.. Ведь большинство из них были не виноваты: они не понимали, что делают, или их заставили. А некоторых просто оскорбили, оклеветали взрослые, они из-за отчаяния все и натворили...
В первый раз Кристина вспомнила о годах, проведенных в исправительной колонии. Он в свое время зарекся задавать ей какие-либо вопросы, старательно обходил в разговоре эти темы, замечая, что девочку бросает в дрожь даже от самого мимолетного воспоминания о прошлом. А теперь она сама вдруг заговорила об этом с непостижимым спокойствием, и только ее глаза, устремленные куда-то вдаль, выдавали недетское волнение.
— К чему эти воспоминания, доченька? Кристина резко обернулась.
— А разве лучше все забыть? Ты же сам твердишь всем: не забудьте, не забудьте... Зло нельзя забывать. Почему же я должна стать исключением?
— Ты мое дитя. Единственное. И я буду ограждать тебя от любой напасти, ведь сама ты еще не научилась защищаться.
— Когда-нибудь, может, и научусь. Догару покачал головой:
— Нет, Кристи. Лучше оставайся как есть. Чистой в мыслях и поступках. Даже если жизнь у тебя сложится не очень легкая... Но я думаю, что чистота — это высшая мудрость, и ты всегда сумеешь распознать, какие капканы расставлены на твоем пути, какие горести тебя ждут.
— Да, папа. Но я знаю, что жизнь приносит еще и радости. Вот как однажды пришел ты, и я поняла, что «Человек-паук» — это не сказка. Я узнала тетю Санду, дядю Штефана. Теперь Ольгу. Я уже больше не одна-одинешенька на свете. Если вы со мною, чего мне бояться?
Догару улыбнулся, подал ей шапочку — на дворе было холодно — и предложил пойти погулять.
— А Человек-паук пока возьмется еще за одну проблему, она ведь ждать не может. Смотри, сколько здесь страниц.— И он углубился в чтение.
Дорогая Ольга, пусть тебя не смущает это обращение. «Дорогой» ты была не только для меня, но и для всей нашей редакции, такой остаешься и теперь в нашей памяти. Нам тебя очень не хватает. Хотя на Дору грех жаловаться, но похоже, что после твоего отъезда в редакции вновь воцарилась атмосфера расхлябанности, игры в формальную оперативность и эдакого парадного оптимизма, которая всем нам так обрыдла.
И все-таки я не потому пишу тебе, пожалуй, я и перо бы не взял в руки, не пришли ты мне телеграмму с поздравлениями по поводу сорокалетия и двадцатилетней годовщины моей работы в газете. Тронули мне душу эти несколько слов, я словно увидел твое ясное лицо, почувствовал твое искреннее рукопожатие. Я только пришел домой с товарищеской трапезы, где Дору Попович говорил о «верном солдате партии, газетчике, подпись которого нечасто встречаешь под статьями, но который является архитектором газеты, тем, кому она обязана своим лицом и популярностью». Знал бы он, какой нож вонзает в мое сердце! Чтобы понять все, наберись еще немного терпения. За многие годы совместной работы нельзя сказать, чтобы я замучил тебя всякого рода исповедями. Но теперь момент настал.
Если бы ты спросила сейчас, с каким чувством я встречаю свои сорок лет, я честно бы ответил: с ощущением, что сделал только половину того, что мог бы. А если, в соответствии с классическим интервью, ты спросишь, что меня занимает в настоящий момент, я отвечу: кэлушары Потому что вот уже многие годы я пытаюсь понять, почему те, кто бьет в бубен и размахивает палкой, имеют наибольший успех. Огромный и необъяснимый. Даже если они изо дня в день повторяют одни и те же припевки, выкидывают одни и те же коленца. Даже если смертельно наскучили людям. Осточертело мне два десятка лет корпеть над одними и теми же информациями, заметками и официальными материалами. Передо мной теперь альтернатива: либо написать диссертацию на тему «Благотворные последствия гибкости позвоночника», либо — роман, герой которого вступил бы в бой с явлениями, положенными в основу вышеупомянутой диссертации.
Мне кажется, что я слышу твой вполне логичный вопрос: «Дамаскин, ты что паникуешь? И вообще, что вдруг случилось? Не можешь оставить человека в покое даже на отдыхе...» Не оставлю я тебя в покое, Ольга, потому что думаю не о себе. И даже не о тебе. О нашем ремесле думаю, о назначении нашем, о смысле нашей работы. Я узнал, что ты отказываешься идти в отдел печати, предпочитаешь стать безвестным сотрудником в любой центральной газете. Не обижайся, Ольга, но это предательство. Сейчас надо бить во все колокола, стучаться во все двери, предать гласности все, что творится у нас в редакциях, где, по мнению работников отдела печати, работают «надежные помощники партии». Это преступление — посвятить себя репортажам раз в год по обещанию. Прости мне жесткость выражений. Но грош была бы мне цена, если б я не называл вещи своими именами.
Я знаю, что у тебя будет ребенок. Желаю от всей души, чтобы он был похож на тебя. Только на тебя. Пусть у него будет более красивое и светлое будущее, чем то, что досталось нам. Не думай, я не считаю, что напрасно коптил небо все эти годы. Я нисколько не сомневаюсь в правильности своего пути. Я знаю, что стиль и методы нашей работы, несомненно, будут изменены. Но это осуществится не само по себе. Именно поэтому, Ольга, великодушная и доверчивая наша Ольга, не сдавайся. Не отступай.
Еще хочу порадовать тебя: у нас повеяло свежим ветерком. Корреспонденты отмечают определенные, пока скромные, достижения, а мы, старые газетные воробьи, по десять раз их перепроверяем, прежде чем поставить в полосу. На «Энергии», которая не может не интересовать тебя, люди как будто стали выше ростом, разогнули спины. Я был там по заданию шефа и написал репортаж. Но он в газете не появился. Знаешь, что сказал Штефан Попэ, вызывавший меня в уездный комитет? «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» Я возразил, что все, мол, видел собственными глазами. А он упорствует: «С похвалами и дифирамбами пока подождем. Вот когда доведем дело до конца, закрепим успехи, превратим их в повседневную норму, тогда и расскажем, как было и как стало, только без фанфар...» Вот так-то!
Здоровья, светлых мыслей и счастливых родов желает тебе вечный служака печатного слова и макета, который у него кувыркается по три раза на дню,
Ион Дамаскин
Кристина вернулась с прогулки и забеспокоилась: До-гару сидел все в той же позе с разбросанными на коленях страницами и напряженно вглядывался в какую-то далекую, неведомую точку. Кристина улыбнулась ему, погладила седые волосы, спросила:
— Что-нибудь очень серьезное?
Догару притянул девочку к себе, помолчал, задумчиво переспросил:
— Говоришь, серьезное? Достаточно серьезное, доченька. Но хорошо, что люди размышляют. Волнуются. А ты знаешь, Кристи, почти в каждом из нас есть такой огонек, который ни днем ни ночью не дает нам покоя, заставляет думать не только о себе, но и о других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
В первый раз Кристина вспомнила о годах, проведенных в исправительной колонии. Он в свое время зарекся задавать ей какие-либо вопросы, старательно обходил в разговоре эти темы, замечая, что девочку бросает в дрожь даже от самого мимолетного воспоминания о прошлом. А теперь она сама вдруг заговорила об этом с непостижимым спокойствием, и только ее глаза, устремленные куда-то вдаль, выдавали недетское волнение.
— К чему эти воспоминания, доченька? Кристина резко обернулась.
— А разве лучше все забыть? Ты же сам твердишь всем: не забудьте, не забудьте... Зло нельзя забывать. Почему же я должна стать исключением?
— Ты мое дитя. Единственное. И я буду ограждать тебя от любой напасти, ведь сама ты еще не научилась защищаться.
— Когда-нибудь, может, и научусь. Догару покачал головой:
— Нет, Кристи. Лучше оставайся как есть. Чистой в мыслях и поступках. Даже если жизнь у тебя сложится не очень легкая... Но я думаю, что чистота — это высшая мудрость, и ты всегда сумеешь распознать, какие капканы расставлены на твоем пути, какие горести тебя ждут.
— Да, папа. Но я знаю, что жизнь приносит еще и радости. Вот как однажды пришел ты, и я поняла, что «Человек-паук» — это не сказка. Я узнала тетю Санду, дядю Штефана. Теперь Ольгу. Я уже больше не одна-одинешенька на свете. Если вы со мною, чего мне бояться?
Догару улыбнулся, подал ей шапочку — на дворе было холодно — и предложил пойти погулять.
— А Человек-паук пока возьмется еще за одну проблему, она ведь ждать не может. Смотри, сколько здесь страниц.— И он углубился в чтение.
Дорогая Ольга, пусть тебя не смущает это обращение. «Дорогой» ты была не только для меня, но и для всей нашей редакции, такой остаешься и теперь в нашей памяти. Нам тебя очень не хватает. Хотя на Дору грех жаловаться, но похоже, что после твоего отъезда в редакции вновь воцарилась атмосфера расхлябанности, игры в формальную оперативность и эдакого парадного оптимизма, которая всем нам так обрыдла.
И все-таки я не потому пишу тебе, пожалуй, я и перо бы не взял в руки, не пришли ты мне телеграмму с поздравлениями по поводу сорокалетия и двадцатилетней годовщины моей работы в газете. Тронули мне душу эти несколько слов, я словно увидел твое ясное лицо, почувствовал твое искреннее рукопожатие. Я только пришел домой с товарищеской трапезы, где Дору Попович говорил о «верном солдате партии, газетчике, подпись которого нечасто встречаешь под статьями, но который является архитектором газеты, тем, кому она обязана своим лицом и популярностью». Знал бы он, какой нож вонзает в мое сердце! Чтобы понять все, наберись еще немного терпения. За многие годы совместной работы нельзя сказать, чтобы я замучил тебя всякого рода исповедями. Но теперь момент настал.
Если бы ты спросила сейчас, с каким чувством я встречаю свои сорок лет, я честно бы ответил: с ощущением, что сделал только половину того, что мог бы. А если, в соответствии с классическим интервью, ты спросишь, что меня занимает в настоящий момент, я отвечу: кэлушары Потому что вот уже многие годы я пытаюсь понять, почему те, кто бьет в бубен и размахивает палкой, имеют наибольший успех. Огромный и необъяснимый. Даже если они изо дня в день повторяют одни и те же припевки, выкидывают одни и те же коленца. Даже если смертельно наскучили людям. Осточертело мне два десятка лет корпеть над одними и теми же информациями, заметками и официальными материалами. Передо мной теперь альтернатива: либо написать диссертацию на тему «Благотворные последствия гибкости позвоночника», либо — роман, герой которого вступил бы в бой с явлениями, положенными в основу вышеупомянутой диссертации.
Мне кажется, что я слышу твой вполне логичный вопрос: «Дамаскин, ты что паникуешь? И вообще, что вдруг случилось? Не можешь оставить человека в покое даже на отдыхе...» Не оставлю я тебя в покое, Ольга, потому что думаю не о себе. И даже не о тебе. О нашем ремесле думаю, о назначении нашем, о смысле нашей работы. Я узнал, что ты отказываешься идти в отдел печати, предпочитаешь стать безвестным сотрудником в любой центральной газете. Не обижайся, Ольга, но это предательство. Сейчас надо бить во все колокола, стучаться во все двери, предать гласности все, что творится у нас в редакциях, где, по мнению работников отдела печати, работают «надежные помощники партии». Это преступление — посвятить себя репортажам раз в год по обещанию. Прости мне жесткость выражений. Но грош была бы мне цена, если б я не называл вещи своими именами.
Я знаю, что у тебя будет ребенок. Желаю от всей души, чтобы он был похож на тебя. Только на тебя. Пусть у него будет более красивое и светлое будущее, чем то, что досталось нам. Не думай, я не считаю, что напрасно коптил небо все эти годы. Я нисколько не сомневаюсь в правильности своего пути. Я знаю, что стиль и методы нашей работы, несомненно, будут изменены. Но это осуществится не само по себе. Именно поэтому, Ольга, великодушная и доверчивая наша Ольга, не сдавайся. Не отступай.
Еще хочу порадовать тебя: у нас повеяло свежим ветерком. Корреспонденты отмечают определенные, пока скромные, достижения, а мы, старые газетные воробьи, по десять раз их перепроверяем, прежде чем поставить в полосу. На «Энергии», которая не может не интересовать тебя, люди как будто стали выше ростом, разогнули спины. Я был там по заданию шефа и написал репортаж. Но он в газете не появился. Знаешь, что сказал Штефан Попэ, вызывавший меня в уездный комитет? «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» Я возразил, что все, мол, видел собственными глазами. А он упорствует: «С похвалами и дифирамбами пока подождем. Вот когда доведем дело до конца, закрепим успехи, превратим их в повседневную норму, тогда и расскажем, как было и как стало, только без фанфар...» Вот так-то!
Здоровья, светлых мыслей и счастливых родов желает тебе вечный служака печатного слова и макета, который у него кувыркается по три раза на дню,
Ион Дамаскин
Кристина вернулась с прогулки и забеспокоилась: До-гару сидел все в той же позе с разбросанными на коленях страницами и напряженно вглядывался в какую-то далекую, неведомую точку. Кристина улыбнулась ему, погладила седые волосы, спросила:
— Что-нибудь очень серьезное?
Догару притянул девочку к себе, помолчал, задумчиво переспросил:
— Говоришь, серьезное? Достаточно серьезное, доченька. Но хорошо, что люди размышляют. Волнуются. А ты знаешь, Кристи, почти в каждом из нас есть такой огонек, который ни днем ни ночью не дает нам покоя, заставляет думать не только о себе, но и о других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103