибки в моих длинных, восторженных сочинениях и неизменно ставил «в целом удовлетворительно».
— Нет, надо что-то делать, надоело все,— сказал я, все более воодушевляясь замыслами Урсулы.— Театр, кабаре, агитбригада или хотя бы листовка против Фишера.
Все последующие дни мы совещались насчет этого с Сэром, Хорстом Редером и еще кое, с кем из недовольных школой ребят. Но Хорст высмеяд Урсулины планы, назвав их «опереточной дешевкой», и взамен предложил выпускать школьную газету, не какую-нибудь там агитку, а вроде бюхнеровского «Гессенского вестника»1 или «Вельтбюне» Осецкого2 — каждую неделю новый, сенсационный выпуск.
— Пишем не боясь последствий и под псевдонимом. Чур, я буду Попрошайка.
Мы сразу так и загорелись, я назвал себя Критикус, а Сэр — Квод-эрат-демонстрандум. Никакого разрешения мы спрашивать не собирались, ведь господин Фишер не уставал повторять, что время запретов миновало. Лишь Зеленая упорно держалась за свой «опереточный» план, журналистику она ни в грош не ставила.
— Всякими там статейками вы разве что школу и взбудоражите, но ведь школа-то — просто примитив! — презрительно заявила она.— А миру, черт его побери, на вас чихать.
От всякого сотрудничества она отказалась.
— Урсула! — крикнул я ей вдогонку.— Зря ты так! Вот увидишь, как все пойдет!
Работа в саду была заброшена, и отца до Шютцен-хофберга или до маминого магазина я с собакой уже не провожал.
— Времени нет,— говорил я,— школа.
Но виной всему была газета, которой я занимался с утра до ночи, даже на уроках: что-то писал, правил, передавал под партой листки Сэру или Хорсту, записки порхали по рядам, частенько сопровождаемые смешками и ухмылками.
— Что тут смешного? — вопрошал господин Фишер, словно бы чуя недоброе.— Извольте взять себя в руки, жизнь — это не шуточки.
Как только звенел звонок, мы вылетали из класса и запирались в школьном подвале, где Роланд набрасывал заголовки и карикатуры к нашим заметкам. После обеда в конторе садоводства — она принадлежала родителям Клауса Хенеля — мы перепечатывали страницу за страницей на старой машинке «Континенталь». Контора находилась недалеко от площади Хубертусплатц, где я часто
1 Прокламация немецкого революционно-демократического писателя Георга Бюхнер (1813—1837), известная лозунгом «Мир хижинам Война дворца!».
2 Литературный /журнал, основанный писателем-антифашистом Карлом фон Осецким (1889—1938), замученным нацистами в концлагере.
подлавливал своего брата, который с недавних пор самостоятельно путешествовал на трамвае.
— Откуда у тебя деньги на проезд? — полюбопытствовал я.
Он вывернул пустые карманы и засмеялся:
— Иной раз, конечно, и нарвешься на отца, ну тогда получаешь от него десять пфеннигов и едешь домой.
Ахим кивнул на карусель и качели, установленные тут впервые после войны.
— Покатай меня,— попросил он, не обращая внимания на трамвай, из которого ему делал знаки отец.
— Ты лучше у него поклянчи.— Я пересчитал в кармане мелочь.— Мне деньги еще нужны, на бумагу и ленту для машинки. Родители Хеыеля даром ничего не дают. А кроме того, у меня нет ни желания, ни времени на этот балаган, придумай что-нибудь поумнее,— назидательно сказал я и помчался прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39