Отец даже на это не мог себя подвигнуть.
— Ты еще сердишься на меня? — спросил отец, когда дым развеялся, а трамвай уже далеко отъехал от моста, но в каком направлении, я внимания не обратил. Я сидел, уставившись на него, немой как рыба, однако не злился и не обижался, хотя отчетливо помнил все, что тогда творилось у нас дома. Он, скорее всего, знал, почему мать совсем отошла от него и все чаще говорила, что вышвырнет его за дверь, потребует развода, что все кончено. Ей было тридцать восемь, красивая темноволосая женщина, многие мужчины волочились за ней, иногда дарили ей деликатесы вроде шоколада, конфет, печенья— а она тайком совала их нам. Однажды отец вырвал у меня из рук толстый бутерброд с маслом и ливерной колбасой, который она мне дала, и с жадностью съел.
— Тише ты! — крикнул он матери, хотя она от ужаса не могла вымолвить ни слова.— Побывали бы в моей шкуре, тогда бы узнали! Так что помалкивайте!
До войны мы вечерами пили чай, в воскресенье с ромом, сладкий-пресладкий, мне тоже наливали чашку. Укладываясь спать, я просил оставить дверь открытой и еще немного прислушивался к тихой беседе родителей. Отец говорил рассудительно, часто об одном и том же:
— Нам, право, очень повезло: фонарь на улице прямо под окном, прямая экономия электричества.
Лампочку в комнате выключали, и все равно было достаточно светло, чтобы читать, не портя себе глаза. Мать получила в приданое много книг: мемуары княжеских дочерей, книги про любовь, все весьма истрепанные, она их часто перечитывала, а от меня тщетно прятала. Среди них были романы Золя, «Молль Флендерс», «Дама с камелиями», «Анна Каренина» — любимые мои книги. Света в моей комнате всегда хватало, чтобы тайком читать под одеялом и заодно подслушивать немногословные разговоры родителей.
— А теперь закрой дверь, мальчик давно спит,— говорил отец через некоторое время.
Он слушал по радио музыку или репортажи с боксерских матчей. Последние известия называл «трепотней» и не интересовался ими, газеты и книги матери тоже ни во что не ставил, поэтому ему в голову не приходило, что я переползаю с «Дамой с камелиями» в родительскую кровать и часами читаю при свете ночника.
— Что же это происходит, ведь мы так экономим,— удивлялся отец, когда счет за электричество был выше, чем ожидал.— Надувают они нас, что ли, или мы, чего доброго, и уличный фонарь оплачиваем?
Нет, мы не сердились на отца за то, что он был экономным, пожалуй даже скаредным. С тех пор как родители поженились, им приходилось считать каждый пфенниг, хотя мать и не оставляла работы. Сначала она была ученицей и девочкой на побегушках у Дёринга, который держал оптовую торговлю мылом, но тоже не больно-то преуспевал. Мать с ручной тележкой сновала по городу, развозила товар в небольшие лавки, принимала выручку, изредка получала чаевые. Во время инфляции ее недельное жалованье стоило на следующий день не больше чаевых. Позже она нашла временную работу в универсальном магазине Реннера на площади Альтмаркт, в парфюмерном отделе на первом этаже, справа от входа. Там всегда приятно пахло, а когда мы с отцом заходили за матерью, хорошенькие продавщицы весело возились со мной. Я тотчас же бежал за прилавок, настойчиво требуя, чтобы мама скорее кончала работу и ехала со мной на эскалаторе в отдел игрушек, где полки сплошь были уставлены разными восхитительными штуковинами: всевозможными стреляющими и дерущимися индейцами и солдатами, скачущими лошадьми, пожарными машинами, домами, палатками, железными дорогами. И если это случалось незадолго до моего дня рождения или перед рождеством, то мы с отцом отходили в сторонку, а мать что-нибудь покупала, например ковбоя на вздыбленной лошади, с лассо, которое можно было бросить и затянуть.
— Разве у него этого нет? — качал головой отец, когда мать просила денег.— Ему нужнее что-нибудь из одежды.
За одеждой отец всегда старательно следил, форма у него была опрятна, вычищена, отутюжена, ботинки, сумка и ремни начищены. И в этот дождливый вечер он выглядел так, словно отъехал на трамвае от самой входной двери и не выходил из него, даже чтобы помочь пожилым людям при посадке, крикнуть «готов!» и засвистеть в свисток. За эти долгие годы он ничуть не постарел, лицо было гладкое, без морщин, тщательно выбритое, черные волосы зачесаны назад на пробор, никаких следов седины. Под формой, как обычно, белая рубашка, он менял ее ежедневно. После работы отец надевал старые форменные штаны и. коричневую домашнюю куртку, ложился на диван, говорил: «Вздремнем четверть часика!»— и тихо похрапывал полчаса или минут сорок, а потом одевался уже как надо: костюм, белая рубашка с галстуком, на выходе надевал пыльник и шляпу. Костюмов у него было всего один или два, единственное, зато элегантное пальто, сшитое на заказ, материал наилучшего качества, ботинки как лакированные, собственноручно «надраенные», как он выражался, и собственноручно же чиненные, когда стаптывалась подметка или каблук.
— За ботинками надо ухаживать так же, как и за другими вещами,— внушал он мне почти ежедневно, хотя все время делал это за меня сам. Казалось, и сейчас это обстоятельство весьма его заботило, потому что он пристально оглядел меня с ног до головы и, очевидно, остался не очень доволен моим внешним видом.
— Ну, как твои дела? — спросил он, а мне подумалось, будто он прикидывает, что из его рубашек, пиджаков, брюк и ботинок могло бы мне подойти, ведь я был теперь почти одного с ним роста и так же широк в плечах. Наверняка все вещи и сейчас были как новые, независимо от того, куплены ли еще тогда или совсем недавно. Интересно, как он прожил все эти годы, что мы не виделись? — думал я. Мне казалось с тех пор прошла целая вечность, хотя внешне он совершенно не изменился. Только эта застывшая улыбка, выражавшая скорей всего смущение, поскольку я молчал, а он не знал, что еще сказать. Вот и произнес избитую фразу, которую я помнил наизусть:
— Во всем должен быть порядок.— И постучал по своей начищенной сумке.— Я не могу делать исключений. Служба есть служба.
Мне вспомнилось, что первые ссоры между ним и матерью начались из-за его пристрастия к порядку и педантичного отношения к вещам. Он терпеть не мог кавардак в шкафах и ящиках, придирался к матери, когда она искала что-то в шкатулке для рукоделия, где были в кучу свалены пуговицы, шерсть, иголки, обрезки материи, катушки ниток. Она никогда не могла найти ножницы, так как отец клал их туда, где, по его мнению, им надлежало находиться. Та же история была с ящичком для чистки обуви, с корзиной для белья, из которой таинственным образом исчезали веревки и прищепки, а также с ключами от подвала, чердака, велосипедного замка, каковых он, к своей ярости, никогда не мог отыскать на положенном месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Ты еще сердишься на меня? — спросил отец, когда дым развеялся, а трамвай уже далеко отъехал от моста, но в каком направлении, я внимания не обратил. Я сидел, уставившись на него, немой как рыба, однако не злился и не обижался, хотя отчетливо помнил все, что тогда творилось у нас дома. Он, скорее всего, знал, почему мать совсем отошла от него и все чаще говорила, что вышвырнет его за дверь, потребует развода, что все кончено. Ей было тридцать восемь, красивая темноволосая женщина, многие мужчины волочились за ней, иногда дарили ей деликатесы вроде шоколада, конфет, печенья— а она тайком совала их нам. Однажды отец вырвал у меня из рук толстый бутерброд с маслом и ливерной колбасой, который она мне дала, и с жадностью съел.
— Тише ты! — крикнул он матери, хотя она от ужаса не могла вымолвить ни слова.— Побывали бы в моей шкуре, тогда бы узнали! Так что помалкивайте!
До войны мы вечерами пили чай, в воскресенье с ромом, сладкий-пресладкий, мне тоже наливали чашку. Укладываясь спать, я просил оставить дверь открытой и еще немного прислушивался к тихой беседе родителей. Отец говорил рассудительно, часто об одном и том же:
— Нам, право, очень повезло: фонарь на улице прямо под окном, прямая экономия электричества.
Лампочку в комнате выключали, и все равно было достаточно светло, чтобы читать, не портя себе глаза. Мать получила в приданое много книг: мемуары княжеских дочерей, книги про любовь, все весьма истрепанные, она их часто перечитывала, а от меня тщетно прятала. Среди них были романы Золя, «Молль Флендерс», «Дама с камелиями», «Анна Каренина» — любимые мои книги. Света в моей комнате всегда хватало, чтобы тайком читать под одеялом и заодно подслушивать немногословные разговоры родителей.
— А теперь закрой дверь, мальчик давно спит,— говорил отец через некоторое время.
Он слушал по радио музыку или репортажи с боксерских матчей. Последние известия называл «трепотней» и не интересовался ими, газеты и книги матери тоже ни во что не ставил, поэтому ему в голову не приходило, что я переползаю с «Дамой с камелиями» в родительскую кровать и часами читаю при свете ночника.
— Что же это происходит, ведь мы так экономим,— удивлялся отец, когда счет за электричество был выше, чем ожидал.— Надувают они нас, что ли, или мы, чего доброго, и уличный фонарь оплачиваем?
Нет, мы не сердились на отца за то, что он был экономным, пожалуй даже скаредным. С тех пор как родители поженились, им приходилось считать каждый пфенниг, хотя мать и не оставляла работы. Сначала она была ученицей и девочкой на побегушках у Дёринга, который держал оптовую торговлю мылом, но тоже не больно-то преуспевал. Мать с ручной тележкой сновала по городу, развозила товар в небольшие лавки, принимала выручку, изредка получала чаевые. Во время инфляции ее недельное жалованье стоило на следующий день не больше чаевых. Позже она нашла временную работу в универсальном магазине Реннера на площади Альтмаркт, в парфюмерном отделе на первом этаже, справа от входа. Там всегда приятно пахло, а когда мы с отцом заходили за матерью, хорошенькие продавщицы весело возились со мной. Я тотчас же бежал за прилавок, настойчиво требуя, чтобы мама скорее кончала работу и ехала со мной на эскалаторе в отдел игрушек, где полки сплошь были уставлены разными восхитительными штуковинами: всевозможными стреляющими и дерущимися индейцами и солдатами, скачущими лошадьми, пожарными машинами, домами, палатками, железными дорогами. И если это случалось незадолго до моего дня рождения или перед рождеством, то мы с отцом отходили в сторонку, а мать что-нибудь покупала, например ковбоя на вздыбленной лошади, с лассо, которое можно было бросить и затянуть.
— Разве у него этого нет? — качал головой отец, когда мать просила денег.— Ему нужнее что-нибудь из одежды.
За одеждой отец всегда старательно следил, форма у него была опрятна, вычищена, отутюжена, ботинки, сумка и ремни начищены. И в этот дождливый вечер он выглядел так, словно отъехал на трамвае от самой входной двери и не выходил из него, даже чтобы помочь пожилым людям при посадке, крикнуть «готов!» и засвистеть в свисток. За эти долгие годы он ничуть не постарел, лицо было гладкое, без морщин, тщательно выбритое, черные волосы зачесаны назад на пробор, никаких следов седины. Под формой, как обычно, белая рубашка, он менял ее ежедневно. После работы отец надевал старые форменные штаны и. коричневую домашнюю куртку, ложился на диван, говорил: «Вздремнем четверть часика!»— и тихо похрапывал полчаса или минут сорок, а потом одевался уже как надо: костюм, белая рубашка с галстуком, на выходе надевал пыльник и шляпу. Костюмов у него было всего один или два, единственное, зато элегантное пальто, сшитое на заказ, материал наилучшего качества, ботинки как лакированные, собственноручно «надраенные», как он выражался, и собственноручно же чиненные, когда стаптывалась подметка или каблук.
— За ботинками надо ухаживать так же, как и за другими вещами,— внушал он мне почти ежедневно, хотя все время делал это за меня сам. Казалось, и сейчас это обстоятельство весьма его заботило, потому что он пристально оглядел меня с ног до головы и, очевидно, остался не очень доволен моим внешним видом.
— Ну, как твои дела? — спросил он, а мне подумалось, будто он прикидывает, что из его рубашек, пиджаков, брюк и ботинок могло бы мне подойти, ведь я был теперь почти одного с ним роста и так же широк в плечах. Наверняка все вещи и сейчас были как новые, независимо от того, куплены ли еще тогда или совсем недавно. Интересно, как он прожил все эти годы, что мы не виделись? — думал я. Мне казалось с тех пор прошла целая вечность, хотя внешне он совершенно не изменился. Только эта застывшая улыбка, выражавшая скорей всего смущение, поскольку я молчал, а он не знал, что еще сказать. Вот и произнес избитую фразу, которую я помнил наизусть:
— Во всем должен быть порядок.— И постучал по своей начищенной сумке.— Я не могу делать исключений. Служба есть служба.
Мне вспомнилось, что первые ссоры между ним и матерью начались из-за его пристрастия к порядку и педантичного отношения к вещам. Он терпеть не мог кавардак в шкафах и ящиках, придирался к матери, когда она искала что-то в шкатулке для рукоделия, где были в кучу свалены пуговицы, шерсть, иголки, обрезки материи, катушки ниток. Она никогда не могла найти ножницы, так как отец клал их туда, где, по его мнению, им надлежало находиться. Та же история была с ящичком для чистки обуви, с корзиной для белья, из которой таинственным образом исчезали веревки и прищепки, а также с ключами от подвала, чердака, велосипедного замка, каковых он, к своей ярости, никогда не мог отыскать на положенном месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39